Его допрашивали и допрашивали, словно на десятом или двенадцатом допросе он мог рассказать что-то очень существенное. Но в конце концов сотрудники правоохранительных органов поняли, что ничего нового он не вспомнит. На всякий случай ему оставили телефон, по которому он должен звонить, если в памяти вдруг всплывет какая-нибудь деталь убийства.
Однако в голове Георгия Игнатовича Софроновского, или попросту Жорки, ничего не всплывало, да и всплыть не могло. Жорка прекрасно понимал, не дай бог всплывет что-нибудь, снова затаскают по допросам, а неровен час и бандиты наедут.
Время для работы было самое что ни на есть прибыльное, клиент повалил как никогда, словно здесь было не кровью намазано, а медом. Любопытные слетались со всего города, фотографировались на фоне крыльца, на фоне сотрудников правоохранительных органов, интересовались у Жорки, где именно лежали трупы, фотографировали даже простреленный зонтик, который стал достопримечательностью довольно затрапезного кафе.
Выручка пошла как никогда, и Жорка мечтал лишь об одном: только бы опять не притащился какой-нибудь мужчина в сером пиджаке и светлой куртке с небольшим удостоверением, поблескивающим тисненым двуглавым орлом. И тогда придется ставить на стойку пластиковую карточку с коротким английским словом «Closed».
Но, слава богу, его оставили в покое. От посетителей отбоя не было. С настороженностью Жорка поглядывал лишь на тех, кого в газетах и милицейских протоколах называли лицами кавказской национальности. Этих он побаивался.
Во-первых, такие в ФСБ не служат, в генпрокуратуре не работают. А во-вторых, по всему городу пошли слухи, что Малютина убрали именно азербы, что у них с представителем президента в северной столице имелись свои счеты, что они много раз ему угрожали, пугали по телефону, взорвали его служебную машину и в конце концов, не сломив Малютина, застрелили его. Их тоже могло заинтересовать, не вспомнил ли чего-нибудь Жорка, и они вполне могли расправиться с ним, пока он чего-нибудь не вспомнил. Меньше свидетелей — меньше проблем. Это Жорка знал прекрасно.
Поэтому он рассказывал посетителям лишь то, что те хотели услышать, то, что он мог почерпнуть из разговоров с сотрудниками правоохранительных органов, ведущих следствие. Информация, в общем, была небогатой, ее и так знали все, журналистов тут перебывало, как мух на помойке — видимо-невидимо. Самая заштатная газетенка и та считала своим долгом прислать корреспондента, напечатать фотографию и написать статейку о том, как распоясалась преступность в северной столице и что на бандитов нет никакой управы.
Жорка возился в кафе с утра до вечера. Хозяин же. понимая коммерческую выгоду и боясь ее упустить, прислал Жорке двух помощниц — молоденьких смазливых девчонок. Те старались изо всех сил, пока Жорка рассказывал журналистам о том, что видел и что слышал.
Профессиональные привычки всегда сидят у человека в подкорке, и Жорка не изменил им даже тогда, когда началась стрельба, когда он, сидя под стойкой, чуть не наделал в штаны от страха, выглядывая сквозь узенькую щелку между панелями на улицу. Лишь только стрельба улеглась, лишь только машина с убийцами скрылась, Жорка тут же убрал со стойки все, что могли украсть в суматохе — собственную дешевую зажигалку, которую давал прикурить посетителям, три пачки сигарет, из которых покупали поштучно, бокалы, а также прихватил яркий, блестящий глянцем журнал Кати Ершовой.
С обложки ему улыбался теннисист с ракеткой в правой руке и с кубком, похожим на шейкер, в левой. Теннисист был противно-рыжий, то ли ирландец, то ли немец: и тех, и других Жорка не любил. Журнал он бросил на самую нижнюю полку барной стойки и напрочь забыл о нем, когда на него насели следователи. , Больше всего Жорке врезалось в память то, что женщина-фотограф, о которой вспоминали все посетители, говорила по-английски. Будь Жорка филологом, он, конечно, почувствовал бы ее страшный акцент и непременно понял бы, что акцент русский. Но сам он по-английски говорил раз в пять хуже Кати, поэтому всякий, кто говорил лучше его, казался Жорке чистокровным англосаксом. Да и журнал был, во-первых, на английском языке, а во-вторых, как выяснил Жорка, полистав его вечером, издан в Лондоне.
Показания бармена и толстяка совпадали: тот тоже подтвердил, что женщина-фотограф говорила по-английски. То, что она профессионал, не вызывало сомнений.
Любители ходят теперь с видеокамерами или с простенькими фотоаппаратами-"мыльницами", а у женщины имелся профессиональный тяжелый аппарат с большим объективом, который она прятала в сумке.
Вечером, когда бар был закрыт, когда удалились следователи, когда зонтики сложили на ночь, Жорка позволил себе полистать журнал. Он уселся на низенькой скамеечке так, что его не было видно из-за высокой барной стойки. закурил, взял большой литровый бокал пива и, устроив на коленях журнал, принялся листать. Он даже толком не понял, кто из посетителей оставил этот журнал, ведь поднялась такая суматоха, что тут не только журнал — портмоне забудешь.
