Жизни не было и до ракеты. После ракеты не будет не только жизни, но чего-то большего. Раньше Антон отвечал только за себя. Теперь… за что? «Больше не будет на все моей свободной воли, — догадался Антон. — Где борьба за власть — там нет свободной воли».
Антон посмотрел вниз. В отсутствии его свободной воли над миром простерлась неизбывная общая мертвость, которая решительно не оживала оттого, что одни люди ради каких-то своих целей деятельно истребляли других. Антон подумал, что общая мертвость давно сделалась жизнью для свободных граждан свободной страны. Раньше он двигался по самому урезу мертвости, захватывая краешки жизни, теперь же ему жить в мертвости, как в куче дерьма.
— У меня другое предложение, — твердо положил руки на штурвал Антон. — Захватим склад с горючим, загрузим в салон бочки с керосином — ив Антарктиду!
— Разворачивайся, снижайся, — не услышала его Зола.
Антон стиснул зубы, круто переложил штурвал. Машина завалилась набок, как бы замерла на мгновение в воздухе. Но каким-то образом выровнялась, развернулась.
— Вдоль реки, — скомандовала Зола. — Я покажу дом. Пустишь ракету — и сразу на разворот. Я почешу их из пулемета. Сделаешь все как надо — вертолет твой, керосин твой, лети куда хочешь!
Все-таки она его услышала. Но Антон не верил Золе.
По мере приближения к цели его новая подруга становилась все более нервной и кровожадной.
Антону сделалось не то чтобы просто грустно, но обвально грустно. Как если бы он остался последним живым на земле человеком. Как если бы мир с головой накрылся одеялом смерти, а он бы зачем-то одиноко копошился под этим одеялом.
Последний раз Антон испытал схожее чувство на так называемых санитарных работах. Помнится, на вокзал прибыли составы с беженцами или переселенцами. По пути их то ли обстреляли, то ли отравили газом — одним словом, прибыли трупы. Их отвезли на окраину города. Школьники были самой дешевой муниципальной рабочей силой — их, как водится, бросили на санитарные работы. Копали долго. Экскаваторщик трудился в поте лица своего, а вот бульдозерист нажрался самогона, заснул в кабине. Старший велел Антону сесть в бульдозер. Они как раз проходили по программе строительные машины, Антон сдал экзамен на «отлично». Бульдозер был мят, избит, под содранной металлической кожей опасно стучал, плевался раскаленной соляркой мотор. По левой стороне вольно гуляло электричество. Видимо, в бульдозере доживал опустившийся, уже и не таящийся от посторонних глаз демон-алкаш. Антон взялся за гнутые, словно кто-то пытался завязать их узлами, рычаги и, как ни странно, легко освоился: сгребал и сгребал в вырытую экскаватором яму трупы, засыпал и засыпал землей. Каждый новый слой как кремом прокладывался негашеной известью. Такой вот «пирог» пекли они на окраине города. Антон ни о чем не думал, просто тупо смотрел из кабины на падающие в яму мужские, женские, детские тела, белую известь, черную землю, на суетящихся с лопатами, на дождевые капли, стекающие по треснувшему лобовому стеклу. Безнадежная грусть не то чтобы вступала в противоречие с его свободной волей, но сама свободная воля теряла всякий смысл. Антон поднимался на новый, видимо, высший и последний уровень свободы — когда нет разницы между жизнью и смертью и соответственно — между живыми и мертвыми.
Что-то похожее испытывал он и сейчас, ведя среди ночи вертолет над распухающей в тумане белой, как негашеная известь, рекой.
Он подумал, что знал в своей жизни немало девчонок, но что Зола определенно среди них самая жестокая.
— Сколько тебе лет? Когда ты закончила школу? — Антон подумал, что, когда они выйдут из вертолета — если, конечно, выйдут, — она вообще не станет с ним разговаривать.
— Школу? — растерялась Зола. — Пять лет назад. А что?
— Была на трудфро? Где?
— Бери левее, — Зола склонилась к окну, сделала вид, что выверяет маршрут. Но его нечего было выверять. Как летели, так и летели вдоль белой реки. — Ну, не училась я в школе, не была на трудфро!
— Жила с родителями? — изумился Антон.
— Какими там родителями, — махнула рукой Зола. — Девка какая-нибудь прижила от мулата и сдала в детский дом. Все как положено.
— Не скажи, — возразил Антон.
— Я была на воспитании, — вздохнула Зола.
Антон подумал, что скоро река сольется с другой рекой, а там и до города недалеко. Елена говорила, что город стоит на берегу большой реки.
— Левее, — напомнила Зола.
Антон взял левее. Интересно, что это за поселок? Не там ли живут женщины — одну зовут Лючия — собирательницы грибов, чей разговор Антон подслушал у красной проволоки? Не в дом ли несчастной Лючии он ударит ракетой?
