В деревню вошли осторожно, убедившись в отсутствии неприятеля, населённый пункт на десять дворов. Здесь отступало советское подразделение, дорогу растоптали, в канаве валялся разбитый станковый пулемет, взрывом опрокинула гужевую повозку, над трупом лошади кружили мухи, тела погибших раненых хранить не стали, даже с дороги не убрали – просто укрыли плащ-палатками. В деревне свирепствовал ветер: носил золу и мусор; тоскливо завывал в обугленных дымоходах. Ещё одна разбитая полуторка; за косогором, взорванная чёрная Эмка, всё пространство вокруг нее было залито кровью. Пришлось уйти с дороги – проезжая часть превратилась в сплошную воронку. У опушки березняка лежали несколько тел – опять запершило в горле. Шубин невольно остановился, люди молчали, словно в рот воды набрали. Ещё одна группа военнослужащих Красной Армии покончила с собой: все они представляли командно-начальствующий состав: от младшего лейтенанта, до майора. У одного из погибших в петлицах отсвечивали ромбики старшего политрука – не помогла вера в непобедимость марксистско-ленинских идеалов, каждый стрелял себе в голову из личного табельного оружия. Очевидно, постояли кучкой, покурили, о чём свидетельствовала горка окурков, потом разошлись, словно стыдились того, что собрались сделать… Пару дней уже прошло – трупы стали серыми, пятна разложения уродовали лица, тоскливо таращился в осеннее небо двадцатилетний лейтенант: дрогнула рука, когда он нажимал на спуск – пуля выстригла борозду в черепе…
– Прошу меня простить, товарищ лейтенант, но это трусость, – мрачно пробормотал Курганов. – Жалко людей, но они пошли по пути наименьшего сопротивления – избавились разом от проблем, бросили на произвол судьбы своих солдат. Ведь это, считай, все командиры. Отступавшей здесь части нет.
– Друг мой, это не трусость, а безысходность, – Шубин отвернулся. – Не думаю, что эти люди трусили в бою. Немцы наступали на пятки – боялись плена, боеприпасы кончились. Жест отчаяния, импульсивный, непродуманный поступок: майор понял, что всё кончено, собрал офицеров, предложил решение и первым пустил себе пулю в голову. Не думаю, что он приказывал, нормальный командир такое никогда не прикажет – заразительным оказался дурной пример. В общем-то ты прав, Курганов – ушли люди от ответственности…
– Мы бы не стали так делать, товарищ лейтенант? – осторожно спросил Боровой.
– Нет Семен. Мы бы с палками, с голыми руками пошли бы на фрицев – хоть пару тварей унесли бы с собой в могилу.
Далеко без командного состава колонна не ушла. За перелеском снова грустное зрелище: остатки колонны попали под удар штурмовиков – самолёты шли на бреющем полёте, расстреливали людей из крупнокалиберных пулемётов. На разомкнутом пространстве, шириной в пол километра, валялись перевёрнутые повозки, чернели остовы грузовиков. В поле, по обеим сторонам дороги, лежали тела: люди в панике разбегались, пытались добраться до леса; штурмовики возникли внезапно из-за леса, набросились как стая стервятников, когда люди были беззащитны. Большинство погибших было одето в красноармейскую форму, но лежали и гражданские, женщины в платочках, пожилые мужчины, выделялись несколько детских трупов – здесь погибло не меньше сотни человек. Фашисты расстреливали людей без жалости, а в ответ получали беспорядочные залпы из трёхлинеек, способные вызвать только смех. Несколько человек все же добежали до опушки, но там их и настигли – скосили всю группу.
Это кладбище под открытым небом разведчики преодолели бегом, за леском перевели дыхание, подавленно молчали – невозможно к такому привыкнуть. Немцы окончательно озверели: они уничтожали все живое на этой земле, сокращали насколько могли неполноценную нацию.
– Ничего, уроды, однажды мы к вам придем! – урчал, сжимая кулаки, Боровой. – И тогда посмотрим, как вам это понравится…
События в лесах западнее Вязьмы вряд ли могли войти в анналы русской боевой славы: герр Бауэр не кривил душой – разгром был сокрушительный! За полчаса спешной ходьбы разведчики ещё дважды натыкались на подобные приметы: отступающую колонны уничтожались на параллельных дорогах, их расстреливали миномётные батареи, зашедшие с флангов, пулемётные подразделения; обочины устилали тела; ещё одна сгоревшая деревня, в ней пытались перегруппироваться побитые подразделения, а после обстрела, выжившие побежали дальше. Немцы в этой местности не задерживались, шли дальше, замыкая кольцо окружения.
Теперь отчётливо звучала артиллерийская стрельба – на северо-востоке продолжалось побоище. Несколько раз разведчики замечали оборванных, безоружных людей: они скрывались в лесу, пытались поскорее спрятаться, видя вооруженных незнакомцев.
– Братцы, да это же наши! – удивлён обнаружил Герасимов. – Беглые красноармейцы от людей шарахаются, всего боятся..
В лесах действительно скрывались люди: на контакт не шли, держались подальше, периодически из леса доносился хруст веток, звучали голоса. Шубин приказал не останавливаться – он ещё не утратил надежду дойти до своего полка. В этой неразберихе могло случиться всякое: костяк полка мог выжить.
