В ту ночь он с ней не опоганился, но совесть его мучила всякий раз, когда он вспоминал, что принял ее нагую грудь за грудь честной девушки. Только подумать — у этой женщины не было лица! Or пророчества Угге ему стало не по себе. «От нее не уйдешь!»
Наступила глубокая осень, ночи были безлунные, стояла воровская, темная пора. В одно прекрасное утро Угге стал собираться в дорогу, сказав с таинственным видом, что у него есть важное дело.
— Путь туда не близкий, так я пойду лесом засветло.
Обычно же он уходил из дому перед сумерками. Угге добавил, что воротится завтра, а то и послезавтра. Если же от него не будет вестей целую неделю, то пускай Сведье его больше не ждет.
Сведье знал, что у Блесмольского вора есть в деревне тайные друзья-пособники, готовые укрыть его от погони. Угге велел справиться о нем у палача, коли он не вернется на этот раз.
— Знаешь ли ты Ханса из Ленховды? — спросил Угге.
— Не доводилось встречать.
— А и встретишь, так не бойся. Он ведь тоже крестьянствовал, пока его не заклеймили.
Тут Угге стал рассказывать про палача, хвалясь столь важным знакомством. Ханс из Ленховды был смолоду честным человеком, но потом угораздило его убить своего соседа и недруга, и его осудили на смерть за смертоубийство. Родня Ханса была с достатком, они предложили тингу пятьдесят бочек ржи за его жизнь. Среди судей были друзья убитого, и они отказали родне Ханса. Сам Ханс давал сто бочек ржи и тоже получил отказ. Но умер старый палач, и Хансу сказали, что сохранят ему жизнь, если он даст заклеймить себя и станет палачом. Тогда-то он и потерял свои уши — судьи взяли два уха взамен ста бочек ржи. Ханс из Ленховды откупился ушами. Прежде он был человеком степенным, а нынче нравом изменился и пристрастился бражничать.
— Может, тебе еще придется повстречаться с Хансом из Ленховды, — сказал лесной вор, не думая ничего худого.
Угге ушел, но воротился назад еще до захода солнца. Он уже был у самой деревни, когда услышал колокольный звон в Альгутсбуде. Был праздничный день, и звонили к обедне. Он редко занимался воровским промыслом по воскресеньям и уж никогда не крал в праздник. Он запомнил на всю жизнь, что его отца в праздник схватил ленсман. Бог был милостив к нему сегодня и упредил его звоном альгутсбудского колокола. Лесной вор решил дождаться буднего дня. Сведье понял, что он затевает нешуточное дело.
На другой день Угге снова отправился в путь, но на сей раз он вернулся домой только через сутки к полудню с мешком муки за спиной. Муки в мешке было примерно четверть.
— Ты где это муку украл? — спросил Сведье.
— У мельника в Сутарекуле.
Вор пришел усталый, запыхавшийся, Ему пришлось идти в южный конец прихода. Когда стемнело, он залег на крыше сутарекульской мельницы и стал караулить. К полуночи мельник улегся спать в мельничной каморе, и тут-то Угге, не будь промах, и стянул мешок. Куда как просто — детская забава! Домой он пошел по проселочной дороге, и встречные принимали его за безлошадного торпаря, из тех, что ходят пешком на мельницу. Целых три четверика муки раздобыл он.
— Так в мешке всего-то один четверик.
— Два я роздал друзьям-приятелям.
Сперва он отдохнул у бердника Габриэля в Кальваму. Как-то раз Угге укрывался там целых трое суток, когда его разыскивал ленсман. У Габриэля скрючило пальцы на руках, так что он уже много лет не промышляет по бердовому делу, а жена у него слепая. Они давным-давно померли бы с голоду, если бы не кормились от непотребства своей молодой дочки. Карин Ярочке было всего шестнадцать, когда она в первый раз лежала на позорной скамье у церкви. Теперь ей минуло восемнадцать, она уже два года как ходит в шлюхах. Ее больше не кладут на позорную скамью и пеню за искупление грехов не взыскивают, жалея ее больных родителей. У них нет других кормильцев, кроме дочки единородной.
В церковной шестерке[38] люди добросердечные, они пожалели бедняжку Карин и позволили ей безнаказанно промышлять блудом возле постоялого двора в Бидалите, наказав только не вызывать раздоров. Когда Угге принес четверик ржаной муки в лачугу Габриэля, вся семья сидела голодная. Карин Ярочка поскорее затопила печь.
— А другой четверик?
Ни это Угге ничего не ответил, а Сведье не хотел допытываться; он никогда не спрашивал, как звать пособников и утайщиков Блесмольского вора и деревне. Сюда, в землянку, приходил только один из них — бродячий швец Свен.
Угге натопил жарко печь, сгреб в кучу уголья и замесил тесто. Потом он посадил хлебы и стал присматривать, чтобы они не сгорели. Управившись, он сказал, что хлеб удался на славу.
