На секунду я испугался, что ты стала той собакой, смущенно сказал муж.
Ну да, конечно, ответила она. Я превратилась в собаку. Ты вообще себя слышишь?
Ну, ты какое-то время говорила, что… начал он, но осекся, не уверенный ни в себе, ни в территории иррационального, куда он мог забрести.
Ты ведь не думал всерьез, что… пробормотала она.
Они помолчали, а потом расхохотались. Он притянул ее к себе за талию, она напрыгнула на него, и оба рухнули на пол, тут же примчался мальчик и повалился сверху.
Дома тем субботним утром было восхитительно пусто: вся семья боролась на полу и смеялась, тянула друг друга за края одежды, гладила по мягкой коже. Они сидели на полу, рассказывали разные истории и анекдоты, играли в глупые игры и щекотали друг друга. Мальчик взъерошил волосы матери, Ночная Сучка взъерошила волосы мужу, и они несколько часов напролет читали вслух книжки.
Кошка бродила по гостиной и душераздирающе вопила, и муж погнался за ней, широко раскинув руки, как делал только в очень хорошем настроении.
Киса, страшно завывал он, гоняясь за животным, убегавшим от него, в страхе вытаращив глаза. Я поймаю тебя и закину на крышу, и голодай там, заявил он, ухватив ее за выпуклый живот, и она сдулась и пискнула, как пожеванная резиновая игрушка.
Может, прилетит ястреб и схватит ее когтями, предположила Ночная Сучка, снимая клок пыли с кошачьей лапы и смеясь над ужасом в глазах животного. Поднимет ее в небо и сбросит с большой высоты в глубокий карьер, где по ее изломанному трупу будут ездить вооот такие гусеницы.
Ого, сказал муж. Очень впечатляюще.
Спасибо, ответила она.
В тот день они занимались любовью, пока сын спал в своей полутемной комнате под ветерком вентилятора. В своей собственной полутемной комнате они были близки как никогда. Ее муж, инженер, вел себя особенно чувственно, чего никак нельзя было ожидать от человека с его характером. Видимо, он решил полностью раскрыться. Он облизывал ее плечи и кусал ее шею, целовал ее глубоко и жадно, пока они наконец не избавились от груза человеческого мышления, груза ипотеки и счетов, грязных полов и муравьев в шкафу с посудой – все это ушло, и остались только они, животные.
Распахнуть двери шире. Раскрыть все окна. Да здравствуют жуки и грязь. Да здравствуют аллергены. Он и она перемещались между мирами, туда и обратно, как ветер.
И все же разве не было странным – более того, возможно, даже более странным, чем само превращение матери, – что муж не пытался искренне и серьезно выяснить, в чем суть появления собаки, которую он увидел, вернувшись вечером в почти пустой дом? Разве этот эпизод мог не вызвать у него недоумение, учитывая, что он был человеком науки и разумных объяснений? И не странно ли, что мать вообще не чувствовала необходимости объяснять появление собаки?
Может быть, мы можем предположить, что даже муж – правильный, стабильный, надежный муж с его рассудительностью инженера, здравым смыслом, сильной привязанностью к реальности – тоже был в какой-то мере околдован?
Утром понедельника она поступила так, как поступил бы любой совершенно нормальный человек, который недавно начал превращаться в собаку: сидя на унитазе с закрытой крышкой, гуглила, пока муж и сын сновали по дому. Сначала она гуглила факты об оборотнях и реально существовавших чудовищах, потом перешла к перевоплощениям коренных американцев, потом оборотням и ведьмам навахо. Она читала и читала, надеясь выяснить, существовала ли еще какая-то мать, которая перевоплотилась бы в собаку – обыкновенную собаку, способную стать даже домашним питомцем. Затем гуглила дальше, вбивала в поисковик «мифы о материнстве» и «madre perro»[3] (в надежде, что, может быть, испанцы подскажут более достоверную информацию), «гормональный рост волос» и «послеродовой рост волос», «люди, убивающие животных зубами», «каннибалы» и «охотники за головами». В конце концов поняла, что зашла слишком далеко, и остановилась.
Несмотря на уборку на этой неделе, в ванной все равно царил беспорядок: между плитками ползла плесень, по углам валялись клочья волос, а рядом с мусорным баком лежала одинокая ватная палочка. Полотенца были свалены как попало, и она провела по ним рукой, не решаясь прибраться.
Она не могла как следует отчистить ванну. Не могла. Эту чертову ванну просто нельзя было очистить, как ни старайся! И она оставила все попытки. Она решила – пусть ванна становится все грязнее и грязнее, и может быть, однажды в выходной муж заметит и предпримет что-нибудь. А если я вообще ничего делать не буду? – думала она. Перестану там убираться, и все? Заметит ли он? Сделает ли что-нибудь? Пока что ее выводы были неутешительными.
Хотя прекрасный секс на выходных укрепил брак и улучшил отношение Ночной Сучки к мужу, волшебный медовый месяц продлился всего один день. Субботним утром она выпрыгнула из постели и рванула в туалет, чувствуя, что внутри ожидает кровавый поток, и когда он хлынул из нее в унитаз, она ощутила облегчение и в то же время внезапное истощение при осознании того, как пройдет следующая неделя. Вслед за кровью из нее хлынули и старые обиды. Ванная, да, была грязной. Муж, да, опять уезжал. И неважно, сможет ли она быть счастливой и добиться успеха как мать и как личность, – острые вопросы остались неразрешенными, висели над ней, мучили.
