И лишь обезумевший Сведьебонд буйствует и разжигает вражду. Не придется Йону из Брендеболя провести спокойно эту ночь; он все еще кружит по двору и сторожит, чтобы никто не подошел к дому, пока там незваный гость. Знай он, что ему суждено вытерпеть, он ни за что не отпер бы двери человеку из леса. И, хотя горькая мякина все еще вяжет ему рот, он не станет молчать и терпеть. Насильник должен поплатиться за все.
«Мирно живешь!..» А что Сведье до его совести? У него-то, у Стонге, совесть покойна. Пусть мается беглый в лесу, а тот, кто не чинил беззакония, может жить в мире. Спору нет, порой он мучается во сне, но так ведь это от рези в животе да дурной крови в теле. Червь, видно, пожирает его пищу в теле. Он приставит пиявок, и они высосут дурную кровь.
Староста ходит взад и вперед, ожидая, что дверь его дома вот-вот отворится и он избавится от ночного гостя. Но дверь не отворяется. Староста злится и тревожится, бегает мочиться, как всегда с ним бывает, когда ему не по себе.
Скоро полночь, а он все кружит да кружит.
Неподалеку в усадьбе Сведье темнеет хлев. Он стоит на пригорке.
Стонге замедляет шаги. В двух саженях от хлева лежит захороненный в землю штафет. Время идет, и он должен передать его дальше. Он поклялся в том крестьянину из Конги, и клятву придется сдержать рано или поздно. Штафет надо нести в удобное время, а сейчас вовсе несподручно. Ныне на дорогах задерживают и обыскивают, в стране неспокойно. Какой будет прок, ежели его схватят с недозволенным штафетом? Обещание можно сдержать по-разному, и не прав тот, кто, исполняя его, ввергает в беду себя и своих собратьев.
Ленсман допытывался насчет штафета, но никто не додумается, где он зарыт. Ни одному человеку в деревне он не доверил тайны. Самое верное — хранить ее про себя. А как только будет сподручное время, он сам переправит штафет в Виссефьерду. Теперь он надежно спрятан, до него не доискаться, и там, где он лежит, от него никому не будет зла.
Окровавленная доска со знаком утренней звезды запрятана в землю. «Штафет идет!» Это клич собратьев. «Скачи! Скачи! Нынче же в ночь!»
Внезапно что-то зашуршало в яблоне в саду, и он присел, словно приготовившись к прыжку. Может, там кто притаился? Какие-то люди стали шататься по деревне ночами, и уж нет того покоя и благодати, как бывало прежде. «Кто задержит штафет, тот предатель…» Вот послышалось хлопанье крыльев в листве. Да ведь это неясыть сидит на макушке яблони! Самая полночь, час совиный, час, когда недозволенная похоть ищет удовлетворения и парни танком пробираются к своим полюбовницам, И его могут заподозрить и задержать… Какая-то тень промелькнула у Персгорда. Верно, кто-нибудь из парней крадется к молодой вдове с чересчур горячей кровью. То ночной час, час распутства… Его могут заподозрить и задержать… Но ведь никому не ведомо о его тайне, и навряд ли кто проведает о ней до скончания века.
А этот чертов парень лезет в душу и выпытывает: «Живешь мирно?» Но что он делает недозволенного? Разве он не знал покоя, покуда не заявился к нему беглец?
В сердце Йона зреет ненависть к Сведье. Этот человек растревожил его, и брендебольский староста потерял покой.
Незадолго до рассвета Сведье ушел из Стонгсгорда. Пошел он на свое поле, где рожь только начала колоситься. Он нагнулся и потрогал ее; длинные зеленые усики на ощупь были мягкие, как травинки. Он бережно и тихонько поглаживал колосья, боясь надломить хоть один усик. От прохладной ночной росы ладонь стала мокрой.
На его поле зрел хлеб, который принадлежал по праву только ему, но его исконным наделом завладел грабитель.
