На следующее утро она проснулась с ощущением того, что невероятное в ней по-прежнему живо, и она им зачарована. Мать готовила мальчику завтрак, а потом, когда он попытался сам съесть йогурт, половиной перемазав лицо, а половиной выпачкав волосы, рассеянно мыла посуду, одержимая лишь одной мыслью: кто такая Ванда Уайт? Она представила себе кабинет Ванды в залитом солнцем университете, множество твидовых пиджаков и юбок, не слишком аккуратно развешанных в шкафу. Ковыряя вилкой кусок затвердевшего яичного желтка, она укреплялась в мысли, что Ванда Уайт не была замужем и очень хорошо сохранилась. Она всегда наносила солнцезащитный крем и любила есть овощи. Она была счастлива и довольна, путешествуя по миру, чтобы изучать существ, в которых никто не верил, а затем возвращаясь в университетский городок, чтобы проводить долгие тихие часы в кабинете, изучая свои записи и перерабатывая их во что-то серьезное и полезное. Возможно, среди своих она считалась чудачкой, а стипендию ей платили несерьезную. Хм, но тогда почему ее там держали? Ее труд был интереснее всех остальных научных трактатов на эту тему, вместе взятых, и более новаторским. Тогда почему я никогда о ней не слышала? – думала мать, пока мальчик кричал и хлопал в ладоши, разбрызгивая капли йогурта по без того грязному кухонному полу. Почему Ванда никогда не появлялась на утренних шоу? На Национальном общественном радио? В ленте новостей?
Возможно, она была просто шарлатаном, но если так, почему тогда работала в университете? Очевидно, ее работа была не вполне научной. Птицы-женщины из Перу, хотя были очень интересными, вряд ли в самом деле существовали.
Ванда Уайт преподавала на философском факультете, что тоже показалось матери подозрительным. Разве она не должна была работать на каком-нибудь научном отделении? Может быть, антропологии? Тот факт, что ее дисциплина была связана с философией, навел мать на мысль, не могла ли такая информация об авторе быть искусственно создана специально для того, чтобы заставить читателя задуматься, правда ли все, что написано в книге.
После завтрака она сидела на полу в гостиной с мальчиком, катая туда-сюда грузовик с цементом, слушая радостный смех сына. С телефона она зашла на веб-сайт университета Сакраменто и нашла страницу факультета Ванды Уайт. Ее фотографии там не было. Только скудная информация. И еще адрес электронной почты, который мать вставила в новое письмо и сохранила как черновик. Когда мальчик уснет, решила мать, она запишет все, что хочет сказать Ванде Уайт. А пока она наблюдала, как он кладет стекляшки в пластиковые трубочки, восхищаясь тем, как они скользят сверху вниз, вращаясь, прыгая по желобам и похрустывая. Он визжал от восторга, хлопал в ладоши и подпрыгивал – поразительно вертикально – с колен на руки и с рук на колени. Этот мальчик. Ее мальчик.
Сегодня она повела его в парк в нескольких кварталах от дома, потому что день был изумительный, а парк – очень милый. Хорошо было бы ходить туда чаще, может, каждый день. Это был идеальный полдень в теплой солнечной тени – мальчик всюду лазил, пищал, тянул в рот опилки и выплевывал, а мать размышляла об Уайт, и волшебстве, и женщинах, и всем остальном, а потом услышала, судя по всему, стаю шакалов, повернула голову и увидела именно их. Она узнала их по редким походам к Книжным Малышам. Это были мамочки. Книжные Мамочки. Ее охватила тошнота, хотя она не могла понять, почему именно. Шествие, кто бы сомневался, возглавляла Большая Блондинка с коляской-вездеходом, стоившей, по подсчетам матери, больше тысячи долларов; на буксире плелись приятельницы: мама с унылым маленьким мальчиком, у которого вечно текло из носа, и мама с гиперактивным трехлеткой, склонным бросаться камнями. Мать как можно быстрее постаралась увести сына. Мать забрала его так быстро, как только могла, потому что она не хотела вести светскую беседу, совершенно не интересовалась продажей трав, не собиралась вежливо обсуждать погоду, послеобеденный сон и приучение к горшку, и ей было наплевать, что о ней подумают, потому что ей нисколько не улыбалась перспектива, чтобы ее общению с Уайт и новым днем, прекрасным новым днем, помешали эти женщины с их детьми и с их жалким самодовольством.
Ой, привеееет! воскликнула Большая Блондинка и помахала рукой, и мать ответила: привет! А мы как раз уходим!
Даже в спешке собирая сумку с подгузниками и разные игрушки, разбросанные по траве, упаковывая синюю чашку-поильник и своенравный пакет с сухими хлопьями, она не могла не обратить внимания на женщин, сопровождавших Большую Блондинку, тех же двоих, которые всегда были рядом с ней, что бы она ни делала. Мать унылого мальчика была невысокого роста, коротконогая, короткорукая, с тяжелыми глазами в обрамлении роскошных ресниц и прямыми волосами, свисавшими до плеч. Другая женщина была спортивного телосложения, ее темные глаза светились настороженным умом, отраженным в дерзких, резких чертах ее безукоризненно чистого лица. Она вертела головой взад-вперед, отслеживая хаотичные действия своего подопечного и то и дело поправляя массу густых гладких волос.
