— Но что случилось? — спросил я, силясь приподняться на локте.
— Позже, Энди, — пообещал Док. — Я принесу чай и все растолкую. Пока нам нужно уладить кое-какие дела и принять план действий.
Чавкающие шаги удалились, от катера донесся невнятные, но громкие голоса. Что-то мои спутники не на шутку разнервничались.
По листве и воде шуршали струи дождя, сильного, но, к счастью, не слишком холодного. Я попытался закутаться в промокшее насквозь одеяло и с удивлением сообразил, что вполне осведомлен о причинах волнения в лагере. Да, смерть лейтенанта — немаловажное событие и я о нем кое-что знаю.
Мой взгляд упирался во тьму, задница мокла в расширяющейся луже, торопиться было некуда. Вышеперечисленные обстоятельства располагали к неспешному логическому анализу и осмыслению сложившейся ситуации. Во-первых, я, несомненно, убийца. Никакого раскаяния и угрызений совести я не испытывал: придушить Келлога мне сейчас казалось делом гадким, но естественным. По сути, палить из ружей по зайцу-кочковику, не сделавшему нам ничего дурного, куда как омерзительнее. Ладно бы мы болотного прыгуна в пищу употребили или сделали из его шкуры башмаки…
В общем, гордиться убийством лейтенанта я не собирался, но определенное трудовое удовлетворение чувствовал. Хуже было то, что теперь меня повесят. Ночью мне здорово повезло, но я был уверен, что оставил следы. Возможно не явные — я старался как мог — но для слепца многие действия становятся непреодолимо сложными. Сейчас в лагере разберутся, что к чему и вернутся сюда с веревкой. Ха, не об этой ли милости я грезил вечером?
Самое странное, что теперь умирать мне абсолютно не хотелось. Ну, разве что самую капельку — из-за проклятой лужи подо мной. Я заворочался, пытаясь нащупать бугорок повыше, свернулся плотнее и задремал…
Меня разбудил Док:
— Эй, Энди, ты в сознании?
— Кажется, да, — сипло ответил я.
Мне в руку вложили пару галет, сунули кружку с порядком остывшим чаем.
— Итак, мой юный друг, эта ночь стала последней для еще одного члена нашей злосчастной экспедиции, — с некоторой осторожностью, как истинно тяжелобольному начал Док.
— Я понял. Лейтенант Келлог отправился на небеса или куда там его определили, — пробормотал я, размачивая фанерную галету.
— Именно. Причем наш командир оставил нас при весьма загадочных обстоятельствах. Можешь что-то сказать по этому поводу?
Голос доктора звучал ровно. Даже слишком ровно. Возможно, мне так кажется или слепота добавила чуткости моему слуху?
— Сэр, вряд ли я могу сказать что-то дельное. Да и что толку в разговорах? Что с лейтенантом, что без него, выкрутиться из нынешнего паршивого положения нам будет непросто. Или вы считаете, что со смертью Келлога мы потеряли последние шансы?
Доктор молчал. Весьма долго. Я чувствовал его взгляд. Плевать, догадывается он или нет, мне терять нечего. Наконец, Крафф принялся чиркать фосфорными спичками, раскуривая свою трубку. Потом он задумчиво сказал:
— У лейтенанта Келлога имелось свое собственное видение ситуации. Сугубо военное и весьма прямолинейное. Возможно, из-за этого он и умер. Полагаю, высший суд разберется с этим вопросом. В свое время. А пока мы в тупике и недурно бы найти достойный выход. Кстати, дождь закончился. Дай-ка я осмотрю твои глаза.
— Есть ли смысл, сэр? — вздохнул я, покорно подставляя голову.
У меня имелись веские подозрения, что Доку куда интереснее посмотреть на саму повязку, чем на мои никчемные органы зрения. Снимал ли я бинты и могу ли я видеть на самом деле — вот какой вопрос всерьез волнует доктора.
— Ну-ну, Энди, не отчаивайся. Глаз — весьма тонкий и малоизученный орган. Сейчас ты во тьме, а завтра, кто знает… Современная наука далеко не все способна объяснить.
Когда он снял тампоны с моих глазниц, я судорожно вздрогнул — боль никуда не ушла, меня снова прожигало и высверливало огненными бурами до самых глубин мозга.
— Сейчас наложу новую мазь и закрою, — заверил Док. — Что, так больно?
— Откровенно говоря, да, — признался я, стискивая зубы. — Словно каленым железом выжигает. А вы-то что скажете? У меня еще есть глаза-то?
— Несомненно. Красноты чуть меньше, воспаление явно идет на убыль. Меня немного беспокоят зрачки…
— Что с ними такое?
— Сложно сказать. Энди, ты слишком многого требуешь от такого доктора как я. По сути, я весьма далек от профессиональной офтальмологии.
— Понятно. Что ж, буду ждать специалиста, — вздохнул я, чувствуя как медленно отступает боль — на глаза легла вата с мазью, голову начали стягивать привычные витки повязки. — В любом случае, спасибо, сэр. Без вас я бы уже околел. Даже не успев обделаться.
Доктор только хмыкнул.
Чрезвычайно бережно дожевывая вторую галету, я думал о том, что ко мне начинает возвращаться аппетит, и слушал шум, доносящийся из лагеря. Разборчиво оттуда доносились лишь ругательства, но было вполне очевидно, что оставшиеся в живых имеют очевидные разногласия и спор затягивается. При живом лейтенанте лагерь вел себя куда спокойнее — на сквернословие и крик сохранялась офицерская монополия.
