Герой впервые в жизни приезжает, скажем так, на историческую родину, в Пакистан, похоронить отца. Здесь, на родной земле, его встречают местные и начинают всячески опекать. Проблема в том, что один из местных на самом деле вербовщик из террористической организации. И, собственно, процесс вербовки, промывания мозгов – это одна из самых жутких и захватывающих частей романа. Сперва какие-то полузнакомые люди по мелочи помогают запутавшемуся Имтиазу, затем окружают заботой, внушают ему, что он не одинок, что «все мы – одной крови, все мы – семья», постепенно риторика незаметно меняется, и Имтиаза знакомят с вожаком, «духовным лидером», который как бы между делом напоминает Имтиазу, что Родина – это святыня и что святые вещи самые важные – даже важнее жизни, ведь что такое жизнь без высшей цели? Нелепость, пустышка. Вот так, день за днем, «духовный лидер» потихоньку засоряет Имтиазу мозги своей софистикой и создает у него ощущение избранности. Его, чужака, приняли в круг людей, которые знают больше остальных, людей, которые чтут свои корни и точно знают, как защитить родные земли от «нападок лицемерных западных захватчиков».
Террористическая линия здесь, впрочем, не единственная, текст построен нелинейно, повествование то и дело скачет вперед-назад, параллельно автор раскрывает отношения Имтиаза с женой-англичанкой, рассказывает о его жизни в Англии до и после роковой поездки в Пакистан. И так тема жертв религиозного фанатизма у Сахоты рифмуется с темой усталости от семейного быта и унылой жизни синего воротничка, и ближе к концу роман-о-терроризме оказывается историей о безвольном муже, который наблюдает за распадом семьи и чувствует полное бессилие от того, что семейное счастье ускользает, а как его вернуть – неясно, и потому отчаянно хватается за свою «веру» и «избранность».
Такой же мотив, кстати, обратите внимание, есть в романе Зэди Смит «Белые зубы». Один из его персонажей – Самад Икбал, стареющий бангладешский иммигрант, недовольный своей жизнью, с юности работающий официантом. Чтобы хоть как-то справиться с чувством собственной ненужности и незначительности, он ударяется в религию и в традиции, третирует детей, заставляя их чтить своего великого деда, и вообще всячески досаждает семье истовыми попытками обрести в этом мире хоть какие-то корни – это и смешно, и трагично одновременно.
Зэди Смит показывает его жизнь в таком довольно карикатурном ключе и даже позволяет себе такое обобщение, я процитирую здесь:
«Если религия – опиум для народа, то традиция – анальгетик еще более опасный, потому что часто кажется безобидной. Религия – это тугой жгут, пульсирующая вена и игла, а традиция – затея куда более домашняя: маковая пыль, добавленная в чай; сладкий кокосовый напиток, приправленный кокаином»[40].
И, как мне кажется, у Санджива Сахоты в романе тоже есть этот мотив – попытка героя обрести хоть какую-то почву под ногами через откат к традициям, через архаизацию.
В одном из интервью Сахота признавался, что его любимая книга – «Анна Каренина», и эта любовь, попытка подражать Толстому в дебюте видна сразу. Собственно, «Улицы» – это роман о семье: у главного героя их две: настоящая (мать, жена, дочь) и фальшивая («братья по оружию», «духовный лидер») – и обе постоянно борются за него. Очень символично, что вторая, лжесемья, появляется в его жизни именно на похоронах отца, вербовать его начинают именно там.
Эти толстовские метания – лучшее, что есть в романе. Герой Сахоты не просто мечется между двумя семьями, его выбор гораздо сложнее – это моральный выбор любого мигранта с Востока, вечного чужака: попытка примирить, уместить в себе Запад и Восток. И кажется, сам автор не верит, что эти два мира смогут договориться – слишком разные у них цели и ценности.
В итоге у Сахоты получилась такая довольно грустная книга о том, что выход из одной клетки – это одновременно вход в другую, не более.
Это книга зимбабвийской писательницы НоВайолет Булавайо, в 2013 году попавшая в короткий список Букеровской премии.
«Имена» – это попытка нанести Зимбабве на карту мира. Булавайо сознательно срезает с романа весь метафорический и символический жир. Только кожа да кости. «Имена» похожи на фоторепортаж с места трагедии: каждая глава как нечеткий снимок, будто сделанный ребенком, всегда чуть-чуть в расфокусе. Вот бульдозеры сносят наш дом, чтобы освободить площадку для добычи алмазов; вот мы пытаемся их остановить, и нас избивают полицейские; вот мы с друзьями играем в «Найди бен Ладена»; а здесь мы хороним мальчишку из соседнего двора.
Короткими зарисовками Булавайо отлично передает реалии страны третьего мира. Реалии, в которых дети, увидев повесившуюся женщину, не кричат от ужаса и не зовут на помощь, но – просто снимают туфли с ее ног, чтобы продать их и купить хлеба. Потому что голод сильнее страха.
