Я наступила на Перси, прошептала Поппи так тихо, что ее услышала лишь Ночная Сучка.
Кто такой Перси? спросила она.
Песчанка, так же тихо ответила Поппи.
Поздно вечером, вернувшись домой, Ночная Сучка оживленно рассказала мужу обо всем – о замке Джен и презентации, о том, как пылко все восхищались травами, о глубине чувств, потоках слез и безумии жестов, о женщинах, разлегшихся на полу, обо всем этом спектакле и его абсурдной прелести – и они вместе посмеялись. Она показала ему травы, продемонстрировав на ладони каждую бутылочку, как настоящий рекламный агент, зачитала слоганы, получая удовольствие от новизны всего этого и от того, что они, конечно же, не из людей, которые покупаются на подобную чушь, но вот она купилась, ну разве не забавно?
Подожди-ка, тебя что, заставили их купить? спросил муж.
Ну да, ответила она. Но цена не слишком высокая за доступ к этим женщинам, которые, ну… вне всего. И к тому же это может стать исследованием.
Для чего?
Для моего творческого проекта, наверное, сказала она. Но пока не хочу о нем говорить.
Он обнял ее и улыбнулся.
Хорошо, ответил он. Хорошо.
На этой неделе ее письма Ванде Уайт стали философскими, задумчивыми, поэтичными, загадочными. Она много лет не вела дневник, и теперь они стали своего рода дневником, хроникой ее мыслей в самые глухие ночные часы, или когда сын спал, или в долгие, медленные дни позднего лета, когда солнце медленно катилось по небу и само время замирало, становилось жарче. Когда голый мальчик плескался в детском бассейне на подъездной дорожке, а Ночная Сучка в широкополой шляпе, обрезанных джинсовых шортах и спортивном бюстгальтере окунала пальцы ног в ледяную воду, и ей казалось, что они вместе в этой бесконечности, навсегда.
Она могла сохранить этот момент и многие другие в себе, как идеальный маленький блестящий шар, который можно было встряхнуть, когда она того захочет. Они жили в ней, словно новый, крошечный орган, наполнявший ее кровь силой творца. Я тебя сотворил, и я так же легко могу тебя уничтожить. Я целый мир для тебя, я тот, кого ты после себя оставишь. Я всегда буду с тобой. Ты никогда меня не поймешь.
Иногда она пугала сама себя, задаваясь вопросом, может ли она быть божеством, может ли мать в какой-то степени быть богом. Конечно, она не могла убить кого-нибудь вспышкой молнии, но она могла создать человека из меньшего, чем ком глины. Гораздо меньшего. Почему матери до сих пор существовали? Почему не были объявлены вне закона? Они ведь были наделены божественной, пугающей силой.
В. У.!
Я думаю о тоске, тоске настолько глубокой, что она способна разорвать на части. Я думаю о тоске по неизвестному существованию или по лучшей жизни, без какого-либо представления о том, какими будут ее детали. Нет, даже не так – я думаю о том стремлении, которое объединяет всех женщин, всех матерей. Что это за тоска? Как мы можем тосковать о чем-то, не связанном с нашим потомством?
Как будто рождение ребенка позволяет женщине увидеть бесконечный потенциал, позволяет увидеть саму бесконечность. (Имею ли я смысл?)
Как будто рождение ребенка не утоляет глубокую тоску, а только усиливает ее.
Смотри, говорит мать, смотри, на что я способна. Я творю жизнь. Я – жизнь.
Но…
Ваша М. М.
Ее спальня: конура из бежевого пластика, внутри которой лежали пушистое одеяло и тонкая подушка, притащенные сыном из кровати; пышный фикус в углу, возле которого были разбросаны земля и грязь; собачья миска из нержавеющей стали, полная пресной воды; еще одна миска из нержавеющей стали, полная печенья в форме костей; множество ковриков из искусственного меха – белых, кремовых, белых с серыми краями, черных, – разбросанных по комнате, по полу, по стульям, по кровати; ловец снов у окна, белые перья которого мягко развевались на ветру; груды одежды, кое-где сложенные в идеальные стопки; чересчур дорогой льняной кафтан с порванным швом на спине, дырочками, потрепанными краями, испачканными чем-то коричневым; черная атласная маска для глаз; сыворотки; деревянная коробка с вяленым мясом; аэрозольный баллончик с лавандовой смесью; кусок веревки; скомканные носки, когда-то влажные, но теперь высохшие и почти покрывшиеся коркой; два грязных теннисных мяча в углу; штук двенадцать пышных перьев на комоде; картина на стене: кролик в зеленой траве и одуванчиках; подушка без наволочки, с обгрызенными углами; стопка детских книг: сказки Гримм, книга о французских картинах, книга о медведях, книга о пчелах, книга о поездах – сложенные на полу у кровати; свето-отражатель, присосавшийся к окну, рисовавший на стенах радугу, когда солнце отражало его в самый подходящий момент; множество ваз со свежими и несвежими полевыми цветами; настоящая шкура енота, наброшенная на зеркало; куча палочек, очень удобных, чтобы грызть. Конечно, нужно было прибраться к возвращению мужа домой. Конечно, следовало навести порядок, достаточный для того, чтобы не потребовалось ничего объяснять.
