Прочистив горло, он попытался восстановить в памяти те чувства. Нет, не счастливым — он чувствовал радость.
Радость. Шелк попытался представить себе, как его мать предлагает Гиацинт бледный зеленоватый лаймад, который они пили каждый год в самую жару, и не сумел.
— «Первый раз бес совершает насилие над собой, когда становится нарывом и, так сказать, раком витка, насколько это возможно; для того, чтобы разъяриться на все, что есть в витке, ему должно отделить себя от этого витка и от своей в конечном счете полубожественной природы, в некоторой части которой содержатся различные природы всех остальных вещей. Во второй раз бес совершает насилие над собой, когда отвращает душу от любого хорошего человека и движется к нему с намерением причинить ему зло».
Шелк рискнул оглянуться. Руки Орхидеи были сложены для молитвы; более молодые женщины следовали за ними в пристойном порядке, некоторые из них даже вытягивали шеи, пытаясь расслышать его слова. Он стал читать громче:
— «В третий раз бес совершает насилие над собой, когда поддается искушению причинять боль. В четвертый, когда играет роль, действуя или глаголя лицемерно или лживо. В пятый, когда действует или движется совершенно бесцельно…»
Они заканчивали половину третьего и последнего обхода, когда окно над их головами разлетелось на куски, осыпав Журавля, шедшего почти в конце колонны, стеклянным дождем.
— Бесовка уже изгнана, — уверил Шелк женщин вокруг себя. — Только не начинайте кричать.
Орхидея остановилась и уставилась на разбитое окно:
— Это одна из моих комнат!
Из окна раздался энергичный и твердый женский голос, похожий на гром:
— Пошлите вашего авгура ко мне!
Глава двенадцатаяУжин с Гагаркой
Самое красивое лицо, которое Шелк когда-либо видел. Оно парило за стеклом в селлариуме Орхидеи, над намеком на шею и плечи; его улыбка была одновременно и невинной, и приглашающей, и чувственной; все три сливались в новое качество, неведомое и непостижимое, желанное и ужасающее.
— Я наблюдала тебя… Нет, наблюдала за тобой. Шелк? Шелк! Что за милое имя! Я всегда, всегда любила шелк, Шелк. Иди сюда и садись. Я вижу, ты хромаешь. Подвинь стул к стеклу. Ты исправил наше разбитое Окно, совсем немного, но, все равно, теперь оно часть этого дома, ты бы так сказал, Шелк.
Он встал на колено и опустил голову.
— Пожалуйста, садись. Я хочу видеть твое лицо. Разве ты не почитаешь меня? Ты должен делать то, что я прошу.
— Да, о Великая Богиня, — сказал он и встал. Не Ехидна, точно; эта богиня слишком прекрасна и кажется слишком доброй. У Сциллы восемь, десять или двенадцать рук, но руки этой не видны. Сфингс — сегодня сфингсдень…
— Садись. Рядом с тобою маленький стул, Шелк. Я его вижу. Ты поступил очень мило, исправив наш терминал.
Он никогда не видел такой цвет глаз — настолько глубоко-синий, что казался почти черным, хотя не был ни черным, ни даже темным, — и настолько тяжелые веки, что она казалась слепой.
— Я бы показалась тебе тогда, если бы могла. Я могла видеть и слышать тебя, но это — нет. Я думаю, что не хватает мощности для сигнала. Окно все еще не горит. Такое разочарование. Может быть, ты сможешь сделать больше?
Он молча кивнул.
— Спасибо тебе. Я знаю, ты попытаешься. Я думаю, что, исправив там, ты исправил здесь. Это все пыль. — Она засмеялась, и ее смех показался перезвоном далеких колокольчиков, сделанных из металла более драгоценного, чем золото. — Разве это не смешно? Я смогла сломать окно. Сделав правильный звук. И удерживая его, пока стекло не разбилось. Потому что я услышала, как ты снаружи что-то читаешь. И ты не остановился в первый раз, когда я позвала. Наверно, ты не услышал меня?
Ему захотелось убежать, но он только покачал головой:
— Да, Великая Богиня. Я очень прошу простить меня.
— Но я не могу вытереть от пыли стекло. Вытри стекло, Шелк, для меня. И я прощу тебя.
— Если вы… Мой носовой платок весь в крови, Великая Богиня. Возможно, чем-нибудь другим…
— Не имеет значения. Если он все еще мокрый. Делай, как я сказала. Давай не будем спорить, ладно?
Шелк вынул платок, запятнанный кровью Элодеи. Он пошел к стеклу, и на каждом шагу он чувствовал себя так, как будто вот-вот взорвется или растает в воздухе, как дым.
— Я видела, как однажды он убил тысячу. Мужчин, главным образом. На площади. Я смотрела с балкона. Они становились перед ним на колени, и некоторые все еще опускались, хотя были уже мертвы.
Ему казалось неслыханным богохульством проводить своим рваным и окровавленным носовым платком вверх и вниз по этим совершенным чертам, которые, когда пыль исчезла, показались более реальными, чем его. Не Молпа; у Молпы волосы падают на лицо. Не…
— Я бы хотела упасть в обморок. Но он смотрел на меня со своего балкона. Много выше моего, и над ним развевался флаг. Маленькая стена. Тогда я жила в доме его друга. И видела очень многое. Сейчас мне уже все равно. Ты что-нибудь пожертвовал мне сегодня? Или вчера? Каких-нибудь больших белых кроликов или белую птицу?
