— Пусть он подаст заявление в отдел обеспечения членов правительства, — вовсе не бросился исполнять сломя голову поручение адъютант. — Неужели Гвидо не найдет для него штанов?
Антон понял, что в стране окончательно и бесповоротно победившей демократии вопрос штанов — далеко не простой вопрос. Он-то по наивности полагал, что штаны явятся к нему своим ходом.
Ланкастер после таких слов, скорее всего, застрелил бы адъютанта. Конявичус же пустился в подробные объяснения:
— Видишь ли, Шарунас, Антонис — литовец, к тому же мой друг. Это я обратил внимание на его штаны. У тебя десять минут, Шарунас.
Адъютант выбежал, бросив на Антона недобрый взгляд.
— Спасибо, Конь, — сказал Антон.
Конявичус, наконец, соизволил взять в руки газету.
— Может быть, завтра действительно будет жарко, — вздохнул он. — А ну как выпадет снег?
«Дался им этот снег!» — подумал Антон.
Дно исчерпанной темы скрылось под… снегом?
— Мы конченые люди, Бернатас, — тихо произнес он. — Я хочу найти правду, которой нет. Ты — народ, которого нет. Но при этом мы понимаем друг друга, разве не так, Бернатас? Я думаю, это главное.
— Ты хочешь сказать, — горько усмехнулся Конявичус, — что в мире нет ни правды, ни литовцев?
— Только надежда, Бернатас.
— Я видел в бинокль, как Ланкастер держал тебя на стене под лазерным прицелом, — сказал после паузы Конявичус. — Мне почему-то очень захотелось, чтобы ты остался в живых. Я рад, что получилось по-моему, Антонис.
Лопата беседы вновь заскребла по, казалось бы, занесенному снегом дну темы.
Тут истекли отпущенные главнокомандующим десять минут. Вошел адъютант со штанами. Антон быстро переоделся, отойдя за старинное трехцветное знамя с кистями и когда-то что-то обозначавшими буквами L.T.S.R. Старые штаны свернул, сунул под мышку. Адъютант посмотрел на него с отвращением. Антон понял, что ведет себя для министра культуры несолидно. Но утешился: рухнувший в зале на пол экс-министр культуры вел себя еще менее солидно.
— Я иду в библиотеку, Бернатас, — заметил Антон, — теперь это мое ведомство. Если найду что-нибудь про литовцев, дам тебе знать.
— Неужели тебя никогда не занимало, Антонис, к какому ты принадлежишь народу?
Антон подумал, что нет. Он был доволен, что не негр, не желтый, не «новый индеец» и не штыковой из питомника.
— Решай сам, Бернатас, — сказал Антон. — Я не возражаю быть литовцем.
— Куда подевались народы? — задал Конявичус странный вопрос. — Что надо было сделать с ними, чтобы они перестали осознавать себя?
Антон стоял у двери и молчал. И он и главнокомандующий знали ответ: надо было сделать их бесконечно несчастными. Тогда множество разноплеменных людей сливается в один народ,
— Народы — это мысли Бога, — сказал Конявичус. — Ты полагаешь, у Бога осталась одна-единственная неделимая мысль?
— Но мы попробуем разделить, верно, Конь? Нам нечего терять и приобретать, кроме… штанов? — спросил Антон.
— Так точно, — Конявичус разлил по стаканам остатки коньяка. — Разделим Бога и дьявола, правду и ложь, как этот коньяк.
— Но штаны оставим в целости и сохранности! — Штаны — наше все! — усмехнулся главнокомандующий.
Выпили. Антон пошел к двери, ощущая приятную шумящую легкость в голове. Но не мог избавиться от мысли, что было сказано больше, чем сказано, и от сомнений — правильно ли сказано?
33
…Его удивило, что такое важное учреждение, как библиотека, помещалось на самой окраине правительственного квартала в обшарпанном, разваливающемся здании, в подвале. Железо, которым была обита дверь, проржавело настолько, что дверь казалась одетой в рыжее, с грязными подтеками пальто. Тропинка к двери заросла травой и лопухами. «Непохоже, что сюда ломится самый читающий народ в мире», — подумал Антон.
Стучать пришлось долго. Дверь открыл не то пьяный, не то только что разбуженный, а скорее всего, пьяный и только что разбуженный красноглазый дед с рыже-ржавой, под стать двери, клочкастой бородой. Борода от продолжительного лежания на боку сместилась на одну сторону, отчего дед как будто стоял на ветродуе, хотя никакого ветродуя не было. Документ, который Антон сунул ему в скошенную бороду, не произвел на деда ни малейшего впечатления. Антон был готов поклясться, что дед не только не знает, что означает слово «культура», но вообще не умеет читать.
Отодвинув плечом моргающую ржавую рухлядь, Антон вошел в библиотеку.
Она представляла собой небольшую комнату с двумя зарешеченными окнами. Посередине стоял стол, на котором топорщилась тощая подшивка «Демократии». У стены — шкаф, дедова продавленная лежанка. Под окнами — три жестяных чана. Идущий от них дух не оставлял сомнений: дед выстаивал в чанах бражку. Была, впрочем, еще одна, ведущая, как догадался Антон, непосредственно в книгохранилище, дверь — под сложнейшим электронным замком, — но до того пыльная, что подходить к ней не хотелось. Антон подумал: в чем-чем, а в стремлении проникнуть куда не положено деда упрекнуть нельзя.