Она поднялась с унитаза, выпрямилась. Посмотрела на себя в зеркало, увидела темные мешки под глазами, оттянула губу, проверить, подросли ли клыки, не заметила этого. Но ей вновь захотелось выбраться из дома. Пойти в библиотеку, к Книжным Малышам, доказать самой себе, что она не сходит с ума, не находится на грани безумия. Ей захотелось как следует приглядеться к Джен и ее спутницам, просто чтобы лишний раз убедиться, что они всего-навсего мамочки. Женщины. Хомо сапиенсы, торгующие растениями, и больше ничего.
Да, я на правильном пути, – сказала она себе, укладывая в сумку игрушки, подгузники, салфетки, снеки, воду, и, на всякий случай, сменную одежду для мальчика. Она ощутила странную жизнерадостность, целуя мужа на прощание и выходя из дома даже раньше него, глядя, как он машет ей с крыльца, – вид у него, если честно, был подавленный.
Ну, покааа, кричал он и махал ей рукой.
Ей хотелось понять, как человек, который ночью носился по окрестностям, гадил на чужой газон, убивал и выл – как тот же самый человек несколько дней спустя может спокойно отправиться с ребенком в такое банальное место, как публичная библиотека.
Как мне это удается? – спрашивала она себя, глядя на свои руки, сжимающие руль. Единственным напоминанием о превращении была темная отметина на предплечье, что-то наподобие родинки. Ей захотелось лизнуть отметину, но она сдержалась.
Бо́льшая часть ее шерсти сошла, хвост отвалился где-то в кустах, когти снова втянулись, но она все еще чувствовала, как в ней бьются пульс и дыхание животного, которым она стала. В то утро ее мучило обостренное обоняние, вынуждая убирать все темные уголки кухни в попытке избавиться от малейших запахов плесени, лука и мяса. Ей очень хотелось ухаживать за своим сыном так, как ей казалось правильным: облизывать его и с любовью кусать за ноги, кричать во время их игр и кормить сырым мясом. Но, в какой-то мере оставаясь животным, она в то же время чувствовала, что вернулась в человеческую ипостась: матери, ощущающей привычный груз забот и неуверенности, мыслей об успехах в карьере, о неудачах в супружеской жизни, об обиде за женщин и так далее. Все это к ней вернулось, но каким-то образом изменилось. Она чувствовала, что может выдержать этот груз, пока рядом Ночная Сучка. А Ночная Сучка была рядом.
Мать была обязана своими секретами именно ей, но это не исключало чувства глубокой вины, вызванного вышеупомянутыми секретами. Не рассказывать мужу о своем превращении, молчать и хранить в себе соблазнительное воспоминание, делать вид, что ничего экстраординарного и изменяющего жизнь не произошло, что жизнь просто продолжалась как обычно: мальчик в гостиной играл со своими паровозами, муж отправился в очередную поездку, а мать, которая нисколько не изменилась, все так же выполняла свои домашние обязанности, жила своей заурядной жизнью – вести себя так, как если бы все это было правдой, было легче, чем погрузиться в водоворот страха. Обычно она не лгала мужу, и уж точно не о таких монументальных событиях, как это, но было очень важно сохранить тайну.
Книжные Малыши толпились в дальнем зале, где веселая библиотекарша показывала им книги и кукол и пела песенки, а они наползали друг на друга, извивались, толкались и пихались, живая масса кулаков, обвисших подгузников и слишком больших голов. Разумеется, здесь были Джен, и Бэбс, и Поппи, увлеченные, как обычно, оживленным разговором. Ночная Сучка села на единственное свободное место на полу, ближе к Джен, чем ей бы хотелось, потому что не знала, что ей сказать и как себя вести. Поймав взгляд Джен, она неловко кивнула и покраснела.
Они? Не они? Как нелепо было даже думать о том, что эти женщины явились к ней в дом, сорвали с нее одежду и оставили на крыльце груду мертвых грызунов!
Она пришла сюда, чтобы просто посидеть, поучаствовать во всеобщем веселье, побыть нормальной мамой! Только и всего!
Она слушала, как другие матери, довольные матери, обсуждают рецепты любимых блюд детей. Все они, судя по всему, дружили. Она старалась не встречаться с ними взглядами, смотрела в свой телефон и чувствовала легкое превосходство, что ей нет дела до легинсов и увлажняющих масел. Она чувствовала себя образованной. Чувствовала себя интересной и независимой и не хотела быть похожей на счастливых мамаш. Значило ли это, что она не хотела быть счастливой? Нет. Она просто хотела другого варианта.
Все это время она искоса поглядывала на заядлых Книжных Мамочек – тех, кому по-настоящему нравилось быть мамочками, продавать травы и целыми днями заниматься развитием детей – и главной среди них была, конечно, Джен с ее подкрученными ресницами и подведенными бровями. Ее консилер был нанесен так тщательно, что скрывал малейшие недостатки. У нее были безупречный маникюр, педикюр и гладкие ноги. Она улыбалась и беззаботно болтала о травах, о том, что она обожа-ает Мамби (что бы это ни было) в те дни, когда просыпается не в духе, будто эта мать, эта Джен, имела хоть какое-то представление о том, что значит по-настоящему быть не в духе.