Ветинари, терпеливый точно кошка, удобно лежал на свинцовой крыше и смотрел на дворцовый двор, раскинувшийся внизу.
Ваймс лежал, уткнувшись лицом в стол в штабе Стражи, и изредка моргал.
— Прошу, не шевелитесь, — сказал доктор Лоуни. — Я почти закончил. Полагаю, вы бы рассмеялись, если бы я сказал вам не напрягаться?
— Ха. Ха. Ой!
— Это всего лишь поверхностная рана, но вам следует немного отдохнуть.
— Ха. Ха.
— У вас впереди тяжелая ночь. Как, подозреваю, и у меня.
— Все будет в порядке, если мы дотянем баррикады до Легкой улицы, — заметил Ваймс, и в наступившей красноречивой тишине он понял все.
Он сел на столе, который Лоуни использовал как операционный.
— Они уже на Легкой улице, так ведь? — спросил он.
— Последнее, что я слышал, — кивнул доктор.
— Последнее, что вы слышали?
— Ну, вообще-то нет, — отозвался Лоуни. — Все… расширяется, Джон. Самое последнее, что я слышал, было, как кто-то сказал «а зачем останавливаться на Легкой улице?»
— О, боже правый.
— Да. Я тоже так подумал.
Ваймс натянул бриджи, застегнул ремень и выскочил на улицу прямо в гущу спора.
Здесь была Рози Длань, и Сандра, и Редж Башмак, и еще с полдюжины человек, рассевшихся вокруг стола посреди улицы. Выйдя из дверей, Ваймс услышал, как жалобный голос произнес:
— Вы не можете бороться за «достойно оцененную любовь».
— Вы можете, если хотите, чтобы я и другие девушки были с вами, — ответствовала Рози. — «Бесплатная» — не то слово, которое бы нам хотелось видеть в данном контексте.
— Ох, ну хорошо, — согласился Редж, делая заметки. — Все довольны Правдой, Справедливостью и Свободой, так?
— И канализации получше. — Это был голос миссис Резерфорд. — И что-нибудь сделать с крысами.
— Полагаю, мы должны думать о более возвышенных материях, товарищ миссис Резерфорд, — сказал Редж.
— Я не товарищ, мистер Башмак, как и мистер Резерфорд, — проговорила миссис Резерфорд. — Мы всегда держимся сами по себе, я права, Сидни?
— У меня есть вопрос, — раздался голос из толпы зрителей. — Гарри Гибкий я. Держу обувную лавку в Новых Сапожниках…
Редж тут же ухватился за эту возможность избежать разговора с госпожой Резерфорд. Революционеры не должны встречаться с кем-то вроде госпожи Резерфорд в свой первый день.
— Да, товарищ Гибкий?
— И мы не бужуры, — добавила госпожа Резерфорд, не желая пускать все на самотек.
— Э, буржуазия, — поправил Редж. — Наш манифест взывает к буржуазии. Это как бур, э, жуаз, э, и я.
— Буржуазия, буржуазия, — проговорила госпожа Резерфорд, точно пробуя слово на язык. — Это… звучит не так уж плохо. Чем, э, они занимаются?
— В любом случае, здесь в седьмом пункте этой бумажки… — настаивал мистер Гибкий.
— … Народной Декларации Славного Двадцать Четвертого Мая, — поправил Редж.
— Да, да, точно… ну, здесь сказано, что мы получим во владение средства производства, вроде того, так я хочу знать вот что, как это будет действовать в отношении моей лавки? То есть, она в любом случае будет моей, так? Просто не то, чтобы там было места больше чем для меня и моего парня, Гэрбата, и, может, одного покупателя.
В темноте Ваймс улыбнулся. Некоторые вещи Редж никогда не мог предусмотреть.
— А, но после революции вся собственность будет принадлежать простым людям… э… то есть, она принадлежит и вам, и всем остальным, понимаете?
Товарищ Гибкий казался озадаченным.
— Но туфли делать буду я?
— Разумеется. Но все будет принадлежать народу.
— Тогда… кто будет платить за обувь? — спросил мистер Гибкий.
— За свою обувь все будут платить разумную цену, и вы не будете виноваты в том, что живете за счет обычного работяги, — коротко ответил Редж. — Теперь, если…
— То есть, коров?
— Что?
— Ну, там ведь только коровы, и парни с кожевенной лавки, и, честно говоря, они ведь целыми днями просто стоят в поле, ну, не парни, конечно, но…
— Послушайте, — вздохнул Редж. — Все будет принадлежать народу, и все будут жить лучше. Вы понимаете?
Сапожник нахмурился еще больше. Он не был уверен, что принадлежит к этому самому народу.
— Я думал, что мы просто не хотели, чтоб на нашей улице были солдаты, и толпа, и все такое, — произнес он.
Вид у Реджа был затравленный. И он нырнул в поисках безопасности.
— Ну, по крайней мере, мы все можем согласиться с Правдой, Свободой и Справедливостью, да?
Они закивали. Этого хотели все. Это ничего не стоило.
В темноте вспыхнула спичка, и, когда все повернулись, Ваймс зажег сигару.
— Вам бы хотелось Свободы, Правды и Справедливости, так ведь, товарищ сержант? — подбадривающее осведомился Редж.
— Мне бы хотелось вареного яйца, — отозвался Ваймс, туша спичку.
В ответ раздался нервный смешок, но Редж выглядел обиженным.