За сгоревшей деревней возник хутор: несколько бревенчатых построек, обнесённых плетнём, часть хутора немцы сожгли, до остального не дошли руки, видимо, спешили. На горелках возился пожилой мужчина в рваной безрукавке и зимних рукавицах: он разбирал ломиком частично сгоревшую стену. Мужчина страдал одышкой и не очень твёрдо стоял на ногах, зрение у человека было неважным. Обнаружив вооружённых людей, направляющихся в его сторону, старик отбросил лом, расставил ноги, маска обречённости улеглась на морщинистое лицо, но потом он начал щуриться, всматривался, не уверенно заулыбался:
– Наши, чтоб вас!.. – облегчённо выдохнул старик и в глазах, глубоко утопленных в череп, заблестели слёзы.
– Свои, товарищ, – подтвердил Шубин. – Разведчики, от поезда отстали, пытаемся догнать свой полк. Местный, товарищ?
– А какой же ещё? Всю сознательную жизнь на этом хуторе, близ Полтораньки. Это та деревня, через которую вы прошли. Несколько семей здесь до войны проживало, а теперь только я и остался… Иван Петрович я, фамилия Жмыгов, до войны в колхозных мастерских трудился… Что же вы наделали, дорогие мои? – у старика задрожали ноги, он опустился на обгорелую чурку. – От германцев в припрыжку бежите… Совсем стыд потеряли? Такого даже в гражданскую не было!
– Ладно, Петрович, ни совести нас, – Шубин опустился на пригорок рядом со стариком, остальные расположились кто где, потянулись за куревом. – Мы не отступаем, воюем как можем. Боевую задачу выполняем.
– Да вижу, что вы с оружием, – вздохнул Петрович. – Два дня уж прошло, как прокатилась эта волна. Вы первые, кто с оружием…
– Давай, Петрович, повествуй: где немцы, кого в последний раз видел, что тут вообще происходило?
Старик покосился на ряд могилок под берёзовым околком: бугорки были свежие, он лично похоронил несколько человек. Старика проняло: пару минут он не мог говорить – душили слёзы, разведчики угрюмо помалкивали.
– Немцы безжалостно избивали отступавших, двое суток назад прошла последняя советская часть, да и той не подфартило: только прошли, на востоке разгорелась стрельба, гремело как в аду, даже лес сгорел, дожди его, впрочем, потом потушили. Несколько дней по дороге брели солдаты, скрипели телеги, многие были без оружия, в бинтах.
Вопросы старика оставались без ответа. Молча обходили, брели дальше… Свернул с дороги молодой политрук с бледным лицом и револьвером в руке: он брёл, словно не видел ничего, вышел к хутору, приставил пистолет к виску, но тут обнаружил старика и вообще стал белым как мел – при посторонних не стал стреляться, наорал на Петровича, обругал последними словами, потом побрёл за ближайшие кустики и там свёл счёты с жизнью. Петрович испугался не успел среагировать, тогда ещё хутор был целый, мины падали на дорогу, возницы стегали худых кобыл, часть прошла, потом появились немцы: танки с крестами без сложностей шли по грязи, стреляли башенные орудия; переваливались сбоку на бок бронетранспортёры с пехотой, на востоке разразилась светопреставление. Примерно полчаса прошло и немцы прогнали на запад колонну военнопленных: красноармейцы шли с поднятыми руками, их конвоировали автоматчики, потешались над советскими ребятами, стреляли если кто-то опускал руки. Потом на хутор въехал грузовичок с пехотинцами: сначала сжигали сараи, ржали как кони, пожилая Матрена – супруга Петровича, кинулась через двор, не посоветовавшись с мужем, немцы открыли огонь, Петрович не видел, что там произошло, вроде кричала Матрёна, ругалась – его придавило старой телегой, потерял сознание, а когда пришёл в себя, хутор уже горел, к счастью, сильный дождь прошел, часть строений уцелела. Петрович как слепой блуждал по хутору, наткнулся на мертвую Матрёну, потом ещё на двоих, соседей Антиповых – тоже не молодая чета, детишек малых на хуторе не было и то хорошо. Сын Петровича и Матрёны был поздним ребёнком, воевал в Карелии, уже две недели не получали от него писем. Похоронил всех троих, погоревал. Матрена чахоточная была, но всё равно не так собиралась помирать.
– Имелись чёрные мысли, ребята, тоже хотелось руки на себя наложить, – вздохнул Петрович. – Потом думаю: хрен-то вам, не дождутся! Немцы прошли крупной партией, на хутор не заходили, спешили. Наши стали из леса выходить, потерянные такие, без оружия, все грязные, рваные. Сюда притащились четверо, один орать стал, требовал еду, чуть не задушил меня, идиот! Хорошо, что остальные оттащили его, потом сержант дико извинялся: много таких в наших лесах: по балкам прячутся, по деревням, не знаю куда идти. Сегодня спозаранку старик Миронов из Авдеевки ко мне забрел, он тоже своих родных потерял и внучку маленькую. В Капитонова, говорит, ходил – у него там дальняя родня осталась. Так, говорит, что и в Авдеевке, и в Капитоново много наших – все больные, безоружные, сами себя боятся, селятся в сараях, в заброшенных избах, ждут чего-то… А чего ждать? – скоро немцы пожалуют, если лапки не успеешь скинуть, то постреляют. В Авдеевку вчера агитаторы приходили в нашей форме…