Эдик даже не пытался просить остаться и посмотреть, как работает Ершова. Он понимал, что это святое, что-то сродни священнодействию, молитве, медитации. Он на цыпочках двинулся к выходу и поволок за собой любопытную девицу.
— Когда принесете кофе, постучите три раза, — сказала Катя, уже раскрывая сумочку и доставая конверт с пленками.
Замок в двери щелкнул, и Катя осталась одна. Издалека доносилась музыка, временами кто-то с топотом проносился мимо двери. Пару раз в дверь стучали, но она даже не отзывалась, знала девица постучит трижды и сделает это деликатно. На все остальные звуки можно не реагировать, это всего лишь шум, толкотня, простая суета сует.
Пленка развернулась в пальцах Кати. Она уже помнила, где какой кадр. Решила напечатать все по одному: сперва «контрольки» небольшого размера, а затем уже определить, какие снимки более ценные.
Она сама удивлялась себе, тому, что совсем не волнуется. Она вновь сделалась холодным профессионалом, который выполняет свою работу — без эмоций, без страха, без злорадства, спокойно и четко, как хирург, который абсолютно не переживает за пациента и видит перед собой не человека, а лишь сплетение нервов, суставы, рану, перехваченные зажимами сосуды.
Через полчаса из-под барабана глянцевателя уже выпадали готовые фотокарточки, небольшие, девять на двенадцать. Катя спрятала в ящик стола фотобумагу и зажгла яркий свет, который здесь не горел уже, наверное, несколько лет. При таком освещении сразу же стало видно все убожество фотолаборатории: грязные, хоть и облицованные кафелем стены, неподметенный пол, на котором валялись еще прошлогодние осенние листья, по углам ютились окурки.
«Вот сейчас хорошо бы попить кофе», — подумала Катя.
Тут же, что еще раз подтвердило сегодняшнее ее везение, раздался стук в дверь, осторожный и деликатный Стучали трижды.
— Я не могла принести раньше, меня заставляли пить, держали за руки, — принялась извиняться девица.
Катя настолько расчувствовалась, что даже разрешила девушке переступить порог фотолаборатории и сказала:
— Оставьте все здесь, и большое вам спасибо. Можете идти пить дальше.
— Вас там вспоминали.
— Кто?
— Миша.
— Толстяк? — переспросила Катя.
— Да, он самый. Бегает по всей редакции, спрашивает, кто вас увел. И говорит, что на вас положил глаз.
— Скажи, что я на него положила…
Девушка засмеялась:
— Я именно так ему и сказала. Я же сразу вижу, кто он и кто вы.
Катя не возгордилась.
— Я уже всем обеспечена.
— Может, вам выпить принести?
— Только когда закончу работу.
— У Эдика тут есть хороший коньяк, — заговорщицки подмигнула девушка, — он его не каждому предлагает. Ему азербайджанцы подарили за какие-то фотографии — Потом мы выпьем.
Девушке явно хотелось посмотреть, что же тут печатает Катя. Она даже пару раз пыталась вынырнуть у нее из-за плеча, чтобы заглянуть на лоток глянцевателя. Но Ершова уже успела все убрать и спрятать, а новая партия снимков еще была не готова.
Девушка ушла. Катя уселась перед низким столиком, пристроив на его угол большую чашку с горячим ароматным кофе. Снимки она разложила, как карты для пасьянса и, вооружившись огромной линзой в самодельной оправе, принялась их разглядывать.
Происшедшее хоть и казалось ей сейчас далеким, но не успело стереться из памяти и, как понимала Катя, вряд ли когда-нибудь сотрется. Она помнила каждый момент, запечатленный на снимках. Только теперь все это выглядело не так страшно.
Кровь, тогда вызывавшая тошноту, казалась чисто бутафорской, а налетчики с автоматами наперевес — актерами.
Двигая карточки. Катя восстанавливала последовательность событий, нескромно восхищаясь своим мастерством. Вроде бы, и случайно нажимала на кнопку, ничего не соображая от ужаса, но все снимки мало того, что были четкими, но и идеально откадрированными. Их можно было приводить в качестве учебного пособия по композиции для начинающих фоторепортеров.
— Интересно, интересно, — бормотала она, выкладывая снимки змейкой. — Вот налетчики стреляют по крыльцу, вот один из них разворачивается и палит по окнам. А вот и совсем уникальный кадр, такое впечатление, что он целится прямо в меня. Почему тогда не выстрелил?
И тут она вспомнила. Выстрел все-таки прозвучал, пуля вспорола зонтик. «Вовремя я тогда прижалась к асфальту».
Лишь пару снимков оказались немного смазанными,. но это только придавало им динамику.
«За такой репортаж можно озолотиться, — подумала Катя, — а можно потерять голову».
Наконец она перешла к той части снимков, которые предшествовали стрельбе, которые она делала в спокойной обстановке, когда прохаживалась по набережной. «А вот и мой ухажер. Вот же идиотская рожа! И подкараулила же я его. Кретин, точно, кретин'»
И тут Катя вздрогнула. Ее словно ударило током.
Карточка выпала из пальцев. В углу снимка был белый «Опель», возле него стояли трое рослых мужчин. "Ох, ты!
Да это же вы, голубчики! Вот это надо увеличить. Хотя нет, может, простое совпадение — трое стоят у машины.