«Это игра», – повторяла она себе под нос, собирая палочки и перья, расставляя их в вазы, чистя подушки, запихивая груды одежды в стиральную машину. «Это просто эксперимент», – говорила она, наливая свежую воду в миску. «Это… то, что мне нужно», – заключила она, снимая с кровати несвежее белье. Она бросила грязную рубашку мальчику, он побежал за матерью на четвереньках и, как его учили, зажал ткань во рту и сбежал вниз по лестнице – он тренировался весь день, – и повернул за угол, к корзине для белья.
Вернувшись, он послушно сел у ее ног, повернулся идеальным личиком к ней и тоненько-тоненько зарычал, не как обычно рычат дети, а как рычал бы ребенок, который на самом деле был наполовину собакой и говорил на освоенном им языке. Этот гортанный тихий звериный звук наполнил Ночную Сучку такой любовью, что все в ней сжалось от боли.
Какой хороший мальчик, сказала она, погладив его по голове, сев на корточки, чтобы прижаться к его шее. Она прижималась лицом к его свежему, мягкому личику и чуть не плакала. До чего же хороший мальчик.
Чувствуя, как что-то меняется, развивается, принимает новые формы, хотя и не понимая до конца, что именно, муж звонил ей каждый вечер из печального гостиничного номера где-то в Южной Дакоте.
Как твоя работа? спрашивал он.
Работа, повторяла она и после долгой паузы добавляла: Работа есть жизнь. Что тут обсуждать.
Лааадно, говорил он.
Я так долго была оторвана от работы, от себя, но сейчас вижу, что работа и жизнь – единое целое, и моя задача – находить между ними связи. Мне кажется, я понятно объяснила.
Ты наелась этих своих пастилок с марихуаной? спросил он и тут же понял, что говорит не с женой, а с пустотой. Она положила трубку. Она ушла.
В. У.!
Недавно я размышляла о том, что такое художник и каким может быть само искусство. Вдумайтесь: животное, размазывающее краски по тканым волокнам, чтобы создать комбинацию определенных цветов, различными способами признанную привлекательной, доставляет удовольствие группе других животных и раздражает представителей той же породы, которым не нравится смотреть на эту комбинацию, которые не находят расположение цветов интересным или удивительным, иногда даже приходят в ярость от красок на волокнах, временами в такую ярость, что собираются вместе возле мест обитания, созданных для размещения измазанных красками волокон, и не позволяют другим животным заходить в них, потому что находят эти волокна пугающими, опасными, аморальными. Представьте себе подобный расклад.
Или: животное, которое находит камни, прекрасные своей симметрией и гладкостью, и помещает их в металлический каркас, созданный с помощью огня и энергии других животных, поднимающих руки и бьющих по металлу снова и снова, пока он не обретет иную форму.
Одно животное красиво воет, а другое колотит по проводам.
Животное движется по плоскому затемненному пространству способами, которые предполагают тоску, восторг или огромное и неумолимое желание превзойти животное начало и подняться на другой уровень бытия, чем бы он ни был.
Формировать сенсорный опыт и при этом общаться… как? Это вообще имеет значение?
М. М.
Такие письма похожи на разговор с Богом, не правда ли? Ближе к молитве, чем к переписке. Вы пишете их, нажимаете «Отправить», и они уплывают в электронный эфир, в тайну Интернета, потому что кто по-настоящему может понять, как это на самом деле происходит? И мы могли бы сказать, что Ночная Сучка в этот период своей жизни стала довольно религиозной: каждое утро поднималась, чтобы посмотреть, есть ли ответ, и каждый вечер, сидя за столом, заваленным всяким хламом, отодвигая в сторону швейную машинку, писала еще одно послание Ванде Уайт. Человеку, в которого она верила, но доказательств существования которого не было, за исключением потертой книги на прикроватной тумбочке и единственного адреса на веб-сайте университета.
Заглянем в гостевую комнату, которую она теперь называла своей студией. Незаправленная кровать, на ней книги в потрепанных обложках: «Справочник о ведьмах», разумеется; пособие по изготовлению зелий и ядов; книга, с помощью которой ее бабушка варила свои смеси, переведенная на английский, найденная на сайте редких книг; история революционного перформанса; книга о тканях и костюмах; буклет агента по продаже трав. Копните глубже, и вы обнаружите затерянное белье, одинокий забытый вибратор, пыльную книгу о таксидермии. По углам валялись грязный оранжевый коврик для йоги, пенопластовые блоки, крепкая полоска ткани, груда красивых камней. На стенах: фотографии танцоров в самых причудливых позах; фотографии женщин, одетых в простые платья, какие носила ее мать, и с длинными волосами, заплетенными в косы; множество карандашных набросков животных в движении: лошади, собаки, гепарда, медведя; колдовские знаки, похожие на те, что чертили на сараях в ее детстве; фотография мясохранилища; кадры самых вызывающих перформансов, среди них – рож