Антон понял, что более подходящий момент для разговора по душам вряд ли когда-нибудь представится.
Было прохладно. Светили звезды. Их было очень много, они были яркие, но помимо звезд в небе что-то еще туманилось, мерцало, переливалось. Ежесекундно светящиеся точки чертили вниз светящиеся линии. Антон вспомнил, как однажды они с Бруно шли ночью по какому-то полю точно под таким же богатейшим небом. «Надо загадать желание», — показал Бруно на падающую звезду. Пять или десять звезд Антон тупо пропустил. А потом вдруг: «Хочу… бутылку спирта!» Ему стало до боли обидно — сколь жалок, ничтожен он со своим желанием под вечным небом! Антон шел по полю, по щекам катились слезы.
Столько лет прошло. Что теперь загадать? «Хочу… понять!» И снова Антон чуть не заплакал от бессилия. Он сам не знал, что именно понять? Оскорбленное небо словно перевернулось набок. В нем не стало звезд. Зато осталось то, что туманилось, мерцало, переливалось.
Антон огляделся. Капитан по-прежнему размеренно пересекал бассейн. Вокруг была темнота, только вокруг бассейна горели матовые светильники. Вода, небо, свет внутри темноты, черная зелень кустов, белоснежные дрожащие стенки бассейна — все как бы выносило уголок капитанского сада за пределы мироздания. Предметы обретали смысл, очищенный от человеческого восприятия, как небо от звезд, то есть становились бессмысленными. Антон понял, почему не смог ясно объяснить, что хочет понять. Смертному человеку не дано понять Бога! Но смертный человек обречен на необъяснимое и нелепое: хочу понять!
— Капитан, — нарушил водяную тишину Антон, — я пришел говорить о другом.
— О другом? — удивленно переспросил Ланкастер. — О чем? О Боге?
Похоже, в этой жизни для капитана не осталось других интересующих его тем.
— О Боге? — уточнил Антон. — Ну… если согласиться, что все от Бога, тогда, конечно, о Боге…
Ланкастер ухватился за поручни и как бы вытек из бассейна, если можно вытечь не вниз, а вверх. Выступивший из темноты ординарец тотчас завернул его в мохнатую белую простынь. Капитан прошелся вдоль бассейна. Его лицо, руки, ноги по причине загара были неразличимы в темноте. В белой простыне капитан казался бесплотным, парящим над землей призраком.
— Так что ты хотел сказать мне о Боге, министр? — надменно прозвучало из простыни.
— Бог — это власть, — произнес Антон первое, что пришло в голову.
— Над чем? — Капитан приблизился к столику под матовым светильником, плеснул из бутылки в два стакана.
Действительно, над чем, подумал Антон. Сейчас у него была власть, но что он мог? Смотреть на звезды и ничего не понимать? Бог — это власть. Власть — это исполнение желаний. Исполнение желаний — это бутылка спирта. Когда-то Антон загадал желание. Оно сбылось. Стало быть, Бог существует, подумал Антон, только вот не всегда совпадает с человеком во времени и пространстве.
— Наверное, над жизнью и смертью людей, — предположил Антон. — Над чем еще?
— Над жизнью нет, — возразил Ланкастер, — ни одна сучонка не спрашивала моего разрешения: зачинать или не зачинать?
Разговор заворачивал не туда. Антон собирался задать конкретный вопрос, ему же предлагалось рассуждать о вещах в высшей степени абстрактных. Антон отпил из стакана. Да, это было неизмеримо приятнее, нежели спирт, о котором он когда-то мечтал, идя ночью по широкому полю под звездным небом.
— Сомневаюсь, что и над смертью, — между тем продолжил Ланкастер. — Жизнь до того безрадостна, что многие стремятся к смерти. Что за радость отнимать то, чем не дорожат? Власть есть ограничение вопреки стремлению и воле, вот что такое власть! Как бы я ни усердствовал, что бы ни предпринимал, мне не вырваться за пределы провинции! Свинцовые, перегораживающие пространство перегородки — вот что такое власть. Да и в провинции, боюсь, не удержаться… — вдруг широко зевнул капитан.
— Давай взорвем всю эту электронику, уничтожим линии связи, поднимем народ и пойдем на соседние провинции. Сломаем свинцовые перегородки! Бог даст, дойдем до столицы. А там…
— Это называется государственным преступлением против Конституции, свободы и демократии, — блеснули из темноты над белой простыней глаза капитана. — За это полагается расстреливать на месте.
Антон молчал. «Осталось ли что-то, за что не полагается расстреливать на месте?» — подумал он.
— Увы, то, что ты предлагаешь, не ново, — вздохнул капитан. — Каждый год восстают десятки провинций. Пока никто не преуспел. Зачем до срока пополнять общую могилу? Бог предусмотрел и это.
— Не Бог, — твердо проговорил Антон.
— Кто тогда? — равнодушно осведомился Ланкастер, вновь наполнил стаканы. Он проделал эту операцию весьма тщательно. Казалось, ему гораздо важнее налить в темноте стаканы поровну, нежели узнать одну из тайн бытия.
— Страна на дне Земли, которую когда-то изображали на глобусах и географических картах белой, — ответил Антон. — Страна, спрятавшаяся от нас за смертоносным излучением. Она устанавливает здесь электронику. Им почему-то выгодно, чтобы мы жили так, как мы живем. Почему?
