— Не согласен, хотя и не буду спорить. Но я хотел сказать, что на самом деле нет вообще ничего странного в том, что я делаю, или в том, что ты помогаешь мне это делать. Разве солнце когда-нибудь уходит, Гагарка? Разве оно когда-нибудь гаснет, словно лампа, которую ты или я можем погасить?
— Не знаю, патера. Никогда не думал о таком. Неужели может?
Шелк не ответил; он молча шел по грязной улице, не отставая от Гагарки.
— Мне кажется, не может. Ты бы не увидел небоземель во время ночьстороны, если бы оно ушло.
— Это все боги, Гагарка. Они все время говорят с нами, в точности так же, как солнце светит все время. Когда между нами и солнцем появляется темное облако, которое мы называем тенью, мы говорим, что это ночь, или ночьсторона, термин, который я никогда не слышал, пока не оказался на Солнечной улице.
— Это не совсем ночь, патера. Не в точности. Это значит… Ну, посмотри на это вот так. Есть дневной способ вести дела, верно? Обычный способ. И есть другой способ, ночьсторонний, когда ты делаешь все по-другому, когда все на ночной стороне тени.
— Мы находимся на ночной стороне тени только полдня, — сказал ему Шелк. — Но мы на ночной стороне чего-то, что отрезает нас от богов почти постоянно, всю нашу жизнь. И мы действительно не должны, не обязаны там находиться. Я увидел один маленький лучик солнца, и это совсем не должно было быть так странно. Это должно было быть самым обычным делом в витке.
Он ожидал, что Гагарка засмеется, и удивился и обрадовался, когда тот этого не сделал.
Они наняли ослов у человека, которого Гагарка знал, большого серого для Гагарки и поменьше, черного, для Шелка.
— Потому что я должен буду привести его обратно, — сказал ему Гагарка. — Мы должны вернуть их обоих сегодня ночью. Осел не останется с тобой.
Шелк кивнул.
— Они должны поймать тебя, патера, как я и сказал. Ты поговоришь с Кровью, может быть, как ты хочешь. Но только после того, как они поймают тебя. Мне это не нравится, но делать нечего. Так что он тебе не понадобится, чтобы ехать назад, и я не собираюсь терять то, что дал владельцу ослов в залог, потому что на рынке оно стоит вдвое больше, чем эти ослы.
— Понимаю, — уверил его Шелк.
Сейчас, когда они трусили по узкой тропинке, которую он большей частью вообще не видел, а мыски его единственных приличных ботинок время от времени пинали каменистую землю, слова Гагарки вернулись к нему. Оторвав глаза от небоземель, он крикнул:
— Когда мы в городе нанимали этих ослов, ты предупредил, что Кровь, скорее всего, схватит меня. Что, как ты думаешь, он сделает со мной, если поймает?
Гагарка изогнулся и посмотрел на Шелка, его лицо казалось белой кляксой в тени склонившихся над ними деревьев.
— Не знаю, патера. Но тебе это точно не понравится.
— Быть может, ты не знаешь, — сказал Шелк, — но ты можешь угадать, и намного лучше, чем я. В любом случае ты знаешь Кровь лучше меня. Ты был в его доме и, я уверен, должен знать несколько человек, которые хорошо знают его. Ты вел дела с ним.
— Пытался, патера.
— Хорошо, пытался. Все равно ты знаешь, что он за человек. Убьет ли он меня, если я вломлюсь в его дом? Или буду угрожать ему? Я собираюсь угрожать его жизни, если он не вернет наш мантейон Капитулу, при условии, что зайду так далеко.
— Я надеюсь, что нет, патера.
Незваное и нежеланное, из глубин памяти Шелка выплыло лицо Мускуса, совершенное — но испорченное, как лицо беса.
— Я спрашиваю себя, не должен ли я сам забрать свою жизнь, если меня поймают, — очень тихо сказал Шелк, хотя Гагарка, на удивление, услышал его. — Если поймают, хотя надеюсь, что нет, и я решу больше не жить. Совершенно неправильно забирать собственную жизнь, и все-таки…
Гагарка, ехавший на чейн[34] или даже больше впереди, хихикнул:
— Убить себя, патера? Да, могет быть, и неплохая мысль. Держи ее в уме, на всякий случай. Ты не расскажешь Крови обо мне?
— Я поклялся, — напомнил ему Шелк. — И никогда не нарушу эту клятву.
— Хорошо. — Гагарка опять отвернулся; судя по его позе, он напряженно разглядывал тени впереди.
Было ясно, что Гагарка менее чем впечатлился идеей самоубийства, и на мгновение Шелк обиделся на него. Но Гагарка прав. Как он сможет послужить любому богу, если намеривается отказаться от задачи, если та станет слишком трудной? Гагарка совершено прав, что рассмеялся; он, Шелк, ничем не лучше ребенка, отправившегося с деревянным мечом покорять виток — что-то в этом духе он сам сделал не так много лет назад.
Тем не менее Гагарке легко оставаться спокойным и насмехаться над его страхами. Гагарка, который, без сомнения, ограбил множество деревенских вилл, не собирается грабить эту или даже помогать сделать это. Но, напомнил себе Шелк, положение Гагарки ни в коей мере не неуязвимое.
— Я никогда не нарушу свою торжественную клятву, клянусь всеми богами, — вслух сказал Шелк. — Кроме того, если Кровь узнает о тебе и прикажет убить тебя — хотя по мне он не выглядит человеком, который сам убивает людей, — никто не поможет мне убежать от него.
Гагарка прочистил горло и сплюнул, неестественно громкий звук в душной тишине леса.
