[16] совершенно не подходит. В наши дни вы со своими интеграторами проложили призракам новые пути. Боюсь, если не предпринять, нечто радикальное, вслед за этим призраком появятся другие. Я верю в свои силы и в то, что сумею поправить дело и сейчас, и в будущем, но доказать это могу только эмпирически. Я должен изгнать призрака не с помощью колокольчика, Библии и свечи, а психологическим воздействием.
Холидей никак не мог прийти в себя.
— Вы верите в духов?
— Да, со вчерашнего дня. В принципе явление это не имеет ничего общего с фольклорными персонажами, однако, оперируя нашими данными, мы приходим к тем же результатам, что и авторы страшных историй. Симптомы те же самые.
— Не понимаю…
— В эпоху волшебства ведьма варила в котле травы, добавляла пару жаб и летучих мышей и этой микстурой лечила сердечные недуги. Сегодня мы оставляем фауну в покое и лечим сердце экстрактом наперстянки.
Обалдевший Холидей покачал головой.
— Мистер Форд, я, признаться, просто не знаю, что вам ответить. Для таких утверждений должны быть веские причины…
— Уверяю вас, они есть.
— Но…
— Пожалуйста, выслушайте, — с нажимом сказал Форд. — С тех пор как умер Бронсон, вы не можете удержать на своей антарктической станции ни одного оператора. Этот парень — Ларри Крокетт — высидел дольше прочих, но и у него проявляются вполне определенные симптомы: тупая безнадежная депрессия, полная апатия.
— Но ведь эта станция — один из главных научных центров мира. Откуда взяться призракам в таком месте?
— Мы имеем дело с совершенно новым видом призрака, — объяснил Форд, — и в то же время — с одним из самых древних. И опаснейших притом. Современная наука завершила полный круг и создала своих призраков. Мне не остается ничего иного, как отправиться в Антарктиду и попытаться изгнать дьявола.
— О Боже! — только и сказал Холидей.
Raison d’etre[17] станции был огромный подземный зал, высокий и совершенно пустой, если не считать двойного ряда мощных колонн вдоль стен. Его без особого пиетета называли Черепом, а колонны рождали аналогии из древней истории: на ум приходили Карнак, Вавилон или Ур. Они были сделаны из белой пластмассы и достигали в высоту двадцати футов, а в диаметре — шести. Внутри колонн находились, усовершенствованные Объединением радио-изотопные мозги. Интеграторы. Они не были коллоидальными, а слагались из мыслящих схем, действующих со скоростью света, однако определение «робот» к ним не подходило. Вместе с тем они не были индивидуальностями, способными осознать свое «я». Ученые исследовали элементы, составляющие мозг мыслящего существа, создали их эквиваленты, но большей Мощности, и получили чуткие, идеально функционирующие машины с фантастически высоким показателем интеллекта. Их можно было использовать поодиночке или все вместе, причем возможности увеличивались пропорционально количеству.
Главным достоинством интеграторов была эффективность. Они могли решать проблемы, производить сложнейшие вычисления. Расчет траектории метеорита занимал у них минуты или секунды, тогда как опытному астроному для этого требовались недели. В быстротечном, хорошо смазанном 2030 году время было бесценно. Последние пять лет показали, что интеграторы — тоже.
Тридцать белых колонн стояли в Черепе, а их радио-атомные мозги работали с пугающей точностью. Они никогда не ошибались.
Это были разумы, чуткие и могучие.
Ларри Крокетт, высокий краснолицый ирландец, с черными волосами и взрывным темпераментом, сидел напротив доктора Форда и тупо смотрел на десерт, появившийся из пищевого автомата.
— Вы меня слышите, Крокетт?
— Что? A-а, да… Ничего особенного, просто я паршиво себя чувствую.
— После смерти Бронсона на этой должности поменялись шесть человек и все чувствовали себя паршиво.
— Ну… здесь так одиноко, в этой коробке подо льдом…
— Раньше, на других станциях, люди тоже жили в одиночестве. И вы в том числе.
Крокетт пожал плечами; даже это простое движение выдавало смертельную усталость.
— Откуда мне знать… Может, я тоже уволюсь.
— Вы… боитесь здесь оставаться?
— Нет. Здесь нечего бояться.
— Даже призраков?
— Призраков? Пожалуй, несколько штук были бы здесь кстати: оживили бы обстановку.
— Прежде у вас были определенные намерения: вы собирались жениться, добивались повышения.
— Было дело…
— И что случилось? Это перестало вас интересовать?
— Можно сказать и так, — согласился Крокетт. — Я не вижу смысла… ни в чем.
— А ведь вы здоровы, об этом говорят все ваши тесты. Здесь, в этом месте, царит черная, глубокая депрессия. Я и сам ее ощущаю. — Форд замолчал. Тупая усталость, таившаяся в уголках его мозга, медленно выползала наружу, словно ленивый язык ледника. Он осмотрелся. Станция выглядела светлой, чистой и спокойной, но именно спокойствия здесь и не чувствовалось.
Они вернулись к прежней теме.
— Я смотрел интеграторы, они во всех отношениях очень интересны.
