Ее слова звучат не столько как признание, сколько как обвинение в адрес того, что сбивает ее с толку. Гэвин привык считать, что Мэд разделяет его отношение к этой работе: радуйся тому, чему можешь, а над остальным посмейся про себя, – однако в последнее время она что-то не склонна к веселью. Когда Вуди проскальзывает в закрывающуюся за ней дверь, Гэвин сожалеет, что не воспользовался моментом и не дал понять: он на ее стороне. Она хотя бы должна знать, что он не такой, как ручная зверушка Вуди – Грэг.
Он облокачивается на прилавок, понаблюдать, сколько времени уйдет у каждого из мужчин в креслах, чтобы перевернуть страницу. Один из них пробуждает в Гэвине надежду, по-крабьи ухватив угол страницы большим и указательным пальцами, однако в следующий момент отпускает его. Примерно минуты через две его товарищ тоже берется за уголок страницы, чтобы тут же разжать пальцы. Гэвин не замечает, что их летаргия замедляет и его движения, пока Мэд не появляется снова с тележкой, полной книг. Необходимо найти способ и изобразить занятость, на случай если Вуди наблюдает за ним из кабинета – вдруг ему покажется, что Гэвин размышляет вовсе не над тем, как превзойти остальных в работе, но тут Вуди выходит из зоны доставки, толкая нагруженную тележку в сторону «Животных».
– Здесь половина твоих книг, которые ждут, пока их выставят, – сообщает он Гэвину с улыбкой, которая вовсе не соответствует смыслу слов. – И ты будешь рядом с прилавком.
Неужели это из-за недосыпа Гэвин невольно внимательно изучает каждую обложку, прежде чем отправить книгу на полку? К тому времени, когда он заканчивает в «Домашних питомцах», ему кажется, что на лбу у него полно глаз и все таращатся наверх в тупом обожании. В «Зоологии» его посещает мысль, что надо выстроить книги в порядке, противоположном эволюции; вопрос – зачем? Слава богу, нет книжек, посвященных амебам, а то он мог бы. Задолго до того, как он успевает освободить тележку от ее груза, он уже не понимает, расставляет ли книги или зарабатывает для себя очки. Еще никогда в жизни он так не радовался приходу другой смены.
Грэг пропускает вперед Конни и Агнес, хотя между рамками достаточно места для всех троих, после чего бросает вслед, по меньшей мере, одной из них:
– Рад видеть, что я не единственный проявляю усердие.
– И в чем, ты говоришь, усердствуешь, Грэг? – хочет знать Конни, если только не прикидывается.
– В работе, естественно. – Он кажется искренним – Гэвин сказал бы, глуповатым – в своем непонимании, что она имеет в виду. – Агнес, кажется, ты не торопилась поставить машину.
– Я не ношу машину с собой в сумочке, чтобы куда-то ее ставить.
– Ты знаешь, о чем я говорю. О том, где нам полагается парковаться.
– В подходящем месте.
– Я спрашиваю, стоит ли машина позади здания. И я полагаюсь на твое слово.
– Я даже отвечать тебе не хочу, Грэг.
За нее отвечает ее взгляд. Когда она переводит глаза на Конни в ожидании поддержки, Конни вдруг произносит:
– На самом деле он прав. Нет смысла спорить о подобной ерунде.
Агнес смотрит так, словно ее предали.
– Я поставила машину там, где мне кажется безопаснее, там она и останется, – сообщает она всем, кто хочет услышать, и отправляется в комнату для персонала.
Гэвину хочется посмеяться с самим собой над высокопарной мелочностью происходящего, однако из-за их стычки во рту снова появляется неприятный привкус. Грэг с Конни тоже уходят наверх, но Грэг почти сразу возвращается.
– Я встану за прилавок, Гэвин, – произносит он таким тоном, словно Гэвин обязан и дальше оставаться тут. – Уверен, тебе надо отоспаться перед ночной сменой.
Гэвин выдает зевок даже шире обычного. Заметив, что Грэг двигает челюстью, словно верблюд, пытаясь сдержать ответный спазм, он заталкивает полегчавшую тележку в лифт и отправляет его наверх. Услышав жизнеутверждающий, но плохо различимый голос лифта, снова ощущает тот самый привкус во рту. Он забирает тележку, когда она приезжает к хранилищу, и выгружает книги, которым придется подождать, чтобы их увидели читатели, до следующего дня, – так он хочет подумать, вот только когда это дневной свет в последний раз заглядывал в магазин? Регистрируя свой уход, он замечает, как Агнес и Конни, сидя на разных концах стола в комнате для персонала, молчат, пока Вуди наблюдает за остальными работниками на своих экранах. Враждебная атмосфера кажется еще более удушающей из-за того, что в комнате нет окон, однако Гэвин перед уходом все же заглядывает в кабинет Найджела, чтобы спросить:
– А когда ты собираешься отправлять назад те негодные видеозаписи?
– Завтра их должны забрать.
– Можно я возьму парочку домой, а сегодня вечером привезу?
– Но ты же знаешь, их вернули, потому что они повреждены. Поэтому они на моей полке.
– Но на них все равно ведь что-то осталось, так же? Я просто хотел посмотреть, найдется там что-нибудь, что я захотел бы купить для себя.
– Мне кажется, наш господин и повелитель не станет возражать против этого, – отвечает Найджел, бросив взгляд на закрытую дверь кабинета Вуди. – Только покажи мне внизу, что ты берешь.
