в то дивное, трепещущее, мучительное пламя, которое называется любовью, любовью к бесконечному, к мелодии, к увлекательному, к уничтожению, к свободе — в сущности, любовью к Богу...
Гунтер испуганно выпрямился в кресле. Вокруг него сидела мирная, трудящаяся семья. Спицы летали с ритмическим щелканьем, чтица тайком перевертывала сразу по нескольку страниц «уравновешенной книги» и торопилась добраться до заключения. Юная невеста с гладко причесанными волосами сидела бодро и продолжала вытягивать свою белую, нескончаемую нитку.
Через окно влетела крупная, редкой породы, ночная бабочка, прямым, шуршащим полетом. Одно мгновение она описывала на белой штукатурке потолка жужжащие фантастические круги, затем она бросилась навстречу лампам и стала биться огромной серой головой о блестящее молочное стекло, с божественном упорством ища верной смерти, горящего пламени. Дамы вскрикнули. Вздрогнув, но не обращая внимания на всеобщее движение, бабочка продолжала свой фантастический смертный полет, в диких спиралях налетая на фокусы, сквозь все газеты и клубки шерсти, которые бросались ей вслед, с криками и бранью, уже с изорванными, продранными крыльями, с трепещущим, опаленным торсом. Но победоносно, торжествуя, добилась она своего — она нашла дорогу к самому яркому пламени и бросилась в него, очертя голову, подавляя огонь силою своего падения, так что он в стекле вспыхнул и закоптел, бледнокрасный, полупотухший.
— Осторожно — ради Бога осторожно! — воскликнули дамы, но старшая сестра уже успела приподнять ламповый колпак, и при помощи спицы вытащила полу обуглившееся тело и бросила его на середину стола.
— Сама виновата! Как глупо! Как возмутительно! И поделом ей, восклицали вперемежку рассерженные, гневные голоса... И в то время как благочестивые белокурые головы, полувозмущаясь, полулюбопытствуя, склонились над мертвой бабочкой, Гунтер Штормек незаметно поднялся и, молча спустив за собой дверную портьеру, скрылся — навсегда.