И чтобы развить эту мысль, я сейчас немного отскочу в сторону и расскажу о романе Джона Ирвинга «Сын цирка». Джон Ирвинг – это великий американский писатель, один из моих любимых писателей вообще, и его «Мир глазами Гарпа» я вам очень рекомендую прочесть. Но «Сына цирка» я выбрал сейчас как раз потому, что, на мой взгляд, это худший его роман, отлично демонстрирующий, что бывает, когда белый, западный мужчина пытается написать постколониальный роман. Самое поразительное в этом романе – это даже не его содержание, а трехстраничное предисловие к нему, которое подрывает саму идею романа.
«Этот роман не об Индии. Я не знаю Индии, поскольку был там лишь однажды и менее месяца. Но этого времени хватило, чтобы проникнуться впечатлением чуждости цивилизации, так отличающейся от нашей. Еще до поездки я стал представлять человека, родившегося в этой стране, затем покинувшего ее и постоянно туда возвращавшегося. Он обречен на возвращение, но с каждым следующим разом герой чувствует все более углубляющуюся отчужденность от него этой страны. Даже для него Индия остается неподдающимся пониманию и чуждым государством»[36].
Ну и, как вы понимаете, после прочтения этого предисловия остается только спросить у автора: «Зачем мне тогда читать твою книгу?» «Сын цирка» – это поразительный пример того, как невероятно талантливый писатель пытается залезть на совершенно чуждую для себя территорию и лажает просто на каждом шагу. У Рушди, например, в «Шайтанских аятах» даже профессии двух главных героев работали как отличные метафоры: Джабраил Фаришта был актером Болливуда, олицетворяя попытку уцепиться за родную культуру, а Саладин Чамча, напротив, полностью порвал отношения с Индией и работал актером озвучки – то есть фактически отдал свой голос другим людям.
У Рушди все это работает. Можно сколько угодно критиковать «Аяты» за многословность и прочее, но одного у него не отнять – заложенные в текст и подтекст метафоры работают, вовлекают читателя, ты понимаешь, почему один герой – актер Болливуда, другой – актер озвучки. У Ирвинга тоже речь идет об актерах Болливуда, и даже больше скажу: о близнецах, но штука в том, что у него это выглядит так, как будто он составил список всех возможных стереотипов об Индии и, пока писал роман, шел по этому списку и вычеркивал из него пункты. Та-а-ак, что тут у нас? Грязная река Ганг – есть; актеры-близнецы – есть!
Знаете, у Джулиана Барнса есть роман «Англия, Англия», один из моих любимых у него. Сюжет такой: один одиозный и придурочный миллиардер Джек Питман выкупает целый остров в океане и начинает строить на нем специальную копию Англии для туристов. Один из его рекламных слоганов – «Мы взяли все хорошее и убрали все плохое». В процессе строительства этого тематического Диснейленда команда Питмана проводит соцопросы, собирает все самые махровые туристические стереотипы об Англии: Биг-Бен, даблдекер, красная телефонная будка, Шервудский лес, овсянка и прочее – и, отталкиваясь от всех этих нелепых клише, начинает строить новую, «улучшенную» Англию. Совершенно гениальный роман, всем советую его прочесть. А вспоминаю я о нем сейчас потому, что «Сын цирка» Ирвинга, на мой взгляд, – это как раз такая попытка написать постколониальный роман об Индии, базируясь исключительно на стереотипах об этой стране. На самом деле, уникальный в своем роде случай, поэтому я на нем так подробно задерживаюсь, – эту книгу, мне кажется, нужно включить во все курсы писательского мастерства, чтобы студенты знали, как делать не надо. Причем парадокс здесь в том, что Джон Ирвинг действительно великий писатель, и если вы интересуетесь американской литературой, то «Мир глазами Гарпа», «Правила дома сидра» – это вот прямо обязательно к прочтению.
Пока думал, как описать «Американху» Адичи, вспомнил другой роман – «Сочувствующего» Вьет Тхань Нгуэна (о котором я еще расскажу в конце). Там есть целая сцена – одновременно смешная и пронзительная, – где главный герой, выходец из Вьетнама, прочитав сценарий фильма, объясняет американскому режиссеру, что крики боли на вьетнамском отличаются от криков боли на других языках. «Вы заставляете представителей моего народа кричать следующим образом: АЙ-Й-И-И-И-И!!! Так кричит, например, Крестьянин № 3, напоровшись на кол во вьетконговской яме-ловушке. Или Маленькая Девочка… перед тем, как ей перерезают горло. Но я много раз слышал, как кричат мои земляки, когда им больно, и смею вас уверить, что это звучит иначе. Хотите послушать, как они кричат?»[37] Этот абзац может служить неплохим описанием «Американхи» – потому что это, конечно, роман о расе и расизме, но еще и о том, что крики боли на нигерийском английском кардинально отличаются от криков боли на любом другом языке. Вообще, надо сказать, всякий постколониальный роман – даже когда говорит о расизме и цвете кожи – всегда о языке. О смысле слов, об акцентах, об ударениях. И в конечном счете – о переводе. Чувствительность к нюансам языка – характерная черта героя, застрявшего между культурами. Рушди называет одного из своих героев «индийцем, переведенным на английский». В «Американхе» по сюжету главная героиня Ифемелу переезжает в США по студенческой визе и, разумеется, сталкивается с расизмом и предубеждениями, но самый неприятный эпизод у нее связан именно с акцентом – чтобы стать своей, ей приходится сломать собственные представления о хорошем языке: «Она говорила по-английски всю жизнь, вела дискуссионный клуб в средней школе и всегда считала американскую гнусавость признаком неразвитости… ‹…› И в последующие недели, пока нисходила осенняя прохлада, Ифемелу принялась тренировать американский акцент»[38]. Плюс куча других неприятных языковых открытий – слова, которые в Нигерии считаются комплиментом, в США значат нечто диаметрально противоположное: «”Полукровка” тут – ругательство. ‹…› Рассказываю я им о том, как там у нас все и как все мальчишки за мной бегали, потому что я полукровка, а эти такие – ты себя опускаешь. Так что я теперь двухрасовый человек, а если кто-то зовет меня полукровкой, мне полагается обижаться».
