Альма смотрела на звезды и страстно, всем сердцем хотела, чтобы упала из них хоть одна. Когда падает звезда, надо только успеть загадать желание — и оно исполнится. Но звезды не падали. Альма показала на самую большую и зеленую, светившую ярче всех.
— Там, где ты родился, там, куда уйдешь, там видно Полярную звезду?
— Видно, — понял Ваня.
— Я буду глядеть на нее здесь, а ты там, и мы будем думать друг о друге. Да?
— Да, — одним дыханием ответил он.
Альма провела пальцем по белому рубчику на его брови.
— Твои глаза как звезды, — тихо сказала она и, привстав на цыпочки, поцеловала их легко и отрешенно.
— И твои, — сказал он.
— Они лучше звезд.
— И у тебя.
Заморосил дождь. Они спрятались под навес скалы. Ваня обнял Альму, и они замерли, боясь расплескать благодарное чувство друг к другу.
Дождь расходился все сильнее, ровно шумел по траве, по кустам, по озеру. Сплошная серая стена воды отгородила их от мира, от всего, что есть на земле. И они стояли, прижавшись друг к другу. Беззащитные дети земли, они могли так простоять вечность, лишь бы быть рядом, чувствовать тепло и жизнь друг друга.
Дождь перестал так же внезапно, как и начался. Мерный шум стих, пахнуло свежестью, и вдруг откуда-то сверху ударил непонятный свет, и все озарилось вокруг. Заблестели обильно омытые дождем скалы, засверкало озеро, блеклый отсвет лег на траву и листья.
Ваня выглянул из укрытия и замер в восхищении. Над озером сияла радуга. Но совсем не такая, какие привык он видеть на Алтае, радуги-семицветки, размашистые, от края до края неоглядной степи. Эта радуга была невелика, крута и упруго опрокинута только над озером. Она источала ровный матово-серебристый свет, и концы ее, не касаясь земли, расплывчато исчезали в синеватой дымке.
Затаив дыхание, Альма и Ваня смотрели на радугу. Она была совсем рядом, рукой подать, и все вокруг мерцало, переливало призрачно и невесомо. Ночь была напоена серебристо-голубоватым светом, и этот свет становился все ярче и ярче. Глянцевым бело-голубым огнем горело озеро, голубовато отблескивала прибрежная галька, обрызганная дождем трава переливала перламутром. Мир охватили безмолвная ясность и зачарованная тишина. Только слышно было, как с листьев падали отяжелевшие капли и разбивались о траву, и от этого стоял едва внятный шепот. В неясном свете за краями радуги проступали туманно-сизые скалы противоположного берега, расплывчато маячили серые кусты, брезжила мерцающая бездонность неба, слабо подсвеченная звездами.
Ваня и Альма, держась за руки, смотрели на это светлое чудо, которое им подарила природа. Впереди их ждала разлука, тоска, но в этот миг они были счастливы. И они пронесут отблеск этого счастья сквозь годы, через всю жизнь. В памяти останутся и это озеро, и эти скалы, и эта ночная радуга — дар природы, и их любовь — дар жизни.
Харальд сидел перед камином. Он знал, что Альма и Вяйно на озере, и в сердце его были самые противоречивые чувства: и боль за дочь, за ее горькую, не ко времени, любовь, и тревога за Вяйно — как бы не попался немцам в лапы, — и желание помочь им обоим, и глухое недовольство на Вяйно за то, что смутил покой Альмы, нарушил их спокойную жизнь. Они жили с Альмой тихо, мирно. Рано или поздно немцы убрались бы восвояси. Да если говорить откровенно, то не очень-то они и мешали Харальду. Он сам по себе, они сами по себе. Теперь все рухнуло. И не только спокойный распорядок жизни в доме Харальда, но и в сознании что-то изменилось. И все из-за Вяйно. Надо же было ему заползти именно к Харальду во двор, и надо же было Харальду спасать его! «Помоги страждущему!» Эта заповедь вот как оборачивается…
Харальд перебирал годы своей жизни, как монах четки.
В последнее время он стал задумываться о себе, о событиях на родине. Как часто он отступал, уходил подальше от греха, становился в сторону. И сейчас он закрывает глаза на то, что творят немцы. А есть партизаны, и в партизанах друзья Харальда, старые рыбаки, их сыновья. Говорят, в Киркинесе в железорудных копях от гитлеровцев скрывается не одна тысяча людей и ждет часа. А совсем недавно, в мае, в день сто тридцатой годовщины норвежской конституции, в городе были расклеены листовки, где писали, что фашисты должны чувствовать себя на норвежской земле так же, как и на советской. В этот день во многих районах Норвегии взорвались здания с немцами, сошли с рельсов поезда. Харальд знал, что в поселке скрываются несколько русских военнопленных, бежавших из концлагеря. Рыбаки помогают лагерникам: оставляют на дороге хлеб, рыбу. Когда пленных ведут на работу, они подбирают пищу.
На другой день, в сумерках, Харальд пришел к озеру.
Ярко сияла луна, и озеро горело белым отраженным светом. Людвигсен сидел на валуне. Увидев Харальда, он настороженно выпрямился.
— Я пришел поговорить с тобой как мужчина с мужчиной, — глухо сказал Харальд.
Людвигсен выжидательно молчал, взгляд его скользил понизу.
— Как ты мог предложить Альме такое?
— У вас русский.
Этого Харальд боялся больше всего. Направляясь сюда, он собирался вести разговор только о дочери. Но Людвигсен сразу же оборвал разговор об Альме.