Но и на этом автор не останавливается: перевалив через экватор, книга начинает отращивать новый сюжет. По сути, «Нам нужны новые имена» не один, а целых два романа. Главную героиню забирают родственники из Америки; она переезжает в штат «Мичуган», и вот тут-то начинается совсем другой текст – эдакий «Мир глазами гастарбайтера» и чуточку «Пигмалион», ведь героиня здесь сама себе и Хиггинс, и Элиза Дулитл. Она сама лепит из себя нового человека. И это пересоздание себя приводит к тому, что со временем она утрачивает связь с людьми из прошлого мира. В романе есть сцена, где героиня по телефону разговаривает с друзьями детства, живущими в Зимбабве, теми самыми, с которыми она снимала туфли с повешенной женщины, и осознает, что теперь они ей чужие, что им не о чем поговорить. То есть вот здесь можно опять увидеть этот маркер постколониального романа: героиня застревает между двумя культурами и уже нигде не чувствует себя как дома. То есть мир, может, и стал глобальным в смысле географии и сотовой связи, но культурные границы все еще очень сильны, и, возможно, даже сильнее, чем раньше.
Все мы каждый день видим нелегалов: они подметают улицы, моют полы/посуду в забегаловках и/или собирают мусор. Мы знаем, что им тяжело, что их обкрадывают работодатели, но мы не чувствуем к ним жалости, потому что они «понаехали». И «Имена» – это как раз попытка заставить читателя влезть в шкуру такого вот мигранта, сбежавшего из своей недружелюбной родины в поисках лучшей жизни – без прав, без медицинской страховки, а зачастую и без зубов.
Оушен Вуонг пишет письмо матери, зная, что она никогда его не прочтет: когда та была ребенком, ее школу разбомбили и читать она так и не научилась. Семья Вуонга сбежала из Вьетнама, когда ему было два, но, даже несмотря на то что войну он не застал, он знает о ней достаточно, даже слишком – его мать и бабушка привезли войну с собой, в себе. Теперь Вуонгу чуть за тридцать, у него степень по английской литературе, он поэт и пишет роман-письмо о том, как родители передают по наследству детям не только черты лица, болезни и долги, но и прошлое. Сын мигрантов/беженцев проживает как бы две жизни одновременно: свою собственную и вместе с ней – жизни своих покалеченных войной родителей. Один из главных сквозных образов в книге – бегущее к обрыву стадо буйволов. Все буйволы, один за другим, падают в пропасть и гибнут – они словно хотят умереть; главный герой задается вопросом: возможно ли остановиться? Есть ли шанс не упасть вслед за старшими?
Звучит как очередной «роман о травме», каких много, и это правда: в пересказе книга Вуонга выглядит так, что можно играть в травма-бинго: расизм, ПТСР, запретная любовь, каминг-аут, травля, алкоголизм, наркотики, передоз, рак. Но штука в том, что поэтический талант Вуонга настолько велик и уникален, что даже эту, в общем-то, простую историю о бремени чужого прошлого, о невозможности ассимиляции он превращает в нечто особенное – в текст, который хочется читать вслух: настолько точные в нем слова, настолько яркие образы.
Тот случай, когда целое больше суммы слагаемых.
И еще один замечательный пример постколониальной литературы – это совсем недавний роман писателя Вьет Тхань Нгуена «Сочувствующий». И, как я уже говорил, если вся постколониальная литература очень часто заигрывает с метафорой раздвоения, то у Вьет Тхань Нгуена роман буквально начинается так, сейчас процитирую:
«Я шпион, невидимка, тайный агент, человек с двумя лицами. Еще (что, наверное, неудивительно) я человек с двумя разными сознаниями. Я не какой-нибудь непонятый мутант из комиксов или фильма ужасов, хотя некоторые примерно так ко мне и относятся. Я просто умею видеть любой спорный вопрос с обеих сторон. Иногда я льщу себе, мысленно называя это талантом – пусть и не из самых завидных, но других талантов у меня нет»[41].
То есть он в первом абзаце придает своему тексту максимально постколониальное ускорение. Главный герой, сын французского миссионера и вьетнамской женщины, работает двойным агентом – я делаю здесь ударение на слове «двойной», – и вся книга посвящена этому постоянному раздвоению человека, застрявшего между культурами. Герой бежит в США, как бы работает там на своего военачальника, но по факту он крот. Он, конечно же, заворожен Америкой и в то же время постоянно чувствует, как эта страна его отторгает. Там есть совершенно гениальные главы в середине, где героя просят прочесть сценарий фильма о вьетнамской войне, я уже приводил отрывок из них выше. Ему, что называется, предлагают поработать скрипт-доктором, отредактировать сценарий, убрать из него клюкву. Проблема в том, что, когда он читает сценарий, он понимает, что весь сценарий целиком – один большой стереотип о Вьетнаме и что перед ним самая что ни на есть колониальная история, взгляд белого человека на дикарей из третьего мира. Герой пытается поговорить со сценаристом и по совместительству режиссером, у которого в книге нет имени, его просто называют Творец – вот так, с большой буквы, – и он очень похож на Оливера Стоуна.