Примерно в середине романа есть сцена, когда в салон красоты, где нигерийским женщинам заплетают косички, заходит молодая белая американка по имени Келси, просит сделать ей «кукурузу» (не спрашивайте) и в разговоре с сотрудницей салона, иммигранткой Мариамой, выдает такое: «Не чудесно ли, что вам удалось приехать в Штаты и ваши дети могут теперь жить лучше?» Дополнительный слой иронии этой реплике придает то, что все предыдущие главы романа были буквально посвящены аду, через который проходят мигранты в США, и описанию того, на какую стремную и грязную работу им приходится соглашаться, чтобы не помереть с голоду. На этом Келси не останавливается – и сообщает, что осенью собирается в Африку, «в Конго, Кению и, может быть, в Танзанию». «Я читала книги – готовилась, – говорит она. – Только что дочитала отличную книгу – “Излучина реки”. Благодаря ей я по-настоящему поняла, как все устроено в современной Африке. Она такая искренняя, самая искренняя книга об Африке из всех, что я читала». И вот здесь возникает интересный метаэффект, потому что, читая эти строки, я ловлю себя на том, что сам я тоже немного Келси. Ведь прямо сейчас я тоже читаю книгу «о мигрантах из Африки» и считаю ее искренней, и, как и Келси, я почему-то думаю, что чтение этой книги помогает мне «понять, как все устроено в современной Африке». Сама по себе эта сцена – комментарий на тему чтения и понимания книг о чужой культуре. Адичи как бы толкает читателя локтем в бок и спрашивает: «Смешная эта Келси, правда? Да-да, конечно, ты-то совсем другой, ты же читаешь постколониальные романы и сопереживаешь их героям и горячо интересуешься их культурой – это прекрасно. Но – я надеюсь, ты не думаешь, что чтение книги – пусть и хорошей – действительно дает тебе право говорить, что ты “понял, как все устроено”?» Отличный прием и, главное, очень полезный, отрезвляющий. Помогает не забывать, что хорошая литература – она как раз о том, как все не-устроено, о том, как тяжело на самом деле хоть что-нибудь понять по-настоящему, и о том, что это самое «настоящее» требует не только движения глаз по строчкам, но и большой, а иногда и неприятной внутренней работы над собой. И вот – вроде очень простая мысль, правда? А все равно местами кажется, что прочел ты, скажем, роман Адиги или Адичи и вроде как даже теперь разбираешься в проблемах расовой и классовой борьбы и культурной апроприации. Но нет. Только одно я знаю точно – если после прочтения книги у меня появляется ощущение, что я «понял, как все устроено», то здесь одно из двух: я либо прочел не очень хорошую книгу, либо читал не очень внимательно.
Следующий образцовый постколониальный роман, о котором я хотел бы поговорить, называется Ours are the streets («Улицы принадлежат нам»). Это дебютный роман английского писателя Санджива Сахоты, он родился и вырос в Дерби, в Англии, но, как можно догадаться по его имени, его предки, а именно бабушка с дедушкой, эмигрировали в Англию из Индии. Так вот, «Улицы принадлежат нам» – это очень крутая книжка о том, как мигранта из Пакистана вербуют в ИГИЛ[39]; поток сознания террориста-смертника; история превращения понаехавшего мигранта в поехавшего солдата веры.
Что еще очень важно и интересно и почему я о ней решил поговорить, в отличие, например, от героев Рушди, который рассказывает истории мигрантов первого поколения, главный герой Сахоты – 20-с-чем-то-летний Имтиаз. Он, как и сам автор, уже родился в Англии, у него английский паспорт, то есть он сын мигрантов. Сахота как бы выводит проблему ассимиляции мигрантов на новый уровень: одно дело, когда ты просто понаехавший, но в этом романе мы наблюдаем за героем, который уже родился и вырос в западной культуре – и все равно не может стать своим; просто в силу того, что его родители пакистанцы.