ками.
Но она и не отнимала их, так мы стояли на коленях друг перед другом, со слезами на глазах после вековечной разлуки.
И я обнял ее — бережно и осторожно, погладил по голове, называя Мирдат и Наани, и говорил многое, чего не помню теперь, но она часто потом вспоминала эти слова.
Дева притихла в моих руках и казалась довольной, но долго еще всхлипывала, несмотря на мои утешения; она была рада той поддержке, которую я был в силах тогда оказать. Воистину, одинокая, она терпела ужас, горе и страх достаточно долгое время.
Потом она успокоилась, и я усадил ее поудобнее у скалы и решил снова приготовить питье. Принимая его, она прижалась ко мне, заставив затрепетать мое сердце: ведь рядом со мной была Моя Собственная. И она начала говорить, но повинуясь моей заботе, отдыхала у камня, все время провожая меня глазами, пока я делал отвар.
Я поднес ей питье, и она выпила его, взяв обеими руками; а я опустился рядом, съел три таблетки и выпил воды, потому что и мне уже давно полагалось поесть. Отвар вернул жизнь в глаза Девы, и она начала говорить, время от времени умолкая; сил ее едва хватало, чтобы поведать горькую повесть о том, что ей пришлось претерпеть и пережить. Дважды она заливалась слезами, потому что отец ее погиб, а уцелевшие обитатели Малого Редута в панике рассеялись по Ночному Краю.
Тут я узнал о том, что Силы Зла сумели воздействовать на людей, находившихся в Малом Редуте; и некоторые из них — наиболее ослабевшие из-за уменьшения Земного Тока — открыли Великую Дверь и вышли наружу, позволив огромным и ужасным чудовищам ворваться в Малую Пирамиду. Началась бойня, многие люди погибли, и лишь некоторые сумели бежать в ночь.
За Ними последовала и Наани, остававшаяся со своим отцом, Мастером над Монструваканами, пока тот не погиб в лапах лохматого зверочеловека, весьма свирепого и ужасного. Наани бежала с тремя девами, но когда они уснули в кустах, на них напали чудовища, утащили двоих, третьей удалось убежать, но Наани более не встречала ее. Ужасный конец Малого Редута свершился, на ее взгляд, довольно давно, однако когда именно, Наани не знала, потому что не могла отсчитывать время. Тем не менее, ей казалось, что все это было ужасно давно. Расспросы открыли мне, что она скиталась в глуши все то время, которое я провел в пути. Бежав из Малого Убежища, она более не слышала моего зова, ведь я не обращался к ней из мрака жуткой земли. Но сама часто звала меня, пока сердце ее не начало покоряться предельному унынию и одиночеству. Духовное обращение пробуждало землю. Уловив трепетание эфира, к ней приходили жуткие твари, но, обладая слухом, она замечала их приближение и скрывалась от них.
Впрочем, иногда она бывала почти на грани гибели и, скрываясь среди скал и кустов, привыкла звать меня лишь изредка, чтобы не привлекать чудовищ. И зов ее в эти последние дни уже не уходил вдаль, потому что этому препятствовала предельная слабость.
Долгие скитания успели едва ли не обнажить ее тело; кусты и скалы изорвали одежду Наани, и ей нечем было починить ее. А вместо еды она ела мох со скал, неизвестные ягоды и наросты, пила воду из горячих источников и часто испытывала дурноту, съев или выпив неподходящее. Впрочем, должно быть, растворенная в воде сера спасала ее от растительной отравы, однако я вправе только догадываться об этом.
Так, находясь в жутком одиночестве, она переживала страшные события: явившееся из тьмы Ночной Земли чудовище убило молодую женщину неподалеку от Наани. Трижды она слышала топот людских ног, глохнущий в поступи гигантов. Ее рассказ пояснял то, что уже слышали мои уши, и новые жалость и печаль овладели мной. Дева рассказала мне, что дважды встречала в Ночной Земле обитателей Малого Редута; они прятались среди кустов и убегали, не внимая ее зову. Наани понимала, что ими владела самая жуткая и ужасная паника. Холод заставлял ее приближаться к огненным жерлам, которых в этом краю хватало; однако тепло привлекало к ним и чудовищ, как обнаружил я сам во время путешествия. Ей часто приходилось ночевать в предельном мраке и холоде. Иногда отчаяние заставляло Наани рисковать, она получала возможность согреться, но дважды или трижды едва не погибла во сне. Больше того, возле жерл водились змеи, хотя их было не так уж и много, похожие на пауков крабы и чудовищной величины скорпионы.
Словом, она лежала возле того жерла, в предельной слабости ожидая неминуемой смерти, когда наконец услыхала мой зов; ее окружали некие подобия крабов; она боялась уснуть, чтобы не погибнуть во сне.
Смерть была почти рядом. Из тьмы мира пришло Слово Власти, могучим духовным громом оно прокатилось в ночи. Наани полагала, что я говорю издалека, и зов не принес ей надежды, а только поверг в отчаяние. Буквально через мгновение она услышала свое имя, произнесенное человеческими устами. А потом я появился из кустов, и она с внезапным страхом отступила назад, опасаясь появления нового чудовища. Но увидев молодого человека в серой броне, она немедленно поняла, что я и есть Тот Самый, пришедший из ее снов. Я тот, кто говорил с нею с другой стороны мертвого мира и прошел все ужасы и препятствия, чтобы спасти ее. Тогда она почувствовала себя в безопасности, но предельная слабость мешала ей осознать свое счастье и любовь ко мне. Наани назвала нашу встречу чудом… ни один из сыновей человеческих не достоин того взгляда, которым она наделила меня, и тех слов, которые я услышал.
