Он перепрятал одежду, забрал пистолет и обоймы, напихал в сумку веток, положил на место, привалил валуном. После чего торопливо удалился за проволоку и там — в относительной безопасности — внимательно рассмотрел оружие. Пистолет был старой модели. В армии на вооружении давно были другие. Он был грязен и нечищен. Когда Антон заглянул в дуло, ему показалось, что он смотрит в огромную, заросшую черным волосом ноздрю. Он вспомнил про людей, обожествлявших оружие, и подумал, что Зола, по всей видимости, к ним не относится. Иначе бы не допустила, чтобы у божества — была такая плохая ноздря. Или же у нее имеется другой, более современный и соответственно более милый ее сердцу пистолет. Не понравились Антону и зеленоватые не то отсыревшие, не то окислившиеся патроны. Да стреляет ли эта рухлядь, засомневался Антон. Он, как сумел, почистил дуло, выцарапал на стволе круг, прицелился.
Осечка.
Пистолет выстрелил со второго раза, удивив могучей отдачей. Он чуть не вырвался из руки. Пуля вошла в дерево высоко над кругом. С четырех выстрелов Антон пристрелял пистолет. Надо было брать значительно ниже центра мишени. Конечно, это была несерьезная пристрелка. Антон берег патроны. Он вдруг вспомнил, как чудовищный Омар, не целясь, подстрелил птицу, и его боевой дух затуманился.
Антон залез на дерево.
В колючей хвойной тишине он успокоился, рассудил, что, пожалуй, сумеет уложить Омара, если тот появится на тропинке. Кроме «Дон Кихота», Антон читал еще одну книжку без обложки — «Сказки народов мира». В одной из них речь шла о царевне-лягушке. Антон подумал, что крадет у Золы бандитскую одежду, как некогда Иван-царевич шкуру у неведомой лягушки, судя по всему, предшественницы нынешнего ротана.
План был бесконечно прост.
Зола достанет из тайника сумку, разденется. В момент, когда она обнаружит вместо бандитской одежды сосновые ветви, Антон спрыгнет с дерева, уведет ее под пистолетом за красную проволоку и там без помех поговорит. В самом деле, не прячет же она в трусах нож или другой пистолет! Если же первым придет Омар, его надо мочить, немедленно мочить. На выстрел, правда, могут прибежать. Хотя, когда Омар подстрелил птицу, никто не прибежал. Неурочный выстрел может спугнуть подходящую Золу. Значит, мочить Омара надо, когда Зола будет на месте?
Антон давно заметил: чем больше думаешь, тем меньше остается готовности действовать. Долгое думание — дыра, куда утекает решимость. За долгим думанием момент чистого действия становится неразличимым и каким-то не очень нужным. За долгим думанием можно пропустить жизнь и незаметно соскользнуть в смерть.
Антон решил, что в его теперешних обстоятельствах куда разумнее наслаждаться жизнью: теплом, утренним солнечным светом, хвойным шумом, возможностью обозревать с высоты окрестности. Тем более что все это может вскоре для него закончиться.
Антон вспомнил, как однажды спросил у своего школьного друга Бруно, чего тому больше всего в жизни хочется. «Лежать сытому брюхом вверх на солнце, — не задумываясь, ответил Бруно, — да чтобы самогона вволю, курева и баба рядом». Это, конечно, было неплохо, но Антон одним бы этим не удовлетворился. «А как же свобода, Бруно?» — спросил он. «В том и свобода, — ответил Бруно, — чтобы самогон, курево, жратва, бабы струились с неба, как солнечный свет».
Антон любил Бруно, но в глубине души знал, что тот откажется бежать с ним с поезда. В Бруно сосуществовали постоянное стремление к примитивным радостям жизни и столь же постоянное нежелание что-нибудь предпринять, пошевелить мозгами, потрудиться для достижения радостей более высокого порядка. Вернее, радостями более высокого порядка для него были радости еще более низменные и кровавые. В дни убийств и грабежей Бруно оживлялся, тогда как Антон, напротив, испытывал тоску и бессилие. Бруно вместе со всеми убивал, грабил, пил, жрал, кричал, что никому не позволит отнять у народа свободу-матушку, но как только устанавливался военный порядок, мгновенно тупел, снова превращался в свободное, жаждущее вместе с солнечным светом самогона, курева, жратвы и баб растение. Получалось, что свобода-матушка смотрела сразу в две стороны. В одну шел Бруно. В другую — Антон. Свободы-матушки доставало на всех.
Антон подумал: как бы там ни было, растительный Бруно пьет спирт на солеразработках; неравнодушный к собственной участи, почитывающий книжечки Антон стоит на дереве одной ногой в могиле.
И каждый из них свободен ровно настолько, насколько хочет. В этом заключались одновременно величие и изъян мира. Антон подумал, что, вероятно, мир можно насильственно улучшить, сделать же более справедливым — нет. Он ощутил привычную гордость за свою страну, всегда готовую отнять у него жизнь, но никогда — свободу.
Он попытался представить себе, как выглядела неведомая лягушка. Когда-то лягушки жили на болотах. Но с тех пор как на Земле не осталось неотравленных болот, в них обитали исключительно змеи — радиоактивно-электрические, светящиеся в темноте. Недавно среди ночи Антон забрался на холм перед болотом, посмотрел вниз. В ядовитом кристаллическом пару мерцали, перемещались, сплетались и расплетались зеленые, красные, золотистые, длинные и короткие светящиеся линии, кольца, зигзаги. Болотные змеи днем спали и только ночью выползали из нор и ям, треща электрическими разрядами.
