– Верно! – согласился Глеб. – Не время «робинзонаду» устраивать. Какое сегодня число?.. – он наморщил лоб, как-то вылетело из головы.
– С утра седьмое октября было, – неуверенно сказал что Шперлинг. – Наши под Вязьмой бой дают фашистам, а мы тут…
– Разговорчики! – отрезал Шубин. – Всем спать! И не чихать мне тут, даже во сне. Всем понятно?
– Так точно, товарищ лейтенант! – откликнулся Кошкин. – Разрешите выполнять?
Разведчики со смешками укладывались вдоль стены, завернулись в мешковину, оружие брали с собой, обнимали как могли.
– Лучше бы я жену обнял, – бормотал Боровой. – Когда же эта клятая война закончится? Надоела – хуже горькой редьки. Домой бы сейчас, к Василисе под бочок…
– Я думал ты холостой! – удивился Шперлинг.
– Бракованный он, – фыркнул Уфимцев. – Разводиться на гражданке собирался, да так и не собрался.
– Серьёзно? – удивился Курганов. – Зачем тогда женился, если разводиться собираешься? Как-то не по нашему это.
– Ага, не по-комсомольски, – согласился Кошкин под сдавленный смех. – Признавайся, Семён: почему такой несознательный?
– Много вы понимаете, недоделанные… – бурчал Боровой. – Сперва любовь у нас была до гроба. Я помощником бригадира на механическом работал, Людмила в отделе контроля качества – там и познакомились, когда у нашей бригады брак нашли. Ну не то, чтобы брак, просто станок из строя вышел, но его быстро отремонтировали. До особого отдела не дошло, – такое ощущение что Боровой в темноте усиленно крестился. – В общем, чувства у нас с Людмилой образовались, поженились, детей пока решили не рожать.
– В связи с тяжелым международным положением? – предположил Кошкин.
– Ну да, и в этой связи. Комнату нам дали от завода, мебель кое-какую – нормально жили. Что не так с этими женщинами, мужики? Изменилась за месяц: другая стала, холодная, чужого мнения в упор не признавала, по струнке у неё ходил… Ведь любил же, дуру, несмотря на все ее закидоны. Не жена, а комендант гарнизона и начальник гауптвахты в одном флаконе! – Боровой увлёкся, не замечал как товарищи умирают от глухого смеха. – Всю кровь выпила, зараза. Лучше бы пустила мне эту кровь… Почему так произошло? – ума не приложу. Ласковая же была кошечка, порядки свои в доме наводить стала. Даже к мужикам поболтать не отпускала, все какие-то неотложные дела находились. В общем, кончилось наше чувство: она же не дура – видела, что со мной происходит. Однажды кулаком погрозила: дескать, надумаешь разводиться или изменять – заводской партком на тебя спущу, они тебе живо втолкуют, что такое ячейка социалистического общества и как её нужно беречь.
– И ты не изменял? – уточнил Герасимов.
– Да не, даже мысленно. Чего, смешно вам, мужики? А меня такая тоска терзала: туда нельзя, сюда нельзя, командует только она, и правильные решения принимает только она. А я – не пойми кто…
– А забавные случаи были? – всхлипнул Кошкин.
– Да какие там забавные случаи? Теща однажды приехала погостить – отпуск недельный случился. Она заводской профком возглавляла соседнем городе, такая же строгая и принципиальная. Так она ещё и свою маму к нам привезла, ну в смысле – тещину маму, старушка – Божий одуванчик, до революции подпольщицей была – с царизмом боролась. И вот неделю мы все жили в одной комнате… Это тюрьма народов, люди! Лучше бы меня посадили на десять лет без права переписки. К концу недели даже моя Людмила стала нервничать и однажды призналась, что погорячилась насчёт мамы бабушки… Ну что вы ржете как кони? Человеку жизнь искалечили, а они… Я днем социализм строил, повышал производительность труда, боролся за победу в соцсоревновании. А вечером, когда тепло хочется – натыкался на эту «ледяную стену».
– Ребята, мы с ним вообще на одной планете? – задыхался Шуйский. – Нет, я не могу разводись, Сёмка, возвращайся на нашу планету. Мы за тебя словечко замолвим в заводском парткоме…
– Я ведь отслужил уже срочную два года назад, – монотонно бубнил Боровой. – Добровольцем в ряды записался, когда началось. А когда уезжал – тридцатого июня, она на перроне как кинулась мне на шею: – не пущу, говорит. Слезами брызжет, ревет благим матом: мол, прости дорогой, ведь ты мне самый близкий человек… От того и орала, издевалась, в грош не ставила. Мол, возвращайся, любить буду, детей нарожаем, на цыпочках перед тобой ходить будут – ты только живым вернись. Простились в общем – славянка и солдат. Вот и пойми этих баб: что у них на уме?
Люди ворочались, комментируя признание товарища, давали ценные советы на все случаи, хотя ни у кого из них не было жизненного опыта. Шубин насилу уснул. Шаг вперед, два назад – как говорил великий Ленин, проваливался в зыбкую муть, возвращался обратно и только к утру забылся полноценным сном.
