жение в канале через милю от того места. Затем трубы тюрьмы Стрэнджуэйс поднимаются над стеной с башенками, и это значит, что еще одна миля пути выпала из его сознания.
– Почти приехали, – говорит он не только Мэд, но и самому себе, и раскрывает пальцами один глаз, чтобы успеть объявить: – Вот здесь.
– Хочешь, заеду за тобой вечером?
– Спасибо, только я не знаю, откуда поеду. Увидимся в магазине.
Скорее всего, поедет он прямо из дома. Просто не хочет отказываться от всех возможных вариантов, и это одна из причин, почему все его девушки в итоге ссорились с ним и оставляли наедине с собой. Когда «мазда» шумно удаляется в сторону Чэддертона, он шагает по боковой улочке под кронами деревьев, которые склоняются над головой из заросших садов, роняя на него бриллианты. Но даже это не может взбодрить Гэвина, как и скрип отсыревшей ржавой калитки, от которой начинается дорожка, ведущая мимо березы, где возвышается черная горка птичьего корма – он хрустит под ногами и здесь, и рядом с дряхлым крыльцом. Это миссис Уотсо, живущая над Гэвином, высыпает из окна все, что не доел ее попугай, хотя другие птицы редко клюют эти семена. Гэвин привык слышать, как они с ее Пэрри воркуют друг с другом, и даже не всегда понимает, кто из них говорит, только если она не сообщает: «Мне нужен Шерлок Холмс, чтобы нашел пропавшую букву моей фамилии», – каждому, кто еще не слышал эту шутку, и почти всем, кто слышал. Впрочем, когда Гэвин отпирает почерневшую входную дверь с осыпающейся краской, дом кажется еще более сонным, чем он сам. По крайней мере, миссис Уотсо глуха, она никогда не жалуется на то, что зажата между музыкой Гэвина и всеми оркестровыми концертами, которым аккомпанирует студент-скрипач, живущий наверху, поэтому ему нет нужды убавлять звук телевизора, когда он смотрит видеокассеты.
Гэвин входит в свою квартиру и падает на старый родительский диван, швырнув пальто на кровать через всю комнату. Он придерживает расшатанный стульчак одной рукой, пока стоит над унитазом, затем выходит из ванной комнаты в такую же по размерам кухню посмотреть, что припас себе на завтрак. В пакете с молоком не так уж много комочков, и оно не настолько кислое, чтобы не запить им холодные остатки второго гамбургера, уцелевшего с вечера. Он выбрасывает картонку от молока в мусорное ведро, кладет тарелку в раковину и заталкивает в видеомагнитофон «Милых убийц», прежде чем приземлиться на ту четверть дивана, которая не занята одеждой, дисками, журналами и книгами.
Гэвин сознает, что его образ жизни нисколько не изменился с университетских времен, как об этом постоянно напоминают родители. Но именно так он и хочет жить. Возможность слушать любимую музыку, не видя при этом, как они морщатся, уже хорошо, а возможность играть такую музыку, когда ему заблагорассудится, – дополнительная награда. Он лишь надеется, выкапывая из гнезда предназначенных в стирку рубашек пульт дистанционного управления, что заснет не раньше, чем решит, нужны ли ему эти записи.
«Милые убийцы» носятся по сцене со скоростью молнии, и лес слушателей начинает колыхаться, словно на ветру. Группа принимается выкрикивать: «Мой дивный „узи“», но не успевают они допеть хотя бы до середины, когда экран сереет, поглощая их. Вместо концерта идет фильм: сражаются два войска в доспехах, а потом уже какие-то другие люди, в другой форме, дерутся с толпой, вовсе лишенной одежды. Гэвин перематывает пленку, но видит лишь следующую голую ораву, в которой все молотят дубинками друг друга, сбивая с ног. Он даже не назвал бы это сражением, это какое-то соревнование, кто уцелеет. В конце концов в живых остается какой-то здоровяк, и его высоко поднимают на некое подобие пьедестала, впрочем ненадолго, потому что Гэвин включает ускоренную перемотку. Дальше толпа приземистых фигур хватает одну из своих женщин, тащит на вершину кургана, где ее рассекают то ли ножом, то ли острым камнем. Что же это за фильм такой? Может, кто-то переписывал видео со сценами смерти и по ошибке сунул в магнитофон вместо чистой кассеты «Милых убийц»? Жертва дергается в последний раз и исчезает, поглощенная вернувшейся серостью. Гэвин продолжает перематывать запись, но в следующие пять минут на экране ничего не меняется, и тогда он поднимается с дивана, чтобы поставить «Колонну из плоти».
В свете прожектора на сцене появляется Пьер Питер и начинает напевать «Тыквенные семечки», пока публика понемногу перестает приветственно орать и свистеть. Другой луч света падает на Риккардо Дика, но только тот заводит свой гитарный рифф, изображение дергается, и наползает серость. Вместо концерта размытый черно-белый фильм, или же это настолько плохая перезапись, что она лишилась красок. Гэвин тянется за пультом, хотя у него такое чувство, что он движется, силясь проснуться, и тут замечает еще одну неполадку. Точнее, ту же самую: фильм повторяется.