— Я не собираюсь делать для тебя ни хрена, патера. Можешь забыть об этом. Ты работаешь на богов, верно? Пускай они тебя и вытаскивают.
— Да, ты вытащишь, Гагарка, — едва слышно прошептал опечаленный этим известием Шелк.
— Чихал я на это!
— Потому что ты не можешь быть уверен, что я, в конце концов, не расскажу Крови о тебе. Я этого не сделаю, но ты не доверяешь мне. Или, по меньшей мере, не слишком доверяешь.
Гагарка фыркнул.
— И так как ты лучше, чем хочешь казаться, знание, что мне — возможно, не именно мне, но авгуру, который стал в некотором роде товарищем, хотя бы на одну ночь — нужна твоя помощь, поглотит тебя, даже если ты станешь отрицать это сто раз. Таким образом, ты поможешь мне, Гагарка, если сможешь, и, возможно, быстро. Я знаю, что ты спасешь меня. И поскольку ты это сделаешь, для меня будет намного лучше, если Кровь не узнает об этом.
— Могет быть, я и пойду с тобой, пока, но это все. А могет быть, отправлюсь в Палустрию года на два-три, пока Кровь не забудет обо мне или не умрет. Люди совсем не такие, как ты думаешь, патера. Могет быть, ты долго учился, но есть много того, чего ты не знаешь.
Что, безусловно, было правдой, признался себе Шелк. По каким-то непостижимым причинам боги засунули био в виток, о котором они ничего не знают; и если бы они стали ждать, пока поумнеют настолько, что смогут действовать, не допуская ошибок, им пришлось бы ждать вечно. Внезапно Шелку мучительно захотелось действительно ждать вечно, как и делали некоторые.
И тем не менее он был уверен, что прав, а Гагарка плохо думает о самом себе. Временами Гагарка возвращался в мантейон, чтобы поговорить с маленькой майтерой Мята; сегодня вечером он убил человека — очень серьезное дело, даже для преступника, потому что у этого Выдры есть друзья, — и он убил его только потому, что тот хотел убить великана по имени Мурсак. Гагарка мог быть вором и даже убийцей, но на самом деле у него нет ни таланта к убийству, ни внутренней склонности ко злу. Возможно, даже у Крови нет такой склонности. Он, Шелк, видел кое-кого в стекле Крови и пообещал себе, что с этого мгновения никогда больше не примет нечестность или безрассудство за склонность ко злу.
— Но я знаю тебя, Гагарка, — тихо сказал он и поерзал в напрасной надежде устроиться более удобно в жестком седле. — Быть может, как ты и сказал, я слишком доверяю людям, но относительно тебя я прав. Ты поможешь мне, когда поймешь, что мне это требуется.
Гагарка, еле видимый в темноте, быстро и нетерпеливо махнул рукой:
— А теперь помолчи, патера. Мы совсем близко.
Если они и были на тропинке, то теперь точно сошли с нее. Ослы, почти ничего не видя, стали подниматься по склону холма, петляя между камнями; время от времени их омывал загадочный небосвет. На вершине Гагарка слез и стреножил своего осла; Шелк последовал его примеру.
Здесь дул самый слабый из возможных бризов, незаметный, как вор, унося с собой смешанные запахи звездчатого дуба и шелковицы, травы и почти высохшего папоротника, пробегавшей лисицы и самой сущности ночи. Ослы подняли длинные морды, чтобы ухватить его, и Шелк обмахнулся широкой соломенной шляпой.
— Видишь огоньки, патера? — Гагарка указал на слабое золотое сияние за верхушками деревьев. — Это поместье Крови. Мы обогнули его кругом, сечешь? Вот для чего мы сошли с главной дороги. С другой стороны находятся большие ворота из стальных прутьев и травяная дорожка для поплавков, которая идет к главному входу. Видишь извилистую черную линию между нами и домом?
Шелк прищурился и посмотрел, но ничего не увидел.
— Это каменная стена. Она такая же высокая, как и это маленькое дерево вон там внизу. По ее верху идут большие шипы, но, я бы сказал, это больше для виду. Если ты забросишь на один из них веревку, тогда, может быть, сумеешь вскарабкаться на стену — хотя я не знаю никого, кто попытался бы такое сделать. Но у Крови много охранников, сечешь? Я точно знаю о гвардейцах и большом талосе. И ничего не знаю об остальных. Ты когда-нибудь делал что-нибудь похожее, патера?
Шелк кивнул.
— Я так не думаю. Ладно, что должно произойти, то и будет. Ты собираешься попробовать перебраться через стену, при помощи веревки или не знаю чего, только у тебя не получится. И после тенеподъема ты отправишься обратно в город, чувствуя себя хуже, чем дерьмо на улице, и будешь думать, что я посмеюсь над тобой до колик в желудке. Только я не буду. Я собираюсь пожертвовать, потому что ты вернешься живой, усек? Черный баран для Тартара, сечешь? Хороший большой баран в твоем мантейоне, послезавтра, даю тебе слово.
Гагарка остановился, чтобы набрать воздух.
— И как только жертвоприношение закончится, я заставлю тебя поклясться, что ты никогда не попытаешься опять сделать эту глупость. Ты думаешь, будто можешь заставить Кровь поклясться, что он отдаст обратно твой мантейон, но ты не сможешь. И ты думаешь, что если он поклянется, то сдержит слово, но он и не подумает, и плевать он хотел на любого бога в Главном Компьютере. Но я могу заставить поклясться тебя, патера, и я заставлю — посмотришь, смогу ли я. И я знаю, что ты сдержишь слово. Ты из тех, кто это делает.