Когда Сведье коснулся колоска, его словно осенило. Ведь в его доме спал фохт Клевена. Он всадит топор в стену и вызовет фохта на улицу, вызовет барского прихвостня на честный бой. Наконец-то они встретятся один на один.
Он быстро зашагал к своей усадьбе, но в нескольких саженях от дома его окликнули по имени; звал его женский голос. Из Персгорда навстречу ему кралась женщина; она шла осторожно, словно кошка по жнивью.
— Неужто сам Сведье пожаловал в деревню?
Аннику нетрудно было узнать по ее желтому чепцу.
Она подошла к нему вплотную. Ее голос звучал словно со дна глубокого колодца; такому голосу мужчины внимают с охотой.
— Ты куда? Или уж идешь от невесты? — спросила вдова.
— У каждого свои дела. Я ведь не спрашиваю про твои…
И что она шатается ночью? Ее глаза блестят в темноте, словно кремни.
— Хочешь зайти к себе домой, Сведье?
— Нет, Борре из дома хочу выманить.
— Нету его. В Убеторпе он, — Она вцепилась ему в руку выше локтя. — Лучше погости у меня.
Анника показала на приоткрытую дверь своего дома.
По пальцам, впившимся в его руку, он ощущал жар разгоряченной крови. Красивая женщина была Анника, с высокой грудью, пышная телом, гибкая и податливая, точно дикая коза. Ярко рдели ее полные губы.
— Ну как, надовольствовался у невесты? — спросила она.
— А тебе какое дело!
— Пойдем ко мне, пивом угощу!
— Зря стараешься, Анника!
Ему хотелось сбросить ее пальцы, которые нежно и вкрадчиво скользили вниз по его руке. Он огрызнулся, пытаясь оборониться от чар ее тела. Он только что встал с постели своей суженой, которая нетронутой лежала в его объятиях, в ноздрях у него еще стоял запах ее волос и кожи. От близости тела Анники Сведье распалился. Он стыдился своего желания и боялся женщины, которая соблазняла его.
— Борре нет, — сказала она. — И у меня в доме тебе ничего не угрожает.
Ее лиф был расстегнут у ворота, и в глазах у Сведье мелькала белая ямочка на ее шее. Вот когда разверзлась бездна искушения. И тут Анника рассмеялась, а смех ее был словно из глубины колодца:
— После ведьмы всякого потянет к другой.
Он отпрянул, словно от занесенного топора, и с силой сбросил ее руку:
— Кого это ты оговариваешь?
— Невеста у тебя ведьма.
— А ну-ка назови имя!
— И назову! Ботилла! С самим дьяволом блудит.
— Замолчи, а не то язык твой из пасти вырву!
В ярости он вскинул руку, но Анника не испугалась:
— Тебе дела нет, почему у нее в подойнике кровь? Но уж поверь мне, Ботилла гуляет с нечистым.
— Чтоб ты подавилась своим лживым языком! Лгунья подлая!
Хотя вокруг не было ни души, Анника Персдоттер таинственно понизила голос. Как-то вечером, сказала она, ей довелось проходить мимо дома Ботиллы, когда та стояла за углом со спущенной с плеч рубахой. Она подошла поближе и разглядела красную метку на груди Ботиллы, Своими собственными глазами видела она красное пятнышко около левого соска. Тут уж нельзя ошибиться: это отметина самого дьявола. Люди примечали, что Ботилла одна ходит в лес. Там она и встречается с нечистым, сама к нему лезет, дает грудь сосать. Красная ранка говорит, что она настоящая ведьма. Нечистый завладел ею и поставил клеймо на свою собственность.
— Будешь делить невесту с дьяволом? Хочешь этого, Сведье?
Черные глаза Анники, подзадоривая, поблескивали по тьме, а в его глазах зажглись красные огоньки, и он уже больше не слышал ее голоса.
— Тьфу! Не будь ты женщиной, я бы тебе всыпал.