Когда Антон учился в школе, кто-то притащил в спальню змею. Хотели сразу разрубить, облить керосином и сжечь, но понравилось исходящее от нее золотистое мерцание. Всю ночь змея освещала ровным светом темный угол. На следующую ночь свет стал слабее. Змее поставили воду и кашу, но она не притронулась, видать, питалась иной пищей, быть может, маленькими змейками. Она продержалась в темном загороженном углу неделю, потом сдохла, предсмертно вспыхнув, как перегоревшая лампочка. Три дня мертвую змею тыкали пальцами, она отзывалась довольно сильными ударами тока. Шкура ее оказалась грубее и жестче самой суровой наждачной бумаги. Когда электричество в ней иссякло, змею выкинули.
Антон так пристально всматривался в обе ведущие к красной проволоке тропинки, что на них стали мерещиться люди. Они продвигались подлыми перебежками, были отменно вооружены, все, как один, смотрели на сосну, в ветвях которой укрылся Антон. Похоже, они спорили: убить его сразу или взять живым? Антон сбился, считая их. Людей было больше, чем у него патронов. Похоже, его атаковала целая армия.
Тут кто-то отчетливо выругался под деревом. Антон увидел Золу, пытавшуюся отодвинуть притонувший во мху валун. Расставив ноги, упершись руками в валун, она стояла, как тогда у дерева. Только не было на сей раз сзади гнусного Омара, торопливо расстегивающего ширинку. У Антона закружилась голова — так стройна и прекрасна была Зола. Отчего же он ее не заметил?
Антон не заметил ее потому, что она пришла не по тропинке, а как он сам — со стороны обнесенной красной проволокой запретной зоны. Антон и прежде видел там примятую траву, но думал, что это звери. А это, оказывается, добрые люди срезали путь, плевать хотели на мнимую радиацию.
Зола наконец с урчанием отвалила камень, извлекла сумку. Если она ее сразу откроет, придется прыгать. Если сначала снимет городскую одежду, у Антона есть минутка в запасе.
Зола была в опрятном шерстяном платье, в черном пиджаке. Так одевались женщины, работающие в коммерческих конторах или в правительственных учреждениях. Она сняла пиджак, аккуратно свернула его, положила на мох. Завела руки за голову, стянула резинку с волос. Золотистые крашеные волосы рассыпались по плечам. Выгнув стан, Зола расстегнула пуговицы на платье, выскользнула из него, как змея из разорванного мешка. Теперь она была такой, какой ее хотел видеть Антон — в одних трусах, — длинная, гибкая, серокожая, с небольшими, однако явственно различимыми с дерева грудями. Пока Зола укладывала на земле платье, Антон пустился в опасный путь по качающейся ветке и теперь балансировал, изготавливаясь к прыжку, над самой крашеной головой Золы. Он удерживал равновесие из последних сил, вцепившись пальцами в какой-то подозрительно тонкий сучок. Порыв ветра, подумал Антон, и я, как осенний лист, лечу вниз.
Зола поставила неправдоподобно длинную ногу на камень, отлепила от бедра прикрепленный с помощью двух кусочков клейкой ленты стилет. Повертела задумчиво в руках, затем вдруг с дикой яростью почти без размаха всадила в ствол.
Антон вспомнил, как называется ароматическая жидкость, которую любят женщины, — духи. За время жизни на чистом воздухе у него необыкновенно обострилось обоняние. Он определил, что сегодня от Золы определенно пахнет другими духами.
Антон достал из кармана пистолет, снял с предохранителя. Чтобы приземлиться в намеченном месте — в непосредственной близости от Золы, — предстояло сделать несколько воздушных шагов по тонкой гнущейся ветке, ни за что не держась. Антон играючи сделал эти несколько шагов, пружинисто оттолкнулся от ветки. В это самое время Зола вдруг отступила в сторону, взялась руками за трусы. Антон понял, что свалится ей на голову, сломает шею. Ему пришлось уже на лету еще раз оттолкнуться от ветки ногой.
Это разрушило, уничтожило прыжок.
Антон больно, с хрустом ударился о землю ногами и почему-то локтем руки, в которой был зажат пистолет. Пистолет отлетел далеко в сторону. Антон вскочил, чтобы бежать за ним, но тут же упал на землю. Была сломана, в лучшем случае вывихнута стопа.
Зола, чиркнув в воздухе, как ножницами, серыми ногами, отскочила в сторону, моментально завладела пистолетом. В следующую секунду она стояла, расставив ноги, вжавшись спиной в ствол, твердо целилась Антону в лоб из им же вычищенного пистолета. Руки у Золы не дрожали, взгляд был безжалостен, как у змеи. Антон подумал, что целить ей надо ниже. Скорее всего, она промахнется. Но куда он денется со своей сломанной — вывихнутой? — стопой?
Антон посмотрел на застывшую в боевой позе Золу и… рассмеялся. Кретин, он помешал бедной девчонке справить малую нужду! Зола собиралась влепить ему пулю в лоб. Сквозь трусы по длинной пепельной ноге бежал ручеек, но она не замечала.