Да, сказала она, помолчав. Она смотрела на мужа так, словно видела его впервые. Да, с собаками. Проект.
Бросив останки кролика в грязи, она подползла к нему, пригнулась, зарычала, стала царапать землю. Она рванулась вправо и взлетела, помчалась по периметру лужайки, чтобы ощутить силу своего тела, ощутить прохладный ночной воздух на коже и в волосах. Она перепрыгнула через невысокий забор и покатилась по заросшей траве лужайки их соседа, почесывая спину, бедра, ноги, подошла к полевым цветам, помочилась на них.
Она видела мужа – темное пятно на темной лужайке – и побежала к нему, снова перепрыгнув через забор одним изящным движением, наскочив на него, положив руки ему на плечи, измазывая его шею запахом грязи, сырости и собаки. Сбила мужа с ног, лизнула его лицо, шею, живот, вдохнула запах его промежности, взялась зубами за край его боксеров и потянула вниз.
Он рассмеялся. Он смеялся, и смеялся, и смеялся, и вскоре они оба были собаками и любили друг друга.
Потом, в душе, муж положил руки на ее исцарапанные плечи, заглянул ей в глаза.
Это твоя лучшая работа, сказал он, и что-то в его лице смягчилось и сломалось. Хотя они были вместе больше десяти лет, она осознала лишь сейчас. Глядя в его лицо, она увидела, что он любил ее и гордился ею. Всем, что она делала. Что он никогда не хотел разрушить ее карьеру. Что он всегда желал ей счастья, делал все возможное, чтобы дать ей возможность творить, видел, что в ней бушует сила, не зависевшая ни от него, ни от их сына, но вместе с тем контролируемая ими. Что он готов ради нее на все возможное, потому что любит ее, предан ей, и это почти детское обожание никуда не делось, пусть и скрылось в суете дней долгих и долгих лет.
Матери слетались стайками по двое-трое. Они сегодня надели все то, что тщательно берегли от маленьких липких ручонок: воздушные шелковые блузки, сексуальные топы с открытыми плечами, белоснежные брюки. Они взяли с собой свои самые дорогие сумки. Они все выглядели изумительно, эти матери, и вокруг них витала атмосфера легкости.
Был конец сезона, время, когда цикады раскрываются в полный голос, пробуждая в каждой матери долгое ощущение тоски, когда ветер легко касается их рук и с прохладой отлетает прочь. Время, когда растрепанные школьники бредут по тротуарам, и всей тяжестью наваливается печальный туманный груз прожитых лет, бесконечные а если бы и могло бы, воспоминания о прекрасных полуголых юношах и мокрых пляжных полотенцах под щеками, высоком белом солнце, холодной грозди зеленого винограда, наполняющего сладостью рот. Да, было идеальное время, идеальная ночь, чтобы чувствовать, и пить, и забывать.
Они пришли в дом Ночной Сучки, толком не зная, зачем, зная только, что будет вино. Джен провозгласила сама себя почетным послом, сделала и всем раздала пригласительные и, не смолкая, говорила о том, каким новаторским и абсолютно авангардным будет предстоящее мероприятие. Это были Книжные Мамочки – все до единой – фанатки целебных трав, легинсов и эфирных масел. Да, пожалуй, это были все самые активные мамочки города, настоящая орда, собрать которую удалось во многом благодаря усилиям Джен, стоявшей теперь с программкой в руке у куста жимолости возле подъездной дорожки. На ней был облегающий костюм далеких времен работы в пиар-агентстве, костюм, и теперь сидевший как перчатка. Как легко шелковая подкладка скользила по ее изгибам! Какой деловитой и значимой она чувствовала себя в этой прекрасно сшитой оболочке!
Привет. Добрый день. Добро пожаловать, говорила она матерям, проходившим мимо. Угощайтесь, пожалуйста, распоряжалась она с новообретенной серьезностью, профессионализмом, которого ей так не хватало на презентациях трав – ведь теперь это был ее проект, ее и Ночной Сучки. Она знала, что он не подведет. Джен готова была вкладываться в него, понимая, что обе добьются успеха.
Она сделала пометку, когда прибыли старые подруги Ночной Сучки, работающая мать и видеооператор, потому что Ночная Сучка хотела отвести им самые лучшие места.
Все матери были приятно удивлены, обнаружив, что сквозь раскрытые французские двери дома льется музыка и что на столе, установленном во дворике, покрытом белой хлопчатобумажной скатертью, расшитой нежнейшими цветочками, стоят бутылки с охлажденным розовым вином и Пино Гриджио, а также башенки из маленьких пластиковых стаканчиков.
Были здесь и хрустальные чаши с орехами, и корзины с плитками шоколада, и свежие овощи для тех, кто их любил, и сверкающая вода. Была большая миска с великолепной блестящей черникой, которая, казалось, волшебным образом наполнялась вновь и вновь, независимо от того, сколько съели матери. Была корзина с еще теплой выпечкой и богатыми углеводами угощениями, от которых матери воздерживались, пытаясь сбросить вес после родов, избавиться от складок на бедрах и животе, но, может быть, только сегодня вечером, только одно.