Она искушала его глазами лукавыми, щеками румяными, губами алыми, шеей лебединой, грудью пышной, бедрами крутыми — и все увиденное распалило его. Она стояла, похваляясь своей красотой, и предстала перед ним в новом обличье — и все оказалось обманом, одной видимостью. Ей удалось лишь на миг одурманить его, но когда она принялась чернить Ботиллу, он снова увидел ее в прежнем виде: она хотела, чтобы невеста опротивела ему.
Приток горячей крови, который она вызвала в нем, схлынул и разошелся по телу. Ее чары улетучились, и осталось одно лишь отвращение к Аннике, вдовушке-красавице. Ямочка на шее оказалась коварной западней. Он пошел от нее, дрожа от негодования.
— Сам увидишь! — закричала Анника. — Она клейменая!
— Провались ты вместе со своим дьяволом! — он плюнул в ее сторону, чем кровно оскорбил Аннику. Черные, как черничины, глаза ее яростно засверкали, и она крикнула:
— Хочешь стать моим недругом? Ну, покаешься!
Он слышал, как она кричала ему вслед. Ей-то, мол, что, пусть он путается с ведьмой. В былые времена, когда люди поклонялись идолам, подобные твари были в чести, и парням нравились красивые ведьмы, — они приносили в дом богатство и ворожили над скотом. Им было нипочем, что сам сатана сзаду наперед крестил их жен и путался с ними.
Не оглядываясь, Сведье шел в лес. Еще хорошо, что она сразу раскрыла свое сатанинское нутро и тем сама помогла ему отделаться от нее. Как ни дюж он был, а долго еще пробирал его озноб; видать, нечистая сила вселилась в него.
Поначалу он огорчился, что не мог вызвать фохта из Сведьегорда, но, поразмыслив, понял, что вызвать-то ему надо бы совсем другого. Он искалечил Нильса Лампе, но Нильс лишь ходил в холуях у Борре, был не тот, кто ему нужен. Он искал Ларса Борре, этого наемника и барского прихвостня, но и он был не тот, кто ему нужен.
Помещик — вот тот, кто ему нужен.
Укрывшись за фохтом и его холуем, стоял господин обер-майор Бартольд Клевен. Вот он, тот самый, кто лишил его всех прав.
Этого человека Сведье никогда не видел, этот человек распоряжался его жизнью, сам оставаясь невидимым, — он явился из чужих краев и распоряжался жизнью многих-многих людей, как у себя в Неметчине.
Фохт окольцовывает борова
В барщинной деревне слышался жалобный визг. Но никому до него дела не было. Кольцевали борова, и он визжал. Свиней окольцовывают сразу же, как начнет оттаивать земля, пока они еще не успели изрыть ее. Теперь же, в страду, кольцевать борова было вовсе некстати.
Хлеб у брендебольцев все еще стоял в скирдах, прел и прорастал под непрерывными дождями. Крестьяне ходили понурые и озлобленные. В краснопогодье самая пора убирать урожаи, а они — ступай на барщину в поместье. А ведь крестьянину не разорваться на два поля. Вот и идут они в вёдро убирать господский хлеб, а свой — в непогоду. Так порешил Ларс Борре, и тут уж ничего не поделать. Бог насылает дождь и на праведных, и на неправедных, и зерно гниет на нивах у праведных и у неправедных. Но своему господину и помещику крестьяне убирают хлеб, когда светит солнце. Вот как повелось! Раз утром светит солнце, так им нечего ломать себе голову да гадать, что нынче делать. На то был приказ фохта, и он один распоряжался их днями. А чему же были сами они хозяева? Им не полагалось думать, какой будет урожай у них на полях и велик ли будет доход от скотины, — за них фохт считал снопы и взвешивал масло. И даже хлеб им не принадлежал, ибо помещик по своему усмотрению определял подати. А чему же были сами они хозяева? Вольны они были с восхода до захода солнца гнуть спину на барщине, а после чуть не замертво валиться спать.