— В подобной ситуации, сержант, я полагаю, нам следует несколько расширить свои…
— Ну, да, мы могли бы, — произнес Ваймс, спускаясь по ступенькам. Он взглянул на листки, лежащие перед Реджем. Его это заботило. Правда, заботило. И он был серьезен. Очень серьезен. — Но… ну, Редж, завтра опять встанет солнце, и я вполне уверен что, чтобы не произошло, мы не найдем Свободу, и не будет полной Справедливости, и я чертовски уверен, что мы не узнаем Правды. Но вполне возможно, что я все же получу вареное яйцо. К чему все это, Редж?
— Народная Республика Улицы Паточной Шахты! — гордо заявил Редж. — Мы формируем правительство!
— О, прекрасно, — вздохнул Ваймс. — Еще одно. Как раз то, что нужно. Теперь, кто-нибудь из вас знает, где мои чертовы баррикады?
— Драсьте, мистер Киль, — раздался клейкий голос.
Он опустил взгляд. Там, все еще в своем большом плаще и теперь еще и в огромном шлеме, стоял Шнобби Шноббс.
— Как ты здесь оказался, Шнобби?
— Моя мама говорит, что я пронырливый, — ухмыльнулся Шнобби. Рукав, сложившись гармошкой, поднялся к голове беспризорника, и Ваймс понял, что где-то там это означало приветствие.
— Она права, — согласился Ваймс. — Так где…
— Я теперь констебль, сержант, — сообщил Шнобби. — Так сказал мистер Колон. Он дал мне шлем, и я вырезал себе значок из, из… что это, такое, из воска, вроде свечи, но есть нельзя?
— Мыло, Шнобби. Запомни это слово.
— Точно. А потом я вырежу…
— Где сейчас баррикады, Шнобби?
— Это будет стоить…
— Я твой сержант, Шнобби. Больше финансовые отношения нас не связывают. Скажи мне, где эти чертовы баррикады!
— Эм… наверно, около Короткой улицы, сержант. Все несколько… метафорически.
Майор Клайв Маунтджой-Стэндфаст невидяще уставился на карту, лежавшую перед ним, и пытался найти хоть какое-нибудь утешение. Сегодня он был главным полевым офицером. Командующие отбыли во дворец на какой-то прием или что-то вроде того. И он остался за главного.
Ваймс признавал, что в городских войсках есть несколько неглупых офицеров. Следует учесть, что с продвижением по службе их оставалось все меньше, но по случайности или предопределению каждой армии, в качестве рабочих лошадок на пыльных должностях, необходимы люди, которые могут убеждать, и составлять списки, и организовывать доставку провизии и оснащения, и, в общем-то, имеющие более семи пядей во лбу. Именно они управляли делами, предоставляя командующему офицеру возможность сосредоточиться на более высоких материях.
Майор и в самом деле не был глупцом, хотя и казался таковым. Он был идеалистом и считал своих людей «отличными парнями», хотя и бывали доказательства к обратному, и в целом, делал все, что мог, с оказавшейся в его распоряжении умеренной сообразительностью. Еще мальчишкой он читал книги о великих военных кампаниях и с патриотической гордостью смотрел на картины знаменитых кавалерийских сражений и славных побед. Когда же он сам стал участвовать в них, его почти шокировало, что художники не уделяли никакого внимания кишкам. Может, это у них не слишком хорошо получались.
Майор ненавидел карты. Эта была картой города. Черт возьми, город не место для кавалерии! Конечно же, происходили несчастные случаи. И три из них со смертельным исходом. Даже кавалерийский шлем не слишком-то защищает от брошенного булыжника. А у Сестричек Долли солдата стащили с лошади и, прямо говоря, затоптали до смерти. И эта ужасная трагедия была, к несчастью, неизбежна, когда эти дураки решили использовать кавалерию в городе, с таким количеством переулков.
Разумеется, майор не думал о своих командирах, как о дураках, иначе это означало бы, что все, кто подчиняется им, так же являются дураками. Он предпочитал термин «неразумны», и использование этого слова беспокоило его.
Что же до остальных несчастных случаев, в результате трех из них люди потеряли сознание, врезавшись в магазинную вывеску, преследуя… ну, людей, потому как, во всей этой темноте и дыме, кто может сказать, где истинный враг? Эти идиоты, по всей видимости, считали, что враг это тот, кто бежит прочь. И они оказывались более удачливыми идиотами, потому что люди, направлявшие своих лошадей в темные переулки, которые петляли так и эдак и становились все уже и уже, и вдруг понимавшие, что стало слишком тихо, и что их лошадь уже не может развернуться, ну, тогда они узнавали, насколько быстро может бежать человек в кавалерийских сапогах.
Он пересмотрел отчеты. Сломанные кости, синяки, один человек пострадал от «дружеского удара» саблей своего же товарища…
Он бросил взгляд на капитана Тома Пререка из легкого пехотного полка лорда Селачия, который поднял глаза от собственных бумаг и слабо улыбнулся. Они вместе учились в школе, и Пререк, насколько понимал майор, был гораздо сообразительнее него самого.
— Ну и как это тебе, Том? — спросил майор.
— Мы потеряли около восьмидесяти человек, — ответил капитан.
— Что? Это ужасно!
— Ну, на сколько мне известно, около шестидесяти из них дезертировали. В такой сумятице то и дело так бывает. Некоторые, наверное, заскочили домой проведать дорогую матушку.