«Опель» — то точно бандитский, но, может, они просто прохожие? Одежда все-таки не та, что в момент нападения".
Но тут наметанным глазом фотографа она определила, что другими на снимках были лишь куртки, а обувь и брюки те же самые.
— Так, так, сейчас…
Она заправила пленку в фотоувеличитель, поменяла оптику, погасила свет и принялась поворачивать рычаг до тех пор, пока фотоувеличитель не уперся в верхний край штатива.
— Вот так-то будет лучше.
Катя принялась улавливать в рамку для фотобумаги троих мужчин, стоящих у «Опеля», самый старший из них — седой, держал в пальцах у самого живота и изучал какую то коробочку, как показалось сперва Кате. — спички.
«Все-таки, „Кодак“ — фирма хорошая, тут уж ничего не скажешь. Можно увеличивать почти до бесконечности, а изображение остается четким. Зря я на „Кодак“ ругалась, хорошая фирма!»
Она напечатала два снимка, а затем сравнила их. Да, это были те самые люди, те же трое мужчин. На снимке были отчетливо видны их лица.
— Ну, вот и попались! — произнесла Ершова, причем таким тоном, каким произносит следователь. — Попались, и уже не отвертитесь!
И тут же сама себя одернула: "Что я несу, околесицу какую-то? Кого я собираюсь ловить, кого собираюсь сажать? Мне о своей жизни надо думать, а не о бандитах. Да если они прознают, что их кто-то сфотографировал, они меня выковыряют из любой щели. Так дятел выковыривает червя из-под коры толстого дуба, куда бы он ни зашился.
Выковыряют и склюют вместе с негативами, позитивами и всей прочей дребеденью. Надо…"
— Что надо? — тут же спросила она себя, быстро пряча все фотографии в сумку. Лишь два последних мокрых снимка она засунула в глянцеватель и поставила регулятор нагрева на максимум, но барабан был уже и так раскален. В это время в дверь постучали.
— Сейчас, сейчас! У меня бумага открыта — засветится! — громко, отбежав от двери, крикнула Катя. — Я не могу открыть!
— В коридоре темно, я в щель просочусь, — это был голос Эдика.
— Погоди, Эдик, погоди…
Катя собрала все со стола, свернула пленки, засунула их на самое дно сумки. И тут же бросилась проверять, те ли пленки она спрятала или, может быть, случайно прихватила чужие. Негативы были те, и она с облегчением вздохнула. Глянцеватель выплюнул фотографии. Катя подождала, посмотрела на сверкающий барабан, не осталось ли на нем случайно чего-нибудь. Барабан был чист.
— Слава богу! — Ершова защелкнула сумку, затем подошла к двери и повернула ключ. Ремешок сумки она намотала на руку.
— Это я!
— Я так и поняла.
— Извини, конечно. У меня тут есть для тебя хороший коньяк.
— Знаю.
— Откуда?
— Твоя подруга сказала.
— Какая она моя? Она уже там с кем-то другим. Это ее дело.
— Она тебя пробросила, так ты решил со мной коньяку выпить?
— Да. Я решил с тобой выпить. Когда же еще такое случится? Буду теперь всем хвалиться, что с самой Ершовой коньяк пил, да еще в своей лаборатории. Ну, что, напечатала?
Порнография, что ли, или что-нибудь рекламное?
— С чего ты взял? — насторожилась Катя.
— Раз никому показывать не хочешь, значит, что-то интимное или коммерческое.
— Ни то, ни другое, к сожалению. Так, один частный заказ.
Кате хотелось рассказать, но она понимала: Эдик ей не помощник и даже не советчик, особенно пьяный. Он может лишь принести неприятности, причем такие, о которых лучше не думать.
— Знаешь, Эдик, я бы хотела потихоньку отсюда уйти.
— Навряд ли уйдешь. Главный закрыл двери, а ключ повесил себе на шею.
— Так тут же окон полным полно!
— Все окна с решетками. После того как нас ограбили, а на компьютерные стойки нагадили и насвинячили в редакции какие-то молодцы, скорее всего, антисемиты, главный приказал решетки даже на двери наварить.
— Видела, — тут же вспомнила Катя решетку на редакционных дверях. Точно такие ей довелось видеть в тюрьмах, когда делала репортаж. — Так что вы живете на осадном положении?
— Есть способ, — Эдик глупо засмеялся и открыл сейф, в котором блеснула бутылка коньяка, большая, двухлитровая.
— Ничего себе! — воскликнула Катя.
— Ничего тебе. Хочешь, подарю?
— Ее даже нести тяжело!
— Я тебе в колбу отолью.
— Нет, нет, немного выпью…
— У меня, кстати, таких две, но все знают лишь об одной.
— Ты, между прочим, что-то говорил о другом варианте?
— Вначале выпьем, а уж потом рассмотрим запасные варианты.
— Ты не отрубишься?
— Я могу пить долго. Кстати, кофе твоего глотнуть можно?
— Глотни, глотни, он уже холодный.
— Мне как раз холодный и нужен.
Коньяк был налит, что называется, не жалея, в освободившуюся чашку. Лимон разрезан на две части вдоль.
— Вот лимон, — сказал Эдик, выдавливая фрукт себе в рот. — Как в лучших домах: лимон испанский, коньяк азербайджанский. Коллекционный, кстати. Ну, давай, за встречу и за тебя, Катерина.