– Ну а чего ж, зимы, что ли, дожидаться? Сегодня и поспеем.
Настя отпила из фляжки и закрыла глаза. Вот так. Оказывается, все случится уже сегодня. Почему-то из слов Покровского она сделала вывод, что идти придется долго, может быть, неделю, а может, и больше. Зеленый, наверное, знал короткую дорогу. И Настя почему-то была не очень рада этому обстоятельству. Впору было просить Зеленого поводить ее кругами вокруг логова Горгон. Пока она дозреет. Пока она решится сделать то, что должна.
– Почему? – Настя открыла глаза и посмотрела на Зеленого. – Почему вы сами не можете разобраться с Горгонами, если они такие… противные?
Зеленый ответил укоризненным взглядом:
– Что ж мы, живодеры, что ли, какие? Лес большой, мы тут живем, они тоже сюда пришли жить, места в лесу на всех хватит.
– Но ты сказал, что они противные.
– На вкус и цвет, – пожал плечами Зеленый. – Кому-то ведь и я могу противным показаться… – Сказано это было с интонацией, подразумевающей, что этот «кто-то» явно не в своем уме. – Ну что в них противного? Ну змеи у них на башке живут. Я вот змей как-то не очень… А уж чтобы у бабы на башке змеи жили… – Он поморщился. – Чудно это. А еще детишки…
– Что – детишки?
– Детишки пропадать стали. Вот как эти Горгоны поселились, так у нас и детишки пропадать стали. Может, конечно, медведь какой умом тронулся, озверел совсем… А может, и не медведь.
– Детишки? – переспросила Настя, вспоминая садик позади «Трех сестер» и как-то вдруг сразу забывая про ноющие мышцы ног, ломоту в спине… Когда она вспоминала про тот садик, то вместо усталости и жалости к самой себе приходило кое-что другое, приходило всерьез и надолго. Кажется, это называлось «свирепеть». – Детишки, значит?
– Ага.
– И вы все равно Горгон не трогаете?
– А может, это и не они? Чего зря напраслину возводить? Еще обидятся тетки, а тетки, они жуть какие обидчивые! Сама, поди, знаешь, чего я тебе тут толкую….
– А если это они?
– А если и они, – Зеленый неожиданно посерьезнел лицом, – все одно не в наших обычаях чужую кровь пускать. Мы хозяева лесные, они – гости. Не годится хозяевам гостей обижать. Вот если одни гости, – он выразительно посмотрел на Настю, – с другими гостями чего не поделят… Вы же там, в городах, только тем и занимаетесь, что чего-нибудь делите друг с другом. Страшная, должно быть, у вас там жизнь…
– Подожди, – Насте под ложечку вдруг вступило нехорошее предчувствие. – То есть ваши обычаи запрещают нападать на тех, кто зашел в лес?
– Нападать? Это зачем нам нападать на гостей? Мы же не люди, которые там, в городах…
– Погоди ты со своими городами! Твой брательник Антоха, он же бросился на меня…
– Бросился? – Зеленый задумался, будто не понял значения слова.
– Напал, – сказала Настя и поняла, что мысль о том, что леший должен именно напасть, исходила от Покровского. Настя, как прилежная ученица, усвоила это правило и, наткнувшись на лешего, немедленно применила к нему выученное правило: леший нападает – человек защищается.
Человек убивает.
– Напал? – с сомнением повторил Зеленый. – И чего это ему на тебя нападать? Он что, людоед, что ли? Была б ты знатной лешачихой, в соку, еще был бы смысл, а то, я ж говорю, шкелябра и есть шкелябра…
Настя никак не отреагировала на повторное оскорбление.
– Просто тут на днях другого моего брательника прибили, – продолжал говорить Зеленый. – Может, Горгоны постарались, а может, и еще какой лиходей. Антоха, должно быть, глянул на тебя, увидал, какая ты хилая да напуганная, захотел проводить… Или предупредить. Уберечь, одним словом.
– И я его убила.
– Ты ж напугалась, – спокойно пояснил Зеленый. – Оно и понятно, Антоха, он крупный лешак-то был… С непривычки можно и перепугаться…
– Я убила твоего брата, а ты… – Настя все-таки решилась и посмотрела Зеленому в глаза, ожидая там увидеть хоть крохотный отблеск хитринки, не веря, что можно вот так спокойно рассуждать о гибели брата с его убийцей. То есть с ней, с Настей. – А ты не хочешь отомстить.
Это был не вопрос, это было утверждение, потому что не было никакой хитринки, не было никаких задних мыслей; Зеленый, весь как есть, стоял перед ней, и то, что у него было на уме, неизменно слетало затем с языка:
– Ото…мстить? Хм, слышал я такое слово. В детстве. Сказку мне бабка сказывала про страшного Мстя. Как он за обиды свои решил поквитаться и сначала родных своих покусал, потом друзей. А потом и сам себя сожрал, потому как сильнее всего сам себя и наобижал в жизни. Страшный Мстя. Нет, не хочу быть как он.