Глава седьмая
Осень бралась за дело: насвистывал ветер; резко упала температура; солнце окончательно перестало выглядывать; дожди не стали постоянным атрибутом этой осени, но пару раз в день проливались. Кто же мог предугадать, что вынужденное безделье затянется на два дня. Злость трясла, нервы рвались, несколько раз появлялось желание прорвать кордоны и бежать в лес, но Шубин снова вглядывался в лица своих солдат, склонялся к мысли, что хочет видеть их живыми: во имя чего убить остатки взвода? Разведчики спали всеми днями, боролись с холодом, еда закончилась, воду из фляжек пили крошечными порциями. Немцы обустроились на пустыре, под боком, поставили палатку с радиоточкой и возле неё постоянно вилась вооружённая публика. Дорогу засыпали щебнем и активно использовали.
На восток шли войска, в ночное время по округе блуждали часовые с фонарями, перекликались. С простудой справились: пили таблетки от кашля и температуры, которых у Глеба в вещмешке было навалом. Молодые, здоровые организмы победили недуг. На второе утро набрали дождевую воду в тазик – пришлось совершить вылазку. Вернувшийся Курганов удручённо поведал, что кругом немцы. А на следующее утро их вдруг не стало. Проснулись и не поверили – в деревне стояла тишина, по дороге никто не ездил. Шубин мысленно прикинул: девятое октября, или уже десятое? Фронт откатился бог знает куда – ничего удивительного, что немцы ушли. Люди тёрли глаза, недоверчиво прислушивались.
– Может поняли, что мы в подвале, ждут пока выйдем? – предложил интересную версию Шперлинг.
– Ой ли!.. – фыркнул Шуйский. – Пары гранат – было бы достаточно и нечего тут представление городить.
Доверить другим, столь важное дело, Шубин не мог: он лично отправился на улицу, сдвинув проржавевший тазик. Дождя ночью не было, земля подсохла, он перебежал пустырь, пристроился в лопухах на краю ограды. Проезжая часть представляла жалкое зрелище: от дороги ничего не осталось, её разбили до упора, даже щебень не помог. Деревня безмолвствовала, многие дома превратились в головешки, выветрился запах гари, но что-то было не так. Раздался мужской смех, в доме через дорогу распахнулась дверь, вывалился солдат в расстёгнутом кителе: он что-то бросил оставшимся в доме, засмеялся и побрёл за угол; с плеча свисала автомат МР-40. Обрисовался голубоватый дымок из печной трубы – за избушкой топилась баня. Похоже в деревне остался небольшой гарнизон и теперь эти люди развлекались как могли – население отсутствовало, издеваться было не над кем. На крыльце объявились ещё двое в коротких шинелях – закурили, по улице в западном направлении проехал мотоцикл с двумя членами экипажа: боец в коляске откровенно спал, а пилот старательно объезжал ухабы, давил на газ – залпы грязи летели из под колёс. Мотоцикл проехал, курильщики постояли на крыльце и убрались в дом – ничего сверхъестественного не происходило.
Через полчаса разведчики покинули обжитое убежище, свежий воздух вскружил головы, пустырь переползли, дальше по одному пропали в редеющем бурьяне. Листва с деревьев практически осыпалась, голые ветки гнул ветер, местность была фактически открытой. За два дня здесь все изменилось: поздняя осень вступила в права. Снова кричали солдаты на другой стороне дороги: гоняли шальную кошку. Разведчики лежали в грязи, ждали. Идею уничтожить гарнизон Шубин отверг: что это даст, кроме морального удовлетворения? – постоянную угрозу в тылу. Солдатня угомонилась, разведчики сместились на северную окраину Краснухи, за сараями повернули на восток и побежали к дороге.
– Показывай, Василий, где ваш овраг под мостиком?
– Придётся ползком, товарищ лейтенант. Слышите, мотор работает – немцы тут все еще ездят. В общем направо нам…
Лес был рядом, но и дорога была рядом, за перелеском что-то шумело – пришлось пропустить ещё один мотоциклетный патруль. Люди недоумевали: что мешает их завалить? Но Шубин посматривал на них очень выразительно и народ не стал возмущаться.
– Ладно, пусть живут, – вздохнул Герасимов. – И ценят нашу неземную доброту.
Патруль проехал. Маленький отряд спустился в овраг, пробежал под мостом и через пару минут был уже в лесу. Невдалеке проходила просёлочная дорога, усыпанная листвой – берёзы ещё не облетели, красовались золотыми нарядами. Воздух стал суше, грязь подсохла, окрестности дороги были завалены валежником – лезть в него совершенно не хотелось. Колея раскисла, но междупутье выглядело сносно, его устилала ещё зелёная травка – по этой ленточке и припустили лёгкой рысью. Шустрый Кошкин ушёл вперёд и с этой минуты ориентировались по его позывным. Дорога повернула на север, пришлось с неё уйти, спустились в балку, усыпанную красноватой листвой. Шли как по крови, пока лощина не сгладилась, а лес не превратился в чащу.
– Смотрите, какая береза, товарищ лейтенант! – сказал Шуйский. – Вы пока покурите, а я наверх залезу, выясню: что, да как. Мы ведь не спешим на пожар?..
И это было ещё мягко сказано… Береза напоминала гнутый коленвал, при этом была усеяна толстыми ветками. Первая попытка взобраться потерпела неудачу: переломился сук под ногой.
– Вот-вот, – ворчал Уфимцев. – Руки из задницы растут, а ещё что-то делают…
– Эх, товарищ сержант, не были бы вы сержантом… – размечтался Шуйский. – Курите, нечего на меня смотреть.