— У вас русский, — повторил Людвигсен.
— Да, — прямо ответил Харальд.
Людвигсен не ожидал, что Харальд так быстро сознается, и растерянно взглянул на старого рыбака.
— Да, у нас русский, — снова сказал Харальд. — И что же?
— Мы давно его ищем.
Он так и сказал: «мы». Людвигсен уже не отделял себя от немцев.
— Неужели ты бы сам не подобрал умирающего? — все еще на что-то надеясь, спросил Харальд, хотя уже понял, что разговор о русском будет тяжелым и бесполезным.
— Он русский, они убили Эдварда.
— Да, — тихо согласился Харальд. — Они убили Эдварда, твоего друга.
— Вот видите, — в голосе Людвигсена послышались торжествующие нотки.
— Они убили Эдварда, — повторил Харальд, — потому что он послушал тебя, а я промолчал тогда. Немцы сами напали на русских.
Прямо и сурово Харальд смотрел на Людвигсена, тот вильнул глазами в сторону.
— В его смерти виноваты ты… и я. А русский… русского сегодня не будет здесь.
— Сегодня? — вырвалось у Людвигсена. — Когда сегодня?
Харальд понял, что зря сболтнул об этом, почувствовал, как Людвигсен забеспокоился.
— Ладно, дядя Харальд, — примирительно сказал Людвигсен, — поговорим потом. Мне надо идти.
— Куда? — насторожился Харальд.
— Тут в одно место. А то опоздаю.
Людвигсен повернулся.
— Стой! — сказал Харальд, поняв, что Людвигсен идет к немцам.
— Некогда, некогда, — отмахнулся Людвигсен.
— Стой! — повторил Харальд и схватил Людвигсена за рукав.
Людвигсен резко рванул руку, зло осклабился:
— Ну, ты!..
Харальд не отпускал.
Людвигсен с силой оттолкнул старика и поспешно пошел прочь.
— Стой! Куда ты! — вскричал Харальд и шагнул вслед. Он чуть не упал, запнувшись о камень. И, еще не отдавая себе отчета, схватил эту круглую увесистую булыгу и с силой бросил ее вдогон. Послышался глухой стук. Людвигсен коротко вскрикнул и схватился за голову.
— Предатель, негодяй! — кричал Харальд, догоняя Людвигсена.
Людвигсен, неловко подгибая ноги, падал на бок.
— Подлец, какой же ты подлец! — повторял Харальд, задыхаясь. — Ты не смеешь ходить! Не смеешь!
Людвигсен не отвечал.
— Ты что? — испуганно спросил Харальд, останавливаясь над Людвигсеном.
Людвигсен молчал.
Харальд нагнулся, схватил его за плечи. Людвигсен икнул, изо рта хлынула темная жидкость.
— Ты что! Ты что! — В предчувствии беды у Харальда похолодело сердце. Он приподнял неожиданно легкую, залитую кровью голову Людвигсена и в ужасе отшатнулся.
— Людик, Людик! — повторял Харальд, как называл его в детстве, но Людвигсен не отвечал.
Харальд упал на колени, быстро расстегнул мундир и приложился ухом к груди Людвигсена. Сердце молчало. Ухом Харальд почувствовал смертную испарину, которой уже покрылось тело юноши.
— Что ты наделал! Что ты наделал, Людвигсен! — закричал Харальд. — Что же это такое!
Харальд судорожно, на что-то еще надеясь, рвал траву и подкладывал ее под голову Людвигсена. Потом поднялся, заспешил на непослушных ногах к озеру, зачерпнул воды в кожаный картуз, задыхаясь, принес и стал обмывать лицо Людвигсена. Но вдруг бросил все это и, сжав свою голову руками, застонал.
Он долго так стоял на коленях и тупо раскачивался из стороны в сторону.
Потом, плохо сознавая, что делает, взял Людвигсена за ноги и потащил, как тащили тех. Возле озера нашел тяжелый и удобный камень, привязал его ремнем к трупу и столкнул в воду. Тело с шумом погрузилось. На светлой воде долго расходились черные круги…
Стояла чистая чуткая тишина. И Харальд рухнул на колени и, воздев руки к небу, закричал:
— Господи, за что?!.
И зарыдал страшно, дико…
Потом отмывал руки. Отмывал долго, тщательно, остервенело тер песком, сдирая кожу. К горлу все время подкатывала тошнота…
Харальд сидел в лодке.
Они пойдут тихо, на веслах. На том берегу фиорда их встретят. И так, передавая Вяйно друг другу, норвежцы доставят его до линии фронта.
Харальд тупо смотрел под ноги, ничего не слыша, ничего не видя. Ждал, когда дочь простится с русским.
— Вяйно, — выдохнула Альма и, обняв за шею, поцеловала в губы.
И все что-то шептала торопливо, горько, прощально.
— Вяйно, Вяйно!..
— Прощай, — сказал он рвущимся голосом.
Альма потерянно стояла с опущенными вдоль туловища неживыми руками. Слез у нее не было.
Он в последний раз провел рукой по ее холодному лицу, поцеловал остывшие губы и резко повернулся. Пронзительно острой болью прострелило раненую ногу.
Его настиг шепот, шепот, который не имел права сейчас вылиться в облегчающий душу крик:
— Вяйно! Вя-яй-но-о!..
Последний раз хрустнула галька под ногой, стукнули уключины лодки — и стихло все…