По всей видимости, он не хочет и дальше присутствовать при безмолвном противостоянии в комнате для персонала. Когда Гэвин быстро спускается, появляются остальные работники дневной смены, и Конни с Агнес наперебой начинают здороваться со всеми. Гэвин заскакивает в хранилище, чтобы прихватить записи концертов «Милых убийц» и «Колонны из плоти». Найджел внизу, рядом с «Играми и головоломками», он одобрительно кивает при виде кассет и замечает:
– Надеюсь, поспать тебе тоже удастся.
Гэвина так и подмывает признаться, что он собирается смотреть видео, пока не выветрится дурь. Он уже выходит из магазина, отправляясь на перерыв до вечера, когда нечто бестелесное, однако зловеще объемистое вспухает в слепящем тумане, двигаясь ему навстречу. Мозгу требуется больше времени, чем хотелось бы, чтобы осознать: этот звук – резкий гул, который прокатывается под небесами, сливаясь с пронзительным шепотом автострады. Когда воздушный лайнер умолкает где-то за невидимым горизонтом, у Гэвина остается такое чувство, что целый мир сжался до размера Заболоченных Лугов. Он надеется, ощущение пройдет задолго до того, как он доберется до автобусной остановки.
Когда он проходит мимо расщепленных останков деревца, из тумана позади «Текстов» выползает автомобиль. Он узнает зеленую «мазду» Мэд раньше, чем та нагоняет его, катясь рядом, и Мэд на дюйм опускает стекло.
– Нам с тобой случайно не по пути, Гэвин?
– Я на автобусную остановку.
– До нее же топать и топать. Ты ведь живешь в Читем-Хилле, да? Совсем недалеко от меня, – произносит она, останавливая машину. – И, если честно, я не отказалась бы от компании.
До его сознания доходит, что стекло на левой фаре у нее рассечено на сегменты, словно стрекозиное крылышко. Ничего удивительного, что пока Мэд не хочет оставаться одна. Он, правда, думал прогуляться, чтобы выветрить остатки наркотика, но садится в салон. Мэд заговаривает снова, только когда они поднимаются по съезду к трассе под неразличимым в туманной завесе небом, где угадывается лишь блеклое расплывшееся пятно солнца:
– Что думаешь о похоронах?
– Думаю, это было грустно. Что еще тут можно думать?
– Не то слово, как грустно, – отзывается Мэд, тормозя на стартовой линии перед выездом на трассу. – Священник, пытавшийся убедить всех, что она многого в жизни достигла, а сам даже не мог перечислить это многое, и если так он пытался убедить ее родителей, это еще хуже. Знаешь, что он мне напомнил?
Гэвин вспоминает, как святой отец монотонно бубнил надгробную речь и молитвы после, как будто между ними нет никакой разницы, и то и дело выпевал «Ааа-минь» на двух одинаковых восходящих нотах.
– Мне он напомнил священника.
– А мне на ум приходила одна из букв, которые появляются в том поле, куда компьютер вводит твое имя. Могу поспорить, он повторяет все это почти слово в слово на всех похоронах. Словно поющая открытка, только по времени дольше, да и пел он не так уж много.
Гэвин недоумевает, неужели, по ее мнению, он должен думать обо всем этом, и еще: она вообще готова отважиться и выехать наконец на трассу? Она наклоняется к боковому стеклу, на котором ее дыхание распускается в туманный цветок, прежде чем рвануть с места так резко, что Гэвина бьет по затылку подголовник сиденья.
– Но самое печальное, – продолжает она, – самое печальное то, как ее родители упорно повторяли, что это не моя вина и я не должна себя винить.
Гэвин начал уже понимать, что ему нужно сидеть молча – его взяли, чтобы он просто побыл слушателем. Туман впереди отступает от машины, зато глаза Мэд заволакивает пеленой, словно в компенсацию.
– Нет, это было еще не самое печальное, – продолжает она.
Она усиленно моргает, глядя на Гэвина, чтобы подтолкнуть его к вопросу:
– А что же тогда?
– Ты не слышал, о чем ее мать спрашивала священника, когда он уже пытался улизнуть на следующие похороны?
– Как он пытался улизнуть, видел. Но ничего не слышал.
– Она говорила, что для смерти Лорейн должна быть причина, иначе вообще все на свете лишено смысла.
– И он сказал то, что должен был?
– Именно это он и сделал, в точности. На все воля Божья, и мы должны принять, даже если не понимаем смысла, да, так он и сказал. Из-за него она теперь спрашивает себя, что это за бог такой, если захотел смерти Лорейн.
Гэвину кажется, на этот раз Мэд не стала называть его с большой буквы Б.
– Ты бы ответила.
– Жаль, я не смогла с ней поговорить. Как раз в тот момент я оправилась искать Уилфа, чтобы узнать, как он.
– Он вроде был получше, чем в последний раз в магазине.
– Знаю, – отвечает Мэд с раздражением и бросает на Гэвина взгляд, от которого вздрагивает автомобиль. – А что бы ты ей сказал?
Когда он отвечает: «То же, что и она», – она смотрит на него так, словно он отказывается пошевелить мозгами. Туман впереди успел рассеяться до легкой дымки, из которой понемногу проступают окраины Манчестера: церкви и большие магазины искрятся огнями, словно образчики возрожденной ясности, которую он не в состоянии постичь. Он начинает клевать носом, на секунды, а может и дольше, выпадая из реальности, отчего картина, на которой пронзительно вопящие первоклашки высыпают из ворот Гранада-студии, тут же сменяется трамваем, преследующим свое отра