О чем они там спорят? Мне-то все равно. Они остались по одну сторону границы бытия, мы с моим дорогим другом Келлогом и остальными сгинувшими спутниками, числимся по другую.
Тут отсутствие боли в голове и остатки здравого смысла подсказали, что в моих рассуждениях зияет явное противоречие. Если я умер и все мирское мне безразлично, отчего мои помыслы все время возвращаются к съеденным галетам? Да еще с такой настойчивостью возвращаются, что слюну не успеваю сглатывать. Нет, нужно поразмыслить о ближайшем будущем. Раз я все равно никуда не тороплюсь.
Я представил игровой стол, расстановку шаров, заставил себя забыть об отыгранных, сбитых в лузы людях…
Скверно. Ситуация выглядела так, что я попросту не находил приличных комбинаций для продолжения игры…
Кто-то шел через кусты. Судя по осторожному шлепанью босых ступней, кто-то из волонтеров. Особо сообразительный гребец решился позаимствовать у беспомощного умирающего одеяло? Инвалид будет возражать.
— Эй, Энди, жив ещех? — вежливо поинтересовался гость.
— Жив, — заверил я. — Хотя и не в лучшей форме. Гуляешь, Сан?
— Та нахтут гулять, жопкругом, бятот остров. Можнох присесть нах?
— Присаживайся, тут, насколько я помню, места хватает. Есть что сказать?
Гребец, посапывая, присел рядом. От него пахло тем горьковатым жиром, что неизменно использовали в своих ритуалах волонтеры. Не особо приятно, но можно привыкнуть. Я чувствовал нерешительность гребца.
— Так что там, Сан? Уже решили, что нужно делать?
— Вот и я о том, нах, — сердито фыркнул волонтер. — Сэр Сэлби требует идти на ялике. Нах, точнее: им идти, нам оставаться. Их трое, им одного гребца не хватает, блнах. А вы и я остаемся, охраняем катер до прибытия нахпомощи. Вы выздоравливаете и нами, двоими, командуете.
Я не выдержал и засмеялся. План был довольно предсказуем, как раз в духе Сэлби, но вот то, что я остаюсь не подыхать, а командовать, мне не позволила сообразить природная скромность.
— Отличный план! Главное, нам с тобой работать и грести не нужно.
— Ну, нах. И у нас будет отличный склеп с каютами, мля его, — согласился волонтер. — Околеем с удобством.
— Они тоже околеют. Дойти на ялике до полкового лагеря, все равно что на пеликане туда пытаться долететь.
— Сэр-шкипер так нах и говорит, — прошептал Сан. — Отказывается уходить. Говоритх, «только катер спасет», мляего.
— Разумно. Я бы с ним согласился. А что говорит Док?
— Молчит онх, — мрачно пояснил гребец. — Сэр Сэлбих говорит, что уже принял решенье. Пока вода высокая нахеб.
— Слушай, а почему Сэлби — определенно сэр, а шкипер и доктор не особенно поднялись? — на всякий случай уточнил я, в общих чертах уже понимая, что произошло.
— У Сэлби револьвер лейтенантах. И ключи от ящика с патронами, мляего. Говорит, в револьвере шесть особых офицерских зарядов — осечек, нах, не будет.
— Решительный человек, — согласился я. — И стойкий. Такому можно доверять. Уйдет, дойдет, сразу вернется с помощью. Если о нас вообще еще будет помнить, когда доплывет до соседней протоки.
— Я о том же, — печально пробормотал гребец, даже забыв добавить свое молитвенное «х». — Он, сука, труслив как крыса.
— Но ялик может и не уйти в этот поход, — ободрил я. — Не все согласны. Кстати, а что говорят твои сородичи?
— Они… — Сан звучно сплюнул. — Думают, нах, что кто-то из них гребцом пойдет. Они с виду, мля, крепкие. Надеются, бнахе.
— Думаю, нам тоже стоит надеяться и уповать. Не на них, конечно, надеяться, и не на здравомыслие револьверного сэра Сэлби. Просто сама лодка может не уйти. Мы же на Болотах, тут всякое случается.
Гребец задумался. Мы сидели в тишине — в лагере тоже стало потише, должно быть спорщики охрипли и решили выпить чаю. Сан тронул меня за плечо:
— Полдник хочешь?
— Что? — удивился я.
— Полдник. Малый перекус. Нам в детсаду давалинах, — он тяжко вздохнул и сунул мне что-то в руку.
Смысла его слов я наполовину не понял, да и догадаться, что такое полумягкое и корявое мне даровали не смог. Но пахло съестным. Помяв крошечное угощение я, наконец, уразумел — лягушачья лапа.
— Съедобно, я нах проверял. Нормальная лягуха. Животный белок, хоть и мелкийх, — заверил гребец.
— Спасибо, — искренне поблагодарил я. — Съем попозже. Пока, вернемся к лодке и храброму сэру Сэлби. Я вот подумал: часового у нас нынче нет, в лагере беспорядок и мало людей, занятых делом. Что-то может потеряться или сломаться.
— На компасе и стволах он, мляегонах, сидит. А лодку портить рискованно, — прошептал недурно, хотя и медленно соображающий волонтер. — Ялик — нахшанс. Пусть и мизерный. Жаль ялик.
— Это верно, добротный ялик. Как можно его портить⁈ Ни в коем случае, это ж имущество Ее Величества! Да и солдат за лодкой особенно внимательно бдит. Но наш сэр Сэлби — солдат и герой. То есть, человек сухопутный и может упустить из вида, что лодки сами по себе не плавают. Весла хранятся там же?