Гэвин перематывает запись батальной сцены, пока пульт не выпадает из разжавшейся руки. С чего бы кому-то копировать такое на вторую купленную кассету? Он раскрывает коробки кассет, чтобы прочесть имя на бланке возврата. Щурится, потом широко раскрывает глаза, смотрит еще раз. Записи куплены разными людьми, причем один из Ливерпуля, другой – из Манчестера.
Никак не понять, что бы это могло значить, если хоть немного не поспать. С тем же успехом ему вообще могли присниться образы с экрана; и он не может определить, в чем испачканы те дикари, которые молотят друг друга дубинками: запекшаяся кровь или просто грязь. Теперь, когда кассета крутится на нормальной скорости, видно, что победителя поднимает какое-то подобие гигантской недоразвитой конечности. Потрясая здоровяком, эта рука вбивает его в землю или же в туман, может, и то и другое, откуда она появилась сама. Экран затапливает серость раньше, чем можно понять, что же происходит потом – или до того? Низкорослые фигуры тащат свою жертву на вершину кургана, который как будто сам собой вырастает из грязи, еще более примитивный, чем эти существа, а предмет, которым распарывают жертву, и того хуже, и уж точно совсем не острый. Когда женщина наконец перестает извиваться и беззвучно кричать, неужели действительно курган погружается под землю, унося с собой ее разрубленное тело? Туман или пустота заполняют собой все, а пленка продолжает перематываться, пока Гэвин не нащупывает пульт, чтобы выключить магнитофон. Может, он потом пересмотрит запись, однако в данный момент не в силах определить, сколько всего из увиденного выдумал сам. И все же, сбрасывая с себя одежду и барахтаясь в штанинах брюк в попытке добраться до кровати, он силится удержать впечатление, что прямо сейчас получил ответ на какой-то заданный недавно вопрос. Когда поспит, возможно, вспомнит и то и другое.
Глава четырнадцатая
Уилф
Он выключает фары и упирается взглядом в заднюю стену «Текстов», пока сознание не делается пустым, как чистый лист. Бесполезно. По ощущениям, здесь спокойно, однако он здесь не ради покоя, он здесь, чтобы работать. Уилф хочет эту работу – он любит книги и научился приводить покупателей точно к тем полкам, какие им нужны, – и нет причины, чтобы он не справился с ней, только если сам убедит себя, что не способен. Магазин такой же точно, как его квартира, только книжек больше, и если он в состоянии расставить их по алфавиту дома, то в состоянии и здесь. Он выбирается из «микры» и захлопывает дверцу, и эхо отзывается где-то в тумане, словно одиночный удар сердца великана. Хотя до начала дневной смены еще десять минут, он торопливо огибает угол здания – так быстро, что кажется, удирает от собственных шагов, звук которых лишь подчеркивает его одиночество.
В трех парковочных местах от входа в магазин стоит черная «ауди». Когда Вуди подходит, чтобы встретить его в дверях, Уилф слышит, как из машины позади него выходят люди.
– Добро пожаловать в «Тексты», – улыбается Вуди.
Он обращается не к Уилфу. Он смотрит куда-то ему за спину и ниже уровня его глаз. Затем его взгляд поднимается выше, он улыбается еще шире и поднимает брови. Что это с ним? Уилф оборачивается посмотреть, кого это так встречают, а заодно избавиться от зрелища перекошенной физиономии Вуди, приводящей его в замешательство.
Позади Уилфа стоят двое. Мужчина на полголовы ниже него, на нем костюм в красно-черную клетку; материя такая яркая, что могла бы пойти на женское платье. Над белой рубашкой и черным галстуком круглое гладкое лицо с такими тонкими поджатыми губами, почти невидимыми, что их впору подрисовывать помадой. Его юная спутница выше Уилфа и очень стройная, в противовес этому толстоватому коротышке. На ней серый костюм в тонюсенькую черную полоску. Судя по виду обоих, они считают себя весьма важными персонами, может, это и есть боссы Вуди из Америки? Уилф отваживается взглянуть на него еще разок, отчего тот улыбается все яростнее и одними губами произносит свое приветствие. На этот раз до Уилфа доходит, хотя с чего Вуди решил, что это настолько очевидно? Уилф встает рядом с Вуди, разворачивается к гостям и изображает на лице то выражение, какое, по мнению Вуди, должно предварять слова:
– Добро пожаловать в «Тексты».
– Как вы думаете, что мы рекомендуем нашим посетителям сегодня? – восклицает Вуди. – Ничего, кроме «Переобуваясь на ходу»!
– Две ноги и всего одна мысль между ними, а? – отзывается мужчина с таким нарочитым шотландским акцентом, что Уилфу он кажется наигранным. – Кстати, это чья работа?
Мужчина толстым большим пальцем тычет в витрину, оформленную Джил, которая в основном заполнена изображениями его лица.
– Кажется, сейчас не ее смена, – сообщает Вуди, позволяя улыбке угаснуть. – Может, мне что-нибудь ей передать?
– Фиона, как думаешь, вогнать мне ее в краску? – спрашивает Броуди Оутс. – Фиона – моя личная кураторша от издательства.
Уилф рад, что здесь нет Агнес, особенно после того, как Фиона бросает на писателя такой взгляд, каким мамаша может смотреть на талантливое, но своенравное дитя, чьим капризам невозможно не потакать.