Узнав от Девы о паукообразных крабах, я огляделся и немедленно увидел их, окруживших нас со всех сторон и терпеливо выжидавших. Вознегодовав, я встал на ноги и обошел пятно света, уничтожая на своем пути маленькие чудовища. Мне пришлось перебить целую дюжину, прежде чем остальные решили убраться.
Судите сами, насколько они были уверены в себе; и тем не менее они были начисто лишены отваги и не стали нападать на меня, а ведь настоящий краб, не колеблясь, щипнет руку, увидев ее перед собой.
Потом я вернулся к Деве, а она от слабости уже не могла смеяться; и я понял, что она от природы наделена веселым нравом. Потом я приготовил Наани еще одну чашу отвара, и она выпила ее с удовольствием, ну а позже я строго и ласково приказал ей уснуть, зная, насколько нуждается в отдыхе; ведь даже радость перенапрягала ее силы.
Расчистив удобное место для сна, я положил кисет и ранец ей под голову и ласково уложил ее, укрыв ноги плащом. Увидев изрезанные и избитые ступни, я понял, что Моя Единственная износила обувь в своих одиноких скитаниях, прячась от разных чудовищ. Я решил омыть и перевязать ее ноги, однако Наани казалась настолько усталой, что я решил позволить ей уснуть побыстрее, а потом, когда она проснется, позаботиться о ее ногах, — весьма маленьких и изящных.
Она скоро уснула, потому что целый месяц не знала спокойного и мирного сна, — ведь любое чудовище могло наброситься на спящую. Когда Наани погрузилась в сон, я снял с себя панцирь и нижний костюм, который звали подпанцирным; теплое и толстое одеяние смягчало прикосновение панциря. Снова надев доспех, я положил этот костюм возле Девы.
А потом я стерег ее сон десять долгих часов. Расхаживая вокруг огненного жерла, я часто останавливался, внимая ушами и духом; потому что к радости встречи примешивалась тревога; теперь я много сильнее опасался появления Сил Зла. Впрочем, это ясно и без слов.
Через десять долгих часов Дева проснулась, и я подбежал к ней, радуясь тому, что она очнулась и с ней можно поговорить. Сев, Наани поглядела на меня, буквально светясь счастьем, и я понял, что силы вернулись к ней. Она ничего не говорила мне; только пристально глядела на меня, и я принялся гадать, что у нее на уме.
Тут Наани спросила меня, а давно ли я спал в последний раз. Растерявшись, я ответил — сорок восемь часов, что было истинной правдой, ибо в пути я старательно считал часы, чтобы не заблудиться.
И буквально на этих словах голова моя поплыла; ведь я так давно не спал и, совершив столь удивительные деяния, давно нуждался в отдыхе.
Тут Дева с какими-то словами перебросила мне плащ, не испытывая глупого стыда перед своей наготой. Не знаю, как это со мной случилось, но я был готов потерять сознание от внезапной сонливости.
Поддержав меня, она помогла мне опуститься на землю и положила под голову ранец с кисетом, Ощущение покоя или предельное утомление заставили мою голову отяжелеть.
Тут Дева заметила, что раздета и, укрывшись краем плаща, села возле меня и принялась растирать мои ладони. Когда я несколько пришел в себя, она обрадовалась и решила в свой черед покормить меня; ведь в последние часы я как бы утратил разум и не заботился о еде.
Самым изящным образом подложив мне колено под голову, она открыла ранец и извлекла упаковку таблеток, достала фляжку и чашу, — ведь я уложил все предметы в ранец прежде чем Наани уснула и поэтому не стал есть и пить, чтобы не разбудить ее.
Сказав мне, чтобы я отдыхал, она только спросила, как делать воду, и весьма удивилась тому, как порошок превращался в воду. По неопытности она высыпала в чашку лишнюю щепоть, так что жидкость даже полилась на землю. После этого Наани опустила три таблетки в воду и приготовила мне питье, — как я делал для нее, — хотя я не нуждался в этом и мог просто проглотить таблетки, запив их водой. Но я был рад ее заботе.
Я пил, не вставая с земли, и голова моя лежала на ее колене, пора было сказать, чтобы она одела костюм.
Я не стал говорить, что снял его с себя; тогда она начала бы протестовать, опасаясь, что я замерзну. Тем не менее Наани мгновенно все поняла, чуть всплакнула, — очень мило и благородно — поцеловала меня в лоб и велела спать, добавив такие слова, которым обрадовался бы любой молодой человек, услышав их от своей возлюбленной.
Она не хотела одевать костюм, однако я настоял на своем — уговорами, — и она подчинилась мне, своему господину.
Кроме того, собственный ее разум подтверждал мою правоту. Ведь нечего было и думать о том, чтобы она одолела предстоящий жестокий путь без теплой и надежной одежды; ее давно превратившийся в лохмотья костюм, тем не менее, был опрятен и чист; как я понял, Наани часто стирала свою одежду в горячих ключах и сернистых водах.