Как всякий недалекий мужчина, Жорка быстро пролистывал фотографии, где была реклама духов, спортивного инвентаря, совсем не обращая внимания на политиков, на пейзажи чужих городов. Он останавливался лишь на тех разворотах, где видел симпатичных женщин, и чем меньше на них было одежды, тем дольше Жорка рассматривал страницы. Но таких фотографий в журнале оказалось не так уж много — все-таки издание, претендующее на солидность.
Сигарета дотлела до фильтра. Жорка чертыхнулся, когда пепел упал на страницы журнала. Он сдул его и приложился к бокалу с пивом. То было холодным, приятным, от него даже немного кружилась голова. Бармен лениво перевернул страницу и облизал языком влажные, покрытые пивной пеной губы.
Разворот в журнале показался Жорке ничего, почти весь занят фотографиями, и на всех — манекенщицы в странных одеяниях.
— Ну и платьица, — промолвил Жорка, разглядывая манекенщиц, — в таких на улицу не выйдешь.
Воротники доходили прямо до подбородка, но на самых интересных местах зияли прорези. На одной из фотографий манекенщица стояла спиной к зрителям, задница белела в аккуратном овале, отороченном белым кружевом.
«Ничего себе попка, — подумал Жорка, — на мороженое похожа, словно кусок шоколада кто-то уже отъел. Но эти бабы только на фотографиях красиво смотрятся. Если в жизни такая попадется, то о кости уколоться можно».
Жорка скользил взглядом с одной фотографии на другую, и все его не устраивало: то грудь слишком мала, то ягодицы худые, то лицом не вышла. Наконец он перевел взгляд на левый верхний угол, где была небольшая фотография, единственная на развороте «с человеческим лицом», без всяких там ухищрений и выпендрежа. Лоб у Жорки сжался в гармошку, стал похожим на голенище ношеного сапога. Брови поползли вверх, а незажженная сигарета вывалилась изо рта, но не упала, а повисла, приклеившись к нижней, мгновенно высохшей губе.
«Вот те на!» — подумал Жорка, еще не веря собственным глазам. С фотографии на него смотрела та самая женщина, которая сидела с фотоаппаратом на шее за этой самой стойкой.
— Не может быть! — уже вслух проговорил он и подался вперед, чтобы получше рассмотреть маленькую фотографию. — Точно, она!
Затем по слогам он прочел подпись: «Екатерина Ершова. Москва». Заметка в журнале была короткой, и несмотря на слабое знание английского, Жорка все понял.
В критические моменты даже у дураков ум проявляется, они становятся сообразительными. А идиотом Жорка не был никогда, всегда чувствовал, когда дело ему сулит прибыль, а когда неприятности. Теперь же он не мог толком понять, радоваться новому открытию или огорчаться. Из разговоров со следователями, из бесед с журналистами он понял, что каждый свидетель на вес золота. Всех интересует женщина, которая, возможно, сфотографировала сам момент убийства.
«Кажется, я один только знаю, кто она такая, — сообразил Жорка, — а все они считают, что эта баба — англичанка. А чего ж ты, Жорка, хотел, ты сам их убедил в этом, — и мысли в голове Жорки закрутились, как собака, у которой в хвосте запуталась пчела. — Может, она специально говорила по-английски, чтобы потом ее не нашли? Может, она знала о том, что здесь затевается? Если это так, то тогда мне лучше молчать, значит, она заодно с бандитами».
И тут же вспомнились всяческие истории, почерпнутые Жоркой из телевизора, бульварных книг, сплетен, о том, как сами бандиты звонят журналистам и приглашают их на место будущего преступления, правда, не предупредив при этом, что именно должно произойти. Трясущимися руками Жорка закрыл журнал и почувствовал, как тот жжет ему пальцы. От невероятного напряжения он вспотел и испугался, даже больше чем тогда, когда звучали выстрелы.
«Ментам рассказать надо, — рука Жорки привычно скользнула на полку. Но тут бармен вспомнил, что сам полчаса тому назад отключил телефон и спрятал его в сейф. И тут же ощутил, как по спине побежали капельки пота. — А если телефон прослушивается? А если за мной следят? Вполне может оказаться, что кто-нибудь из бандитов прогуливается по набережной и смотрит, кто со мной беседует, прислушивается к тому, что я говорю?»
Жорка осторожно выглянул из-за стойки и осмотрелся.
На набережной было не очень-то многолюдно, но среди двадцати-тридцати человек вполне мог оказаться тот, кого следует опасаться. Жорка нашел газету, завернул в нее журнал и спрятал его в картонную коробку от банок с кока-колой.
Но от этого волнение меньше не стало, пот все еще прошибал Жорку. Ему казалось, будто картонный ящик сделан из стекла и сквозь него просвечивается чертов журнал. Если раньше Жорку не интересовало, залезет ктонибудь ночью к нему в бар или нет, то теперь ему казалось, что стоит отойти метров на пятьдесят, как непременно сюда влезут грабители.
— Нет, нет, нет, — приговаривал он, вытаскивая журнал и думая, куда бы его получше спрятать, — надо его унести отсюда.
Самое странное, что простая мысль — взять и уничтожить журнал, сжечь его, выбросить — Жорке в голову так и не пришла. Его руки словно приросли к журналу, и он думал лишь о том, как бы ненадежнее его спрятать. Самым надежным местом ему представлялась собственная квартира: железные двери, решетки на окнах, хотя и жил он на втором этаже.