— На моей памяти, — произнес капитан, — из столицы дважды прилетали проверять электронику и системы связи. Обычные люди, министр, совсем простые, такие, как мы с тобой, министр.
— Откуда ты знаешь?
— Мне, видишь ли, — улыбнулся капитан, — оба раза приходил из центра приказ их ликвидировать.
— Ты не веришь, что Антарктида существует?
— На этот вопрос так же трудно ответить, как и верю ли я в Бога, — капитан опустился в плетеное кресло у столика. — Лето кончилось, — пожаловался он, — я не люблю зиму.
— Я знал человека, который там жил!
— А я знал человека, который видел Господа Бога! Антон даже растерялся от столь постыдного равнодушия к истине.
— Дело не в том, существует или не существует та страна, — объяснил капитан, — а в том, что если и существует, то очень далеко. Нам до нее так же, как до… — поднял голову, — звезд небесных. Мы не можем взять урожай у собственных фермеров, а ты про краснознаменную Антарктиду!
— В ней корень нашего зла! — крикнул Антон.
— Что нам до корня, когда мы сами зло! — рассмеялся Ланкастер.
— Капитан, — спросил Антон, — ты не будешь возражать, если я помещу в «Демократии» сообщение: пусть все, кто что-то знает об Антарктиде, придет и расскажет?
— Министр, ты молод, — капитан плотнее завернулся в белую простыню, раскурил сигару, — Тебе, как я полагаю, не приходилось серьезно заниматься историей. Мне по долгу службы приходилось. В прошлом — в голодные, кровавые годы — люди по всему миру сбивались в многотысячные толпы, шли туда, сметая кордоны, устилая дорогу трупами. Эти фанатики называли ее страной Белого Креста. Они думали, что там лучше. Не такое плохое, значит, было времечко, — рассмеялся капитан, — если у людей не только доставало сил думать, что где-то может быть лучше, но и идти туда! Они шли, отстреливаясь. Пока у них были боеприпасы. Самые удачливые добирались до Южной Африки. Там их счищали специальными бульдозерами со скал в море. Но случались и походы одних детей, стариков, женщин. Те вообще не защищались, их косили как траву. Был даже поход слепых. Этих прямо в Руре сбросили в шахты, завалили коксующимся углем. Ну а потом… Жизнь сделалась настолько свободной и демократичной, что стало как-то не до страны Белого Креста. Сменилось несколько поколений — они у нас быстро меняются, — про Антарктиду забыли. Есть она, нет — какая разница? Ты опоздал, министр. Лучше спроси меня про Сириус. — Капитан легко поднялся, растворился в темноте.
Антон остался у освещенного бассейна один. Правительственный квартал спал, окруженный постами. Вероятно, спал и город, спали укрепсельхозрайоны. Спали все, кто не разбойничал. Где-то за многими землями, водами, полями, лесами, пустынями, степями и льдами за стометровой полосой смертельного излучения лежала в неге и сытости коммунистическая тоталитарная краснознаменная страна, казавшаяся Антону вгрызшимся в землю, искристо-героиновым корнем зла.
Антон подумал, что, в сущности, всегда был одинок. Но прежде он и в мыслях не держал указывать другим, тем более целым провинциям, как им жить. Поэтому его в общем-то любили, часто приходили на помощь. Сейчас он был одинок, как никогда в жизни. Реинсталляция встала невидимой стеной между ним и остальными людьми.
«Тебя бросили на культуру, потому что на самом деле никакой культуры нет, — объяснила Антону Зола. — Ты не жилец, у тебя на лбу цифра один, в том смысле, что убьют первым». Антон не стал спорить. Зола не могла понять его. В ее душе не было места для реинсталляции, как не было для нее места в тесных душах Николая, Гвидо, вице-премьера без портфеля и прочих. Ланкастер решил сыграть в реинсталляцию, как в рулетку. Как игрок, которому нечего проигрывать. Конявичус считал реинсталляцию блажью, но терпел, потому что сам блажил, разыскивая неведомых литовцев.
Антона могли бы понять Елена и Слеза. Но Елене он сам остановил электронное сердце. Слеза оказалась сотрудницей СБ, посланницей неведомого центра. В ее кажущейся эластичности, податливости угадывался жесткий каркас, как стальной стержень внутри резиновой дубинки спецназовца. Культурная, утонченная, все понимающая, Слеза была более серьезным противником, нежели дуболомы Гвидо и Николай. Она не поможет Антону пробраться в библиотеку!
…Антон один сидел возле светильника у бассейна в саду капитана. Его не прогоняли. Это означало, что капитан, по крайней мере сегодня вечером, не считал Антона пропащим человеком. Зола говорила Антону, что если глава администрации пять раз кряду откажет в аудиенции какому-нибудь министру или банкиру — это верный знак, что отказнику не жить.
Звезды падали ежесекундно. Небо казалось невообразимой величины ротаном, вздумавшим метать икру. Антон подумал, что приближается наивысшая точка его одиночества, та самая, когда у человека не остается никого, кроме Бога.
— Расскажи-ка, сынок, что вычитал в библиотеке? — сказала однажды утром Антону З