— Так-то, гад, несешь службу? — Антон сшиб крышку с ближайшего чана. В нос ударил запах, непереносимый после благородного коньяка. «Как старик сказал? В твоем продовольственном аттестате коньяк не значится!» У Антона потемнело в глазах от ярости. — Где книги, газеты, старый хрыч? — Определенно ему все больше и больше нравилось быть начальником.
— Какеи такеи книги-газеты? — вылупил бесстыжие глаза дед, сунулся к шкафу, вытащил вплавленное в пластик старинное «Положение о печатной продукции», напечатанное с черточками, закорючками между словами — давным-давно отмененными знаками препинания.
«Цензура печатной продукции не допускается, — прочитал Антон первый параграф. — Виновные в нарушении свободы печати привлекаются к суду». Во втором параграфе «Положения» утверждалось, что «Ограничение доступа к печатной продукции является нарушением Конституции».
— Ну! — крикнул Антон.
— Что «ну»? — Дед ткнул кривым пальцем в нижние, набранные мельчайшим, почти неразличимым шрифтом строчки. Там говорилось, что обязательными к хранению считаются лишь три последние по времени номера любой периодической печатной продукции. Остальные, по мере поступления очередных, рекомендовалось уничтожать «посредством сжигания» для поддержания в стране «стабильной экологической обстановки», а также в соответствии с указом о мусоре. — Тут скоко? — быстренько сбегал к столу и обратно дед. — Три и есть три! Я службу блюду! Как принесут новенький — сразу один в печку. Чтобы, значит, это, посредством сжигания… А книг у нас в провинции сто лет как не издают.
В две тысячи сто четырнадцатом напечатали «Настольный календарь демократа», и как отрезало. Бражкой угостишься, начальник?
— Сам пей! — надменно отказался Антон. А давно ли хлопотал над одуванчиковой брагой в еще более позорном чане?
— Зря кобенишься, начальник, бражка первый сорт! — Дед выхватил из-под лежанки черпак, лихо зачерпнул из чана, причем так, что в черпак не попало ни миллиметра пены, сильно отпил, каркнул, как птица, вытаращился на Антона. На скошенной бороде повисли как будто тоже уносимые отсутствующим ветродуем мутные капли.
— Больно ты храбрый, дед, — заметил Антон. — Неужто жизнь не дорога?
— Да как сказать, начальник. — Глаза у ржавого деда прояснились. Похоже, он был рад представившемуся случаю поговорить. — Бражку, самогон, оно, конечно, пить приятно. Жаль перестать. С другой стороны, чего жалеть-держаться за жизнь, когда вся она — три газетки, одна в печку? Ну а злым людям мою жизнь за три газетки, одна в печку скучно отымать. Так вот и живу, не тужу. Сам не знаю зачем, — добавил дед с совершенно искренней грустью,
— Три газетки, — усмехнулся Антон. — У скольких просто так отнимают.
— Отнимают, — кивнул дед, — еще как отнимают. Да только я-то при государственной службе да за запертой дверью. Мое дело маленькое. На тот свет не тороплюсь.
Антон прикинул: из трех огромных чанов должно было получиться никак не менее ста пятидесяти литров самогона. Деду за год не выпить. Он торговал самогоном. По всей видимости, дед не скучал. И вообще, хотел казаться проще, чем есть.
— Самогонный аппарат там? — показал Антон на пыльную дверь. — Гонишь по электронной схеме?
— Аппарат под крыльцом, чтобы, значит, это… в комнате была стабильная экологическая обстановка, — вздохнул дед. — Там пункт.
— Какой пункт?
— Пункт допуска в основное хранилище, — наверное, от скуки дед заговорил правильно, грамотно.
— Что еще за пункт, если, — уткнулся в пластиковое «Положение» Антон, — «Ограничение доступа к печатной продукции является нарушением Конституции»?
— «В целях борьбы с магрибским (коммунистическим, тоталитарным) терроризмом, — немедленно зачитал дед другой параграф из как бы на глазах увеличивающегося в размерах пластикового «Положения», — а также во имя сохранения народного достояния правительствам провинций обеспечить надежное хранение печатной продукции в специальных хранилищах (см. указ о хранилищах), недопущение в хранилища подозрительных личностей без специального разрешения, в соответствии с требованиями указа о подозрительных личностях».
— А ты мне про какие-то три газетки, одна в печку, — сказал Антон. — Не потому ты зажился на этом свете, дед, не потому… Сколько годочков жрешь тут самогон?
— Да уж, почитай, годочков с полета, — с достоинством ответил дед. Лицо его сделалось угрюмым и замкнутым.
— Судьба отдельного подчиненного, — продолжил Антон, — в данном случае тебя, дед, меня мало интересует. Живи как хочешь. Меня интересует другое. Я хочу попасть в хранилище.
— Не моего ума дело, — с вежливым сожалением ответил дед. — Мое дело — подшивочка. К хранилищу касательства не имею.
— Врешь, дед! — Антон рукавом смахнул пыль с электронного замка. Открылись клавиши, кнопки с цифрами. Панель замка была из черного матового металла. Точно из такого же металла были дозиметрические столбы, свалить которые было невозможно танками. Антон не сомневался: несокрушимый металл делали далеко, очень далеко отсюда.