– Ясно, – тихо сказала Настя и только теперь поняла, что Зеленый и его брательники – действительно другая раса, и делали их такими не длинные, почти доходящие до колен руки, не серо-зеленый цвет кожи и не спутанные жесткие волосы, больше похожие на шерсть. Другой расой их делало вот это «не хочу быть как он» и желание жить просто, даже если это «просто» иногда включало себе перешагивание через тела близких. Настя не знала, хорошо это или плохо – жить так, как живут лесные хозяева, но это определенно была совсем другая жизнь.
И она поняла, как, должно быть, остро чувствуют лесные хозяева, недалеко ушедшие в своей простоте от прочих лесных обитателей, вторжение в свой мир иных существ, таких, как Горгоны, Покровский или же она, Настя. Таких, то есть одержимых страстями, пропахших металлом, несущих с собой память о смертях случившихся и ожидание смертей новых.
Однако лешие готовы были терпеть, нести утраты, но не отступаться от основ своего бытия; ждать, пока один пришелец не уничтожит другого и не восстановит тем самым порядок вещей; ждать, но не запачкаться в крови, не превратиться в страшного Мстя из древней легенды.
– Ну что, тетка? – спросил Зеленый. – Совсем скисла али как? Может, я тебя на закорках понесу?
– Обойдусь, – буркнула Настя, но, когда попыталась встать, боль в мышцах немедленно напомнила о себе и заставила задуматься – а может, и вправду на закорках? – Рюкзак можешь понести, – сказала она, как бы делая одолжение. Зеленый ухмыльнулся, цапнул рюкзак под мышку и снова убежал вперед, лихо пробираясь меж деревьев. Настя побрела следом. Пятиминутная передышка обошлась ей недешево – к обязательствам найти Дениса и покарать Горгон теперь добавилось еще одно: как можно скорее покинуть мир лесных хозяев, перестать быть источником беспокойства…
– Не много ли на себя берешь? – насмешливо спросил Люциус.
«Слава богу, этот болтун опять здесь, – подумала Настя. – Значит, мы на верном пути».
Как-то мне в руки попалась книжка, из тех, чьи название и аннотацию следует заучить, если хочешь прикинуться интеллектуалкой, чтобы потом произносить в компании как пароль: «Я это читала. А вы это читали?» Мне такие игры всегда были по барабану, так что книжка оказалась у меня в руках случайно, уже перестав быть актуальной новинкой и превратившись в потрепанный томик, который лениво листает продавщица в магазинчике женской одежды, когда нет покупателей и хозяйки. Продавщица – то есть я. В книжке было понамешано всякого-разного, и убийство, и политика, и секс, и какие-то шизофренические галлюцинации… Все равно что суп, сваренный из говяжьих костей, шоколада и рыбьей чешуи. Сюжет я уже и не вспомню, а вот одна фраза мне запала в память, из чего я делаю вывод, что фраза-то была краденая. Так вот, в книжке этой говорилось, что любого мужчину после тридцати можно без объяснения причин взять и посадить в одиночную камеру, и в глубине души мужчина будет знать, что сидит за дело. Ну то есть смысл в том, что нет на свете безгрешных людей, и если ты ставишь перед собой мало-мальски значимую цель, так непременно пройдешься и по головам, и по законам, писаным и неписаным.
Так вот, смотрю я на себя в зеркало и понимаю, что относится это не только к мужчинам. И почему именно тридцать лет? Мне не было еще и двадцати, когда на моей совести вдруг оказалось столько всякого добра… И леший Антоха в том числе. Отсюда мораль – тридцать лет, двадцать, мужчины, женщины, разницы никакой; все как слоны в посудной лавке. Обернешься – господи, неужели я все это натворила?
И господь тактично помалкивает.
Стыдно ли мне было, когда я поняла, что убила Антоху ни за что ни про что? Стыдно – немного не то слово. Меня чуть не стошнило. Поначалу.
А потом я встала и пошла дальше, потому что мне нужно было идти дальше; и никому не стало бы лучше, если бы я до конца дней сидела и оплакивала безвременный уход замечательного лешего по имени Антоха.
И вообще… Я тогда испугалась. Может быть, Антоха и вправду хотел позаботиться обо мне в хорошем смысле этого слова, но выглядело это…
Короче говоря, я себя не оправдываю, но я себя понимаю. Понимают ли меня остальные? Знаете, со временем это перестает иметь значение. У меня своя посудная лавка, у вас своя.
Так что если бы меня в тридцать лет взяли за шиворот и запихнули в изолированное помещение, я бы восприняла это как вполне естественное развитие событий.
К сожалению, мне никогда не исполнится тридцать.
Она подумала, что у Зеленого наконец кончились силы, и даже попыталась съехидничать по этому поводу, однако изо рта выкашлялось нечто нечленораздельное, так что ехидничать впору было именно над ней, маленьким измотанным человечком посреди большого леса.
– Вон там, – тихо сказал Зеленый, и Настя поняла, почему он застыл возле кривой сосны. Они пришли.
Зеленый поманил Настю пальцем, она подошла и осторожно выглянула из-под сосновых веток: в пяти шагах отсюда земля шла под уклон, давая выход корням деревьев, которые выглядели как засохшие щупальца захороненных здесь осьминогов. В низине лес расступался, обнажая овальной формы проплешину, и снова смыкался темными рядами сосен через пару километров. У самой границы леса стоял дом Горгон, точнее, два строения, одно побольше, другое поменьше, обнесенные довольно высоким деревянным забором.