Все расселись на белых складных стульях, в три ряда расставленных на заднем дворе. И эти стулья, и стол с закусками, и маленькая деревянная сцена перед ними напоминали о свадебных церемониях. Но на крошечной сцене не устроят свадьбу? Да нет, конечно. Матери шептались, прикрывая руками рты. Посмотри, что это? Да не может быть! Но так и было: посреди сцены располагался огромный, красный, сырой бифштекс, накрытый стеклянным колпаком. Матери пили, хихикали и шептались. Они хотели узнать у Джен подробности представления, но она куда-то исчезла, словно растворилась в сгустившихся сумерках. Как странно, бормотали матери, потягивая вино.
Они делились своими предположениями по части того, что это может быть. И разве не грубо, что представление, каким бы оно ни было, еще не началось? «Как странно – я имею в виду, ты вообще ее знаешь? Ну так, видела иногда, но не особо в курсе. Ну, хоть вина выпили. Смех, вздохи, и я так устала, и я ради этого, что ли, вызвала няню? Ну серьезно, что это за хрень?» Но внезапно сквозь открытые французские двери раздался синкопический удар – сегодня вечером я слышу эхо барабанов, пел мужской голос – и настроение матерей полностью изменилось, они резко расслабились. Одна из них закрыла глаза и тихо подпевала, а другая слишком сильно откинулась на спинку стула и свалилась, и все смеялись, помогая ей, запьяневшей, подняться, и убеждали: не волнуйся, это твоя ночь, и, конечно, я отвезу тебя домой, а если нет, всегда есть «Убер», не переживай ни о чем, сколько раз Кевин оставлял тебя одну с детьми и ни о чем не думал… «Да будет доооооооооождь», – запели все в унисон, танцуя в сверкающих сумерках; одна мать, подняв вверх бокал, пела мимо нот, две другие прижались щекой к щеке и покачивались, как попугаи-неразлучники.
Песня кончилась, и все болтали, болтали и болтали, и стало уже очень поздно, гораздо позднее, чем они планировали, и взошла луна. Но таинственная хозяйка дома так и не появилась, и они спрашивали друг друга, где она и почему их не встретила; может быть, она была сейчас среди них, предположила одна особенно пьяная мать.
Может, это твой дом, заявила она, ткнув пальцем в грудь одной из женщин, – и ты просто нас разыгрываешь!
К тому моменту музыка сменилась чем-то тихим и ритмичным, похожим на джаз, но куда мрачнее и тяжелее джаза.
Тогда-то и появилось существо, которое можно было бы описать как собаку, медвежонка или оборотня. Не знаю, что это за хрень!
Оно осторожно, медленно двигалось между стульев, и никто из матерей не завизжал, не отпрыгнул, как можно было бы ожидать. Нет, никто не реагировал так, как, с нашей точки зрения, отреагировала бы обычная женщина. Работающая мать и видеооператор наклонились, чтобы лучше разглядеть существо, ползущее к сцене. Все смотрели. Все были пьяными, дерзкими, грубыми, возбужденными, но все притихли в каком-то даже благоговении. Они, пожалуй, были самыми лучшими матерями из всех.
Королева, пробормотала одна, когда зверь пронесся мимо нее. Другая, пораженная, упала на колени и подползла ближе к нему. И еще одна. И еще.
Некоторые наименее стойкие матери испугались, забеспокоились, действуют ли еще их прививки от бешенства, захотели уйти. Скатертью дорога, сказали им другие.
Это какой-то культ, пробормотала одна.
Я слушала подкаст, где говорили о таком вот, сказала другая.
Господи, какая же я пьяная, добавила третья. И все же они остались.
Те, кто остались… они остались, потому что понимали, что значат движения Ночной Сучки, шерсть, вставшая дыбом на ее хребте, ее оскаленные зубы, сверкавшие в лунном свете, каждое ее движение, наполненное силой, тьмой, гневом, выживанием.
Эта мать, эта собака собиралась устроить нечто вопиющее, и матери это понимали, и им это нравилось. Одна запрокинула голову и завыла на луну. Другая свернулась у старого пня и заснула.
Остальные сорвали с себя одежду и в прохладных лучах лунного света наблюдали, как собака, эта Ночная Сучка, проскользнула на деревянную сцену. Луч прожектора, сиявший из окна наверху с тех самых пор, как они сюда прибыли, осветил сцену, и существо зарычало. Оно сдвинуло стеклянный колпак, разбило и с удовольствием съело бифштекс. Для этого понадобилось время, но все терпеливо сидели, ошеломленные, и наблюдали, как оно ест.
Тишина. Ночная Сучка обратила свой взгляд на матерей, ее щеки и подбородок были измазаны кровью, глаза горели, но чем? Безумием? Силой? Восторгом знания? Дикостью женского начала?
Вскрикнув, одна из матерей разрушила чары, за ней вскрикнула другая, и готово: баланс, который был достигнут, рухнул. Зверь ринулся со сцены в толпу пьяных обнаженных матерей, и они, отчаянно вопя, рванули к своим темным машинам, выстроенным вдоль улицы. Лишь работающая мать и видеооператор остались на местах, безмолвные, благоговеющие, тихо плачущие от красоты этой великолепной драмы, сжимавшие мягкие руки друг друга.
Моя одежда! воскликнула одна мать.
Мои ключи! возмутилась вторая.
Что за херня! прошипела третья.