ул изо всех сил, не обращая внимания на протесты коротышки, приговорил его водить, быть «жмуркой», и затянул ему глаза так же безжалостно, как безжалостно спутали лапы бедному песику. И снова, шушукаясь и смеясь, все разбежались в разные стороны: учитель Ириарте прыгал и скакал, Фьори ни на минуту не терял снисходительного спокойствия, Рагуззи с воплями выпячивал грудь в двух метрах от коротышки Ларраньяги, а тот, балансируя, чтобы не упасть, хватал вокруг себя один только воздух, Рагуззи выскакивал у него из-под рук с криком: «О Тарзан, я твоя Джейн, дубина!» — коротышка в замешательстве крутился на месте, шаря в пустоте, сеньорита Маджи вновь появилась и, обнявшись с Хромым, вместе с ним смеялась над Ларраньягой, но оба в страхе вскрикнули, когда коротышка метнулся в их сторону, и увернулись почти из самых его протянутых рук, Нито отскочил назад и увидел, как коротышка схватил за волосы зазевавшегося Курчина, Курчин заорал, а Ларраньяга, не выпуская из рук жертвы, стащил с глаз повязку, все разразились аплодисментами; и вдруг наступила тишина, потому что Хромой вскинул кверху руку, Фьори, стоявший рядом с ним, вытянулся по стойке «смирно» и отдал приказ, которого никто не понял, но все равно, форма на Фьори сама по себе была приказом, все застыли, даже Курчин со слезами на глазах, потому что Ларраньяга едва не выдрал ему волосы, вцепился и не отпускал.
— Готовьсь, — скомандовал Хромой. — А теперь в чехарду. Ставьте его.
Ларраньяга не понял, но Фьори коротко кивнул на Курчина, и тогда коротышка потянул Курчина за волосы, заставляя его сгибаться все ниже и ниже, все строились в очередь, женщины кричали и подбирали юбки; первым встал Перроне, за ним Ириарте, жеманный Морейра, Калетти и Боров-Делусиа, длинная очередь уходила в глубину зала, а Ларраньяга все гнул Курчина к земле и сразу же отпустил его, как только Хромой сделал знак, а Фьори скомандовал: «Прыгать, не бить!» И тут же Перроне, а следом за ним и все остальные, опираясь в прыжке на спину Курчина — ни дать ни взять поросенок, — один за другим стали перепрыгивать через него и, оказываясь над Курчином, выкрикивали «Прыгать!» или «Не бить!», а потом снова вставали в очередь и, дождавшись своей минуты, прыгали; Нито прыгал почти последним и постарался прыгнуть как можно выше, чтобы не придавить Курчина, а за ним Масиас, как мешок, рухнул на Курчина всем своим весом, услыхав сорвавшийся на визг приказ Хромого: «Прыгать и бить!» — и снова весь строй проскакал над Курчином, но на этот раз все старались, подпрыгнув, пнуть его или ударить, очередь рассыпалась, все столпились вокруг Курчина и били его по голове, по спине; Нито поднял было руку и увидел, как Рагуззи первым пнул того в зад, Курчин вскрикнул и скрючился, Перроне и Мутис принялись ногами колотить его по ногам, а женщины с удовольствием занялись его спиной, тот взвыл и хотел распрямиться, но всякий раз подходил Фьори и снова пригибал его к земле, выкрикивая: «Чехарда, чехарда, бить, бить!» — и чьи-то кулаки обрушивались на бока и на голову Курчина, который кричал, просил отпустить его, но не мог избавиться от Фьори, от ливня пинков и ударов, сыпавшихся на него со всех сторон. Но вот Хромой и сеньорита Маджи одновременно выкрикнули какое-то приказание, и Фьори выпустил Курчина, тот повалился набок, рот в крови, из глубины зала подскочил Маноло, поднял его, точно мешок, поволок к Хромому и сеньорите Маджи словно бы за советом.
Нито еще раньше отступил назад и теперь оказался на самом краю круга, который начал неохотно распадаться, как будто всем хотелось продолжать игру или пуститься в новую; со своего места Нито видел, как Хромой пальцем указал на учителя Ириарте, видел, как Фьори подходил к тому, что-то говорил, и вот короткий приказ — и все уже строятся в шеренгу по четыре, женщины позади, и Рагуззи, как командир отряда, свирепо глядит на Нито, который никак не может отыскать своего места во втором ряду. Все это я прекрасно видел, в то время как испанец Фернандо тащил меня за руку — он нашел меня у запертой двери и, открыв дверь, втолкнул внутрь, — я видел, как Хромой с сеньоритой Маджи устраивались на софе, у стены, а остальные равнялись в шеренге с Фьори и Рагуззи во главе, я видел бледного Нито во втором ряду и учителя Ириарте, который, стоя перед строем, словно перед классом, церемонно приветствовал Хромого с сеньоритой Маджи, а я, как мог, старался затеряться в последних рядах среди психопаток, которые смотрели на меня пересмеиваясь и перешептываясь, пока Ириарте не откашлялся, и тогда наступила тишина, и длилась она неизвестно сколько.
— Изложим десять заповедей, — сказал Ириарте. — Первая.
Я смотрел на Нито, будто он все еще мог помочь мне, с глупой надеждой, что он укажет мне выход, какую-нибудь дверь, чтобы бежать, но Нито, похоже, не замечал, что я тут, позади него, и пристально смотрел перед собой, застыв так же, как и все остальные.
Размеренно, почти по слогам, строй проговорил:
— Порядок рождает силу, и сила рождает порядок.
— Следовательно! — приказал Ириарте.