Свежий ржаной хлеб появился в землянке, и дух от него шел добрый, сладкий. Все нутро землянки наполнилось теплым струящимся запахом. Он приятно щекотал ноздри, и Угге жадно вдыхал хлебный дух. Добрый хлеб на столе!
А Сведье беспокойно ворочался в углу на своей постели. Запах теплого хлеба сладок, но не для того, кому достается один только запах. Больше года не едал он хлеба из чистой ржаной муки. У него была своя рожь, посеянная своими руками на своей земле. Эту рожь убирали теперь чужие руки, и хлеб из нее насыщал брюхо злодеев.
Крестьянин сеет, а душегуб снимает урожай, неправду творят под солнцем. Но солнце продолжает идти своим путем с востока на запад, слева направо, а Сведьегорд поставлен посолонь, и правда опять свое возьмет.
Угге отломил краюху дымящегося хлеба и принялся усердно жевать. Он жевал и глотал, и глаза его блестели. Блесмольский вор наслаждался сладким соком хлеба и чувствовал себя настоящим барином. А этого балбеса Сведье, который однажды побрезговал краденым хлебом, он больше не станет потчевать. Такого привереду, который и есть-то ленится, угощать нечего.
Запах свежего хлеба душил Сведье, обжигал ему нутро.
Во рту и в горле у него все еще оставался вкус мякинного хлеба. Зубы привыкли жевать хлеб пополам с соломой, корой, мякиной, вереском, орешником. Сухой мякинный хлеб застревает во рту, словно пыль на гумне, колет, точно иголки. Медленно переворачивается жвачка во рту; жуешь, жуешь, а глотать ее все равно трудно. Мякинный хлеб колет рот, словно колючки. Все глотаешь, глотаешь и глотаешь, а упрямая жвачка не лезет в глотку, застревает во рту. Хлеб этот нежеланный, недобрый, протолкнешь его в глотку, так пеняй на себя. Жвачка дерет горло, оставляет саднящие царапины. Пожуешь немного и глотнешь воды, чтобы непослушная жвачка прошла в желудок. И все равно тебя обманет этот негодный, коварный хлеб: брюхо он набивает, а силы телу не дает.
Этот недобрый, горький хлеб достается теперь честному крестьянину по закону. А мягкий, сладкий, пахучий хлеб из чистой муки беззаконно достается вору.
От краденой еды Сведье тошнило. Это еда не для здоровых телом.
— Ты что, с голоду помрешь, а ворованный хлеб есть не станешь? — спросил его Угге однажды.
В тот раз Сведье ему не ответил. Теперь он лежал, влыхая теплый соблазнительный хлебный запах, и отвечал сам себе: «Тот, кто может дотянуться до еды руками, еще ни разу не помер с голоду. Если нельзя откусить честно заработанный кусок, то станешь воровать, лишь бы насытиться». Случись ему вовсе потерять рассудок, он стал бы рвать пищу в беспамятстве, словно волк. Если бы он обезумел от голода, то стал бы красть; где уж тут отличить правду от неправды, тут и украсть не грех, лишь бы избавиться от голодных мук.
Но такой час для него еще не настал.
— Славный хлеб! — пробормотал, чавкая, Блесмольский вор. — Тает, будто мед во рту.
— Пойду огляжу силки на болоте, — сказал Сведье.
— Ступай! — ответил Угге.
Землянка наполнилась хлебным запахом. Все нутро ее заполнил хлебный дух. Она была полна пахучим хлебом с пола до потолка, и в ней оставалось место только одному человеку — тому, кто ел хлеб.
Сведье поднялся. Он поставил новые силки на болоте, нужно пойти взглянуть на них.
— Стало быть, ты не хочешь есть? — спросил лесной вор, перестав на минуту жевать.
— Не твоя забота, — огрызнулся Сведье. — Ведь уговор был не лезть друг к другу с расспросами.
И тут-то Угге спросил неторопливо:
— Отчего ты не ешь? Ведь это твой собственный хлеб!
— Мой хлеб?
— Да, из твоего зерна.
— Нынче фохт снимает мой урожай!
— Но мешок-то взят у батрака фохта. Он привез на мельницу помол со Сведьегорда.
— Черт бы тебя побрал! — воскликнул Сведье.
— И зерно то твое, и хлеб твой, Сведьебонд!
— Ах ты бесово отродье!
— Пусти, чертушка, пусти, тебе говорят!
— Чего ж ты сразу не сказал, что зерно с моего поля?
— А тебе что, хлеба отведать захотелось? Так ведь он краденый.
— Ты знал, что мука моя?
— Ты же не желаешь есть краденое. Стану к потчевать этакого привереду!
— Так ты неспроста пошел на мельницу?
— Ясное дело, я проведал про воз с зерном. Угадать нетрудно. Да пусти же меня!
— Шутки вздумал шутить со мной?
— Я крал для себя. Что мне за корысть неволить тебя есть хлеб, который и приволок на своем горбу?
Сведье разжал руки и выпустил Угге. Потом бросился к печи, схватил ломоть свежеиспеченного хлеба и жадно впился в него зубами.
Блесмольский вор широко ухмыльнулся, обнажив лошадиные