…В каждой школе самых красивых девчонок забирали на воспитание. Процедура была окутана таинственностью, как река туманом, но все знали, в чем дело. Девчонкам, взятым на воспитание, завидовали. Но их же и ненавидели, как всех, перескочивших из нищеты и лишений, что было уделом большинства, в достаток и относительный покой, что было уделом очень немногих. Ненавидели за сытую, вольготную жизнь, а отнюдь не за цену, которую они за это платили. Эту цену охотно были готовы платить все без исключения девчонки. Жить, пусть и со стариком, но за крепкими стенами было предпочтительнее, чем с кем попало и неизвестно где. Антон вспомнил, как однажды в центре города Кан кивнула на огромную серую машину, подрулившую к супермаркету. Из машины выскочил слуга-шофер, скрылся в стеклянных вертящихся дверях. «Смотри, Ленка!» — шепнула Кан. Антон посмотрел: в выглянувшей из темной бархатной глубины машины гладкой брезгливой физиономии с трудом угадывалась недавняя худенькая одноклассница со смешными косичками. «Стрельни хоть сигарет», — посоветовал Антон. «Ну да, — усмехнулась Кан, — как же, жди! Скажет шоферу, чтобы задавил!» — «Посмотрим!» Антон шагнул к машине и… замер. Он вдруг увидел — или ему показалось? — что у Ленки нет… ног. Во всяком случае, одной ноги выше колена не было точно. Культю в черном чулке венчала странная кружевная подвязка. Тут как раз из стеклянных дверей вышел шофер, как ротан в чешуе, в полиэтиленовых пакетах с деликатесами. Антон и Кан отошли от машины. Кан рассказала, как отбирают на воспитание. Объявляют медосмотр. Девчонки раздеваются, проходят в комнату. Там сидят какие-то незнакомые в белых халатах. Они и решают. «А иногда, — Кан, помнится, смутилась, покраснела, хотя смущалась и краснела крайне редко, — просят… ну… Это когда специальный заказ». Антон не стал уточнять. «Меня уже два года не зовут, — с сожалением вздохнула Кан. — Кому нужна косоглазая? Да и старая я уже». Ей тогда было пятнадцать.
Как бы там ни было, подумал Антон, Золе удалось сохранить тело в целости и сохранности.
— Я не виновата, — сказала Зола. — Так получилось.
— Сколько тебе было лет, когда взяли? — спросил Антон.
— Восемь.
— Восемь? — удивился Антон.
— А дедушке семьдесят два, — засмеялась Зола, — я была его последней, девятой, самой любимой женой. Какие он мне покупал куклы!
«Она настоящий специалист в своем деле, — косо взглянул на Золу Антон, — с восьми-то лет…»
— Мой старичок был главным в региональном продовольственном банке, — продолжила Зола. — Бюджетные дотации, кредиты, закупки, цены — все через него. Только считалось, что главный — глава администрации. Главным был мой!
— Где же он сейчас? — поинтересовался Антон.
— Его звали Монтгомери, — словно не расслышала Зола. Антон подумал, что слышал это имя, но не сумел вспомнить, когда и где.
— Старикан недавно умер, — зевнула Зола. В голосе ее не было ни радости, ни сожаления — вообще никаких чувств. Антону не понравилось, как она это сказала. Можно по-разному относиться к смерти близких людей, но только не с таким равнодушием.
— Старикану Монтгомери остается только позавидовать, — сказал Антон. — Всю жизнь при власти, при деньгах. Безутешная молодая красавица закрывает ему очи на смертном одре.
— Наверное, — после некоторого раздумья согласилась Зола. — Но лучше не завидовать.
— Почему?
— Потому что, видишь ли, перед тем как закрыть очи, я его придушила!
Антон инстинктивно подал штурвал на себя — вертолет ушел вверх.
— Зачем? — Долго объяснять, — Антон не видел в темноте Золы. Видел только блестящие глаза да шевелящиеся губы. Помада запеклась на губах, как кровь. — Его кремировали. А потом эта сволочь Ланкастер не только не признал меня законной наследницей, но открыл уголовное дело, взял с меня подписку о невыезде!
Прежде чем Антон успел что-либо сообразить, она врубила прожектор, вцепилась безжалостной рукой убийцы в штурвал, швырнула машину вниз. Антон увидел стремительно несущиеся на них крыши, вдруг выставившуюся навстречу из темноты кирпичную руку-стену большого дома, выбегающих |из дверей, выпрыгивающих из окон одетых и не очень людей, услышал частые хлопки. Железный пол под ногами странно задергался, запищал, захихикал.
— Стреляй! — завопила кровавыми губами в ухо Антону Зола. — Стреляй… твою мать… собьют!
Машина, казалось, таранила винтом кирпичную стену. Их руки совместно упали на рукоять — на красную кнопку «FIRE RASTER». В следующее мгновение стена бесшумно разлетелась, обнаружив внутри себя воздух и вертикальные столбы, крыша над зданием захлопнулась, как книга, провалилась внутрь, взметнув облако пыли. Антон резко взял штурвал на себя. Вертолет рванулся вверх, едва не врезавшись в соседний дом.
— Разворачивайся! — крикнула Зола. — Я все-таки почешу эту сволочь из пулемета!
20
Пока Антон разворачивался для нового захода, его подруга перебралась на место стрелка, пристегнулась карабином к железной перекладине, чтобы не выпасть, раздвинула бронированные двери салона, просунула наружу тяжелое дырчатое дуло пулемета. В кабине засвистел ветер, сделалось холодно. Зола палила во все, что имело несчастье угодить в световой круг прожектора. Антону в спину летели горячие стреляные гильзы. Одна скакнула за воротник. Антон понял, что испытывают грешники в аду, когда черти рвут им спину раскаленными клещами.