— Повинуйся, чтобы приказывать, и приказывай, чтобы повиноваться! — отчеканил строй.
Бесполезно было ждать, что Нито обернется, мне показалось даже, будто я видел, как его губы двигались, вторя остальным. Я прислонился к стене, к деревянной панели, и она хрустнула, а одна из психопаток, кажется Морейра, посмотрела на меня встревожено. «Вторая заповедь», — приказывал Ириарте, и в этот миг я почувствовал, что за спиной у меня не панель, что за спиной у меня дверь и что она поддается, меж тем как я сползаю в почти приятную дурноту. «Ой, что с тобой, красавчик», — прошептал все-таки Морейра, а строй уже рубил новые слова, которых я не понимал, я перекатился по двери, очутился по другую сторону, закрыл дверь и, чувствуя, как руки Морейры и Масиаса жмут на нее, давят, стараются открыть, задвинул щеколду, чудесным образом светившуюся в темноте; я кинулся по галерее, поворот, две комнаты, пустые, темные, за ними еще коридор, и снова коридор по ту сторону внутреннего двора; напротив того коридора, куда выходит учительская. Из всего этого я мало что запомнил, я весь был — бег, нечто несшееся в потемках и старавшееся не производить шума, скользившее по плитчатому полу и влетевшее на мраморную лестницу, а потом скатившееся по ней через три ступеньки, как будто кто швырнул меня вниз до самой колоннады, туда, где ждали меня пончо и раскинутые в стороны руки испанца Маноло, заступившего мне путь. Я уже сказал: я мало что помню из всего этого, может быть, я воткнулся головой ему прямо в желудок, может, сбил его с ног пинком в живот, пончо зацепилось у меня за острия решетки, но я все равно вскарабкался по ней и перепрыгнул; на улице занималась серая заря и медленно трусил старичок, грязно-серый рассвет и старик, который замер и уставился на меня рыбьей мордой, разинув рот, чтобы крикнуть, но крика не вышло.
Все то воскресенье я не выходил из дому, к счастью, домашние хорошо меня знали и ни один не задал мне вопроса, который все равно остался бы без ответа, в полдень я по телефону позвонил Нито, но его мать сказала, что Нито нет дома, днем я узнал, что Нито вернулся, но снова ушел куда-то, и, когда я позвонил ему в десять вечера, его брат сказал, что не знает, где он. Я удивился, что он не зашел ко мне, а в понедельник, придя в школу, удивился еще больше, встретив его у входа, это его-то, побившего все рекорды по опозданиям. Он разговаривал с Деличем и, отойдя от него, подошел ко мне, протянул руку, и я пожал ему руку, хотя все это было странно, не привыкли мы в школе здороваться за руку. Но какое это имело значение, если меня распирало другое, всего пять минут оставалось до звонка, а нам еще надо было столько рассказать друг другу: что ты придумал, как удрал, а меня схватил испанец, и я, ну да, я знаю, говорил мне Нито, не волнуйся так, Тото, погоди, дай сказать. Но ведь... Да, конечно, только не стоит так нервничать. Как это не стоит, Нито, ты меня что, за дурака принимаешь? Давай сейчас же пойдем и расскажем все про Хромого, прямо перед всеми. Постой, постой, не горячись, Тото.
Так мы и твердили два монолога, каждый свой, и я начал понимать: что-то не так и Нито какой-то другой. Прошел Морейра и поздоровался, подмигнув, издали я видел, как вбежали Боров-Делусиа и Рагуззи в своем спортивном пиджаке, сукины дети шли вперемешку с товарищами и друзьями, вроде Льянеса и Алерми, и тоже говорили: привет, видел, как победил «Ривер», что я тебе обещал, старина; а Нито смотрел на меня и все повторял: только не здесь, только не сейчас, Тото, после уроков поговорим в кафе. Смотри-ка, смотри-ка, Нито, Курчин с перевязанной головой, я не могу молчать, пошли вместе, Нито, или я пойду один, клянусь тебе, пойду один, прямо сейчас. Нет, сказал Нито, и как будто другой голос прозвучал в этом единственном слове, ты не пойдешь сейчас, Тото, сначала мы с тобой поговорим.
Это был он, конечно он, только я вдруг его не узнавал. Он сказал мне «нет» так, как это мог бы сказать Фьори, который подходил в этот момент, посвистывая, в цивильном костюме, разумеется, и поздоровался с нами, слишком широко улыбаясь, чего раньше я за ним не замечал. И мне показалось, что все сосредоточилось как раз в этом, не в Нито, а в невообразимой улыбке Фьори; и на меня снова накатил тот ночной страх, когда я не бежал, а летел по лестнице и у колоннады угодил в объятия Маноло.
— Почему это не пойду? — глупо упирался я. — Почему не пойду и не расскажу всю правду про Хромого, про Ириарте и остальных?
— Потому что это опасно, — сказал Нито. — Здесь сейчас мы говорить не можем, а в кафе я тебе все объясню. Я дольше тебя там был, сам знаешь.
— Но в конце ты тоже сбежал, — сказал я в последней надежде, словно желая отыскать того, другого Нито, за этим, что стоял передо мной.
— Нет, мне незачем было бежать, Тото. И потому говорю тебе: молчи.
— Почему я должен тебя слушаться? — закричал я, готовый заплакать, готовый ударить его или заключить в объятия.
— Потому что так лучше для тебя, — сказал другой голос Нито. — Потому что ты не идиот и поймешь: если откроешь рот — дорого заплатишь. А пока ты этого не понял, пора на урок. Но повторяю тебе, скажешь хоть слово — будешь каяться всю жизнь, если, конечно, останешься живым.