Жертвы позволили ему узнать ее.
— Нет, Киприда, — сказал Шелк. — Моя вина. Но я пожертвую, как только смогу.
Она засмеялась, еще волнующе, чем раньше:
— Не утруждай себя. Или дай сделать это женщинам. От тебя я хочу другой службы. Ты хромаешь. Почему бы тебе не сесть? Для меня? За тобой стоит стул.
Шелк кивнул и сглотнул; оказывается, очень трудно находить слова в присутствии богини, и еще труднее, когда при этом твои глаза не могут оторваться от ее лица. Он попытался вспомнить ее признаки.
— Я повредил щиколотку, о Великая Богиня Киприда. Прошлой ночью.
— Выпрыгнув из окна Гиацинт. — На мгновение ее улыбка стала шире. — Ты выглядел как большой черный кролик. На самом деле ты не был должен. Ты это знаешь, Шелк? Ги не хотела ранить тебя. Ни большим мечом, ни чем-нибудь другим. Она любит тебя, Шелк. Я была в ней, я знаю.
Он глубоко вздохнул:
— Я должен был, Восхитительная Киприда, для того, чтобы сохранить целомудрие, благодаря которому я вижу тебя.
— Благодаря тому, что Ехидна разрешила тебе увидеть нас в Священных Окнах. Как ребенку.
— Да, Восхитительная Киприда; она это сделала из-за великой любви к нам.
— И я первая, Шелк? Ты еще никогда не видел бога?
— Видел, Восхитительная Киприда. Но не так. Я надеялся, что, однажды, когда стану старым, как патера Щука. Вчера на площадке для игры… И прошлой ночью. Я вошел без стука в женскую гардеробную и увидел на стекле цвета, похожие на Священные Оттенки. Я еще никогда не видел их, но нам рассказывали о них — мы должны были запомнить их описание и рассказывать о них вслух. — Шелк остановился и вдохнул воздуха. — И мне казалось — мне всегда казалось с тех пор, как я пользовался стеклом в схоле, — что бог может использовать стекло. Могу ли я рассказать об этом в схоле?
Киприда какое-то время задумчиво молчала.
— Не думаю… Нет. Нет, Шелк. Не говори никому.
Он, не вставая, поклонился.
— Я была там прошлой ночью. Да. Но не ради тебя. Иногда я играю с Ги. Она напоминает мне ту, кем была я, но все это скоро пройдет. Ей уже двадцать три. А тебе Шелк? Сколько тебе лет?
— Двадцать три, Восхитительная Киприда.
— Надо же. Видишь. Я подтолкнула тебя. Я знаю, что подтолкнула. — Она почти незаметно покачала головой. — Все это воздержание! Теперь ты видел богиню. Меня. Оно того стоило?
— Да, Любвеобильная Киприда.
Она опять рассмеялась, восхищенная:
— Почему?
Вопрос висел в тишине раскаленного селлариума, пока Шелк лихорадочно пытался заставить свой интеллект проснуться.
— Мы слишком похожи на животных, Киприда, — наконец, запинаясь, выговорил он. — Мы едим и растем, потом размножаемся и умираем. Самое скромное участие в более высоком существовании стоит любой жертвы.
Он подождал, скажет ли она что-нибудь, но она промолчала.
— То, что просит от нас Ехидна, на самом деле не такая уж и большая жертва, даже для мужчин. Я всегда считал его знаком, маленькой жертвой, которая должна показать ей, — показать всем вам, — что мы серьезны. Мы избавляемся от тысяч ссор и унижений, и, поскольку у нас нет своих детей, все дети — наши.
С ее восхитительного лица исчезла улыбка, ее место заняла печаль, которая заставила сжаться его сердце.
— Я больше не буду говорить с тобой, Шелк. Или, по меньшей мере, не очень скоро. Нет, скоро. За мной охотятся… — И ее совершенные черты лица превратились в танцующие цвета.
Он встал и обнаружил, что весь покрыт холодным потом — туника и сутана промокли насквозь, несмотря на жару, царившую в комнате. Он бессмысленно уставился на разбитое окно, то самое, которое он открыл, когда говорил с Орхидеей. Возможно, боги — сама Киприда — подтолкнула его открыть именно это окно; но Орхидея закрыла его, как только он ушел, и ему следовало знать, что она так и сделает.
Он вздрогнул и почувствовал себя так, как будто проснулся от восхитительного сна.
Ужасное молчание наполняло пустой дом, и он смутно вспомнил чьи-то слова: в домах с привидениями тише всего тогда, когда по ним ходят призраки. Все жители находились снаружи, ожидая его на Ламповой улице, там, где он оставил их; и он ничего не сможет им рассказать.
Он представил себе их, молча стоявших колонной, ни на кого не глядя, или глядящих друг на друга. Много ли они услышали через окно? Возможно, ничего.
Ему захотелось подпрыгнуть и закричать, и выбросить из окна нетронутый бокал Орхидеи или пустой стакан. Вместо этого он встал на колени и нарисовал знак сложения; затем опять поднялся, при помощи трости Крови.
Кровь захотел узнать, кто позвал его, но Шелк только покачал головой.
— Ты не хочешь сказать мне?
— Ты же не веришь ни в богов, ни в бесов. Почему я должен говорить тебе что-то, что заставит тебя только насмехаться надо мной?
— Это была не бесовка! — воскликнула женщина, чьи волосы настолько выгорели, что стали желтыми, как у Шелка.