Мать не могла не пройти в непосредственной близости от этой небольшой группы, потому что парк был огорожен, а они окружили единственный выход.
Привет! сказала мать, приблизившись к группе, хотя ей отчаянно хотелось сказать: «Пока! У нас такой насыщенный день! Столько планов! Не будем тратить зря ни минуты!»
Кажется, я даже не представилась как следует, сказала Большая Блондинка, встав перед воротами парка – можно сказать, заблокировав их, – и с притворной досадой качая головой. Вот глупая! – пропищала она своим близняшкам, как часто делают матери – ведут со своими детьми разговоры, на самом деле обращенные к взрослым разумным людям.
Ничего странного, ответила мать, глядя на ворота и ища вежливую причину уйти.
Я Джен, сказала Большая Блондинка, а это Бэбс и Поппи, она указала на невысокую женщину, которая наклонила голову набок и печально улыбнулась, и спортсменку, которая кивнула и обнажила в улыбке недавно отбеленные зубы.
Так рада с вами познакомиться! торопливо сказала мать, лавируя между колясками и, возможно, в первый и в последний раз испытывая облегчение, услышав вопль сына, потому что он ударился своей маленькой голенью о другую коляску, и ей теперь просто необходимо было идти к нему и тащить его домой, чтобы скорее обедать, потому что он наверняка изголодался, и случай был срочный, чрезвычайный, и надо было немедленно выходить из этого кризиса.
Извините, сказала мать. Господи, мне так приятно было бы с вами пообщаться, но сами понимаете… Она указала на плачущего мальчика, потом посмотрела на трех женщин, изучавших ее, не злобно, но скептически, без теплоты в глазах, которая была еще несколько секунд назад, уперев руки в бока, сузив глаза, как бы спрашивая: в чем твоя проблема? – и это был очень честный вопрос.
Все-таки она была с ними грубовата, решила она потом, думая об этом. В следующий раз нужно быть повежливее. Она могла бы, по крайней мере, представиться сама. Спросить о растениях. В чем была ее проблема?
Этим вечером, начиная писать письмо Ванде Уайт, она искренне верила, что Уайт – ее единственная надежда, хотя точно она не знала. Мать убедила себя, по крайней мере немного, что «Справочник о ведьмах и волшебницах» обладает магическими возможностями, что отрывки словно отвечают на ее мысли, что у них с Уайт психологическая связь. Она понимала, что в этих выводах нет никакого смысла. Но тем не менее.
Дорогая В. У.!
Я только что открыла для себя Вашу книгу «Справочник о ведьмах и волшебницах» и историю Ваших исследований по всему миру. У меня так много вопросов, но для начала мне очень хотелось бы выяснить – если позволите занять несколько минут Вашего времени – «истинно» ли Ваше исследование в научном и рациональном смысле, или Вы проводите исследования, чтобы сделать более серьезные выводы, скажем, о пределах знания и неспособности науки полностью описать мир?
Я понимаю, что это в некоторой степени философский вопрос, но я также увидела на веб-сайте Университета Сакраменто, что Вы работаете на факультете философии, и подумала, что такие вопросы, возможно, не выходят за рамки Вашей компетенции и даже приветствуются.
От себя лично сообщу, что я недавно вступила в своеобразную и неожиданно напряженную эпоху моей жизни – материнство, говоря по возможности ясно и просто, хотя, конечно, материнство никоим образом нельзя назвать ясным или простым – и столкнулась с вопросами, которые, кажется, пересекаются как философски, так и экспериментально с Вашей работой.
Все это означает, что я с нетерпением жду Вашего ответа и благодарю Вас за любое время, которое Вы сможете мне уделить.
Искренне Ваша, М. М.
Мать читала и перечитывала вновь и вновь свое самое первое письмо Ванде Уайт в мерцающем окне ноутбука, сидя за темным кухонным столом. Она не хотела начинать слишком резко, не хотела показаться психически неадекватной, с ходу начав рассказывать о своем превращении, предпочитая сначала представить себя как вдумчивую, внимательную читательницу, заинтересованную в тех же вопросах и поисках. Курсор мигал в темноте кухни, было уже очень поздно – может быть, даже раннее утро, – и сын уснул уже несколько часов назад. Она понимала, что утром будет чувствовать себя разбитой, но ей было все равно. Целый день ее мысли крутились вокруг Ванды Уайт, и ей не оставалось ничего, кроме как перенести их в письмо и послать этой загадочной исследовательнице, чтобы разгрузить собственный мозг.
Едва она нажала «отправить», ее тело резко обмякло, настолько, что она с трудом дотащилась по лестнице до спальни и рухнула в кровать рядом с мальчиком. Она чувствовала такое облегчение, что готова была уснуть еще до того, как опустилась на постель, – ничего подобного она не испытывала годами.
Теперь представьте, какая природная, или божественная, или магическая сила должна была вырвать ее из блаженных глубин сна, в которые она погружалась. Представьте, какая мощь требовалась, чтобы оборвать первую за много лет спокойную ночь, когда все тело матери было расслаблено, дыхание замедлилось так, что почти не ощущалось, сны казались такими же реальными, как сама жизнь. Она застонала от боли, когда ее мучительно вытянули из патоки сна туда, где щелкала кровь и от страха сводило живот.