Крокетт не ответил, он отсутствующе глядел на чашку с кофе.
— Во всех отношениях, — повторил Форд. — Кстати, вы знаете, что случилось с Бронсоном?
— Конечно. Он спятил и покончил с собой.
— Здесь?
— Да, здесь. Ну и что с того?
— Остался его дух, — сказал Форд.
Крокетт уставился на него, потом откинулся на спинку стула, не зная, расхохотаться ему или просто равнодушно удивиться. Наконец он засмеялся, но смех прозвучал не очень весело.
— Значит, не у одного Бронсона не все дома, — заметил он.
Форд широко улыбнулся.
— Спустимся вниз, посмотрим интеграторы.
Крокетт с едва заметной неприязнью заглянул в глаза психологу и нервно забарабанил пальцами по столу.
— Вниз? Зачем?
— Вы имеете что-то против?
— Черт возьми, нет, — ответил Крокетт. — Только…
— Воздействие там сильнее, — подсказал Форд. — Депрессия усиливается, когда вы оказываетесь рядом с интеграторами. Так?
— Да, — буркнул Крокетт. — Но что с того?
— Все неприятности идут от них. Это очевидно.
— Они действуют безукоризненно: мы вводим вопросы и получаем правильные ответы.
— Я говорю не об интеллекте, — объяснил Форд, — а о чувствах.
Крокетт сухо рассмеялся.
— У этих чертовых машин никаких чувств нет.
— Собственных нет, поскольку они не могут творить. Их возможности не выходят за рамки программы. Но послушайте, Крокетт, вы работаете со сверхсложной мыслящей машиной, с радиоизотопным мозгом, который ДОЛЖЕН быть чутким и восприимчивым. Это обязательное условие. И вы можете создавать тридцатиэлементный комплекс потому, что находитесь в точке равновесия магнитных линий.
— Вот как?
— Что случится, если вы поднесете магнит к компасу? Компас начнет реагировать по законам магнетизма. Интеграторы реагируют… по какому-то другому принципу. И они невероятно точно выверены, находятся в идеальном равновесии.
— Вы хотите сказать, что они спятили? — спросил Крокетт.
— Это было бы слишком просто, — ответил Форд. — Для безумия характерны изменчивые состояния. Мозги же в интеграторах уравновешены, стабилизированы в неких границах и движутся, так сказать, по стационарным орбитам. Но они восприимчивы — просто обязаны быть такими — к одной вещи. Их сила обращается слабостью.
— Значит…
— Вам случалось бывать в обществе психически больного человека? — спросил Форд. — Уверен, что нет. Это здорово действует на впечатлительных людей. Разум же интеграторов сильнее подвержен внушению, чем человеческий.
— Вы имеете в виду индуцируемое безумие? — спросил Крокетт.
Форд утвердительно кивнул.
— Точнее, индуцированную фазу психической болезни. Интеграторы не могут скопировать схему болезни, они на это просто не способны. Если взять чистый фонодиск и сыграть какую-нибудь мелодию, она запишется и получится пластинка, много раз повторяющая произведение. В психологическом смысле интеграторы представляли собой как бы незаписанные пластинки, а их таланты — производное совершеннейшей настройки мыслящего устройства. Воля машин не играет тут никакой роли. Сверхъестественно чувствительные интеграторы записали психическую модель какого-то мозга и теперь воспроизводят ее. А если точнее, модель психики Бронсона.
— То есть, — вставил Крокетт, — машины рехнулись.
— Нет. Безумие связано с сознанием личности, а интеграторы лишь записывают и воспроизводят. Именно поэтому шестеро операторов покинули станцию.
— Ясно, — сказал Крокетт — Я последую их примеру, прежде чем свихнусь. Это довольно… мерзко.
— Как это ощущается?
— Я бы покончил с собой, если бы это не требовало усилий, — коротко ответил ирландец.
Форд вынул блокнот и свинтил колпачок с ручки.
— У меня здесь история болезни Бронсона. Вы когда-нибудь слышали о типологии психических болезней?
— Очень мало. В свое время я знал Бронсона. Порой он бывал исключительно угрюм, но потом вновь становился душой общества.
— Он говорил о самоубийстве?
— При мне никогда.
Форд кивнул.
— Если бы говорил, он никогда бы его не совершил. Его случай — маниакальная депрессия: глубокая подавленность после периодов оживления. В начальный период развития психиатрии больных делили на параноиков и шизофреников, но такое деление оказалось слишком грубым. Невозможно провести линию раздела, поскольку эти типы взаимно проникают друг в друга. Ныне мы выделяем маниакальную депрессию и шизофрению. Шизофрению вылечить невозможно, остальные психозы — вполне. Вы, мистер Крокетт, легко управляемый маниакально-депрессивный тип.
— Да? Но это не значит, что я сумасшедший?
Форд широко улыбнулся.
— Скажете тоже! Как и все, вы имеете определенные отклонения, и, если когда-нибудь сойдете с ума, это будет маниакальная депрессия. Я, например, стал бы шизофреником, поскольку представляю шизоидный тип. Этот тип часто встречается среди психологов и объясняется комплексом компенсационной общественной орие