– Нет, господи, нет! – Подперев собой хлипкую преграду, писатель отчаянно замотал головой, будто пытаясь вытряхнуть из нее увиденное.
«Будем сидеть тихо, он нас не найдет…» – детский шепот разлетелся по комнате, и дверь старинного платяного шкафа скрипнула. Шумно сглотнув, Гоша сделал шаг в направлении гардероба. За лакированными створками кто-то страшно суетился. Сбивчивые голоса, хныканье, стуки. Сибирский знал, кто притаился в шифоньере. Помнил, кого достанут оттуда за волосы буквально через минуту и отходят ремнем изо всех сил. В тот вечер ему было совсем не страшно. Все, чего хотелось, – защитить сестру от отцовского гнева, спрятать ее там, где и сам сберегался не раз.
Сотрясаясь всем телом, писатель потянул на себя медную ручку, но тут же отпрянул, заметив две пары испуганных глаз. Дверца захлопнулась сама собой. Шум прекратился. Гарнитур вновь сделался мертвым, как и две минуты назад.
– Да как же это? – выдохнул Гоша и, не сумев сохранить равновесие, рухнул обратно на скрипучую тахту.
Комната плыла и кружилась. С грохотом падала мебель, а люстра, в которой горела лишь одна лампочка, качалась из стороны в сторону, роняя мутные кристаллы. В ноздри ударил смрад бараньего жира (им Сибирские растирали грудь, когда появлялся кашель), позже он разбавился сладостью жженных спичек (вечный спутник медицинских банок, что грызли спину, когда Гоша заболевал всерьез).
– Успей Садако сложить тысячу бумажных журавликов, ее мечта играть с другими детьми исполнилась бы незамедлительно… – словно в бреду протянул Сибирский. – А если я нарисую тысячу журавликов, пожелаю, чтобы папа бросил пить? – Тонкие пальцы приподняли грубое полотно ковра.
Там, на засаленной стене, словно за кулисами, таились десятки длинношеих птиц, готовых выпорхнуть на свободу несметной стаей и унести просьбу мальчишки наверх, под самые облака, к тому, кто сумеет ее исполнить.
– Один… два… три… – шептал писатель, слабо касаясь истертых журавлей, поселившихся на обоях. – Сколько же вас тут? Ох и влетит мне, если батя это увидит. Четыре… пять… шесть…
Протяжный скрип ненадолго прервал счет, но Гоша даже не повернул голову в сторону двери. Указательным пальцем он небрежно водил по холсту своего давно забытого детства, надеясь произнести заветное число. Но мысли путались, а веки тяжелели. С каждым мигом становилось все труднее оставаться в сознании. С каждым вдохом Сибирский все меньше понимал, где он и что с ним происходит.
– Ну вот и вернулся… – Знакомый прокуренный бас вынудил приоткрыть глаза. – А соседи твердили, что забыл ты меня, непутевого.
– Забыл бы на веки вечные, представься такая возможность, – едва различимо усмехнулся Сибирский. – Но кровь – не вода. А я, к несчастью, плоть от плоти твоей.
– Забудем обиды, дорогой. Я при жизни сам не свой был, но это в прошлом. Давай там же оставим и всю нашу боль… Идем, я знаю, где будет легко и хорошо.
Тяжелая рука осторожно приземлилась поверх Гошиной ладони. Писатель окончательно проснулся. Перед ним сидел отец. Но вовсе не тот мужчина, которого знал весь двор, не тот человек, что оставил болезненный отпечаток в памяти Сибирского. Его молодая и благовидная копия грустно улыбалась, щуря кристально чистые глаза.
– Идем, у меня совсем немного времени, а я так хочу все исправить…
– Но тебя ведь больше нет, ты умер! – возразил Гоша, размыкая касание. – А я живой… Нам не по пути, пап.
– Как знаешь, родной, – кивнул отец и непроизвольно потупил взор.
Из нагрудного кармана его рубашки показалась тонкая струйка дыма. Точно такие же просочились сквозь губы, еще несколько вырвались из неподвижных ноздрей. Горькая отрава таяла в воздухе, вынуждая глаза слезиться. Образ родителя подернулся мутной пленкой. «Прости меня, если сможешь…» – просипел мужчина и тут же вспыхнул, будто пропитанный смолой факел.
Писатель молча наблюдал, как усопший поднялся. Объятый пламенем, тот двинулся к выходу, каждым шагом распространяя огонь. Рухлядь вокруг бралась моментально. Тут и там вспыхивали зарева, клубился иссиня-черный дым. Сибирский, словно в бане, закрыл лицо от неприятного жара и задышал ртом.
«Должно быть, это температура… – Гоша скривился от запаха паленых волос. – Все будет хорошо. Мне просто нужно немного поспать».
Тяжелые резиновые сапоги рассекали грязную воду. Переместившись в последнюю комнату, мужчина в спецодежде пнул обугленный стул и, подобравшись к балкону, крикнул, невзирая на ранний час:
– Все, пацаны, потушили! Сворачиваемся!
– Жертвы есть? – донеслось с улицы.
– Не, никого! Пусто, слава богу!
– Спускайся тогда!
Откашляв гарь, повисшую в воздухе, пожарный двинулся к выходу. Переступив порог, коренастый брюнет сбежал по лестнице и, натянув вязаную шапку вместо каски, толкнул подъездную дверь. Его коллеги устало курили рядом с неизвестным стариком, печально глядевшим в разбитые почерневшие окна пятого этажа.
– Вы сосед? – задал вопрос огнеборец, приняв папиросу из рук товарища.
– Нет. Но дружил с покойным хозяином. Выпивали там раньше большой компанией. – Дед шмыгнул носом и сощурился.
– Ну все, теперь лавочка закрыта! – гоготнул один из эмчеэсников, набирая сообщение в мобильном. – Единственное, родственников жаль. Что им теперь делать с таким наследством?
– А некому наследовать. Не осталось никого.
– Что, совсем?
– Совсем. Жена и дочь Петровича сбежали в конце девяностых, с тех пор о них ни слуху ни духу. А сын… – Мужчина перевел бесцветные глаза на курящих. – Его Гена застрелил двадцать лет назад. Тюрьма, считай, продлила ему жизнь маленько, а как вышел – на глазах спился. Видно, так и не сумел простить себя за Гошку…
Благодарности
Спасибо Татьяне Соловьевой за то, что поверила в меня и вдохновила работать. Без нее эта книга не увидела бы свет.
Спасибо моей матери Наталье за то, что всегда поддерживала любые мои творческие начинания.
Спасибо моей подруге Кати Беяз за то, что стойко вычитывала мои тексты и помогала им становиться лучше.
Спасибо Полине Ворониной и Денису Лукьянову за то, что помогали в самом начале моего писательского пути и до сих пор делают это.
Спасибо Ассоциации союзов писателей и издателей России за возможности, которые она дает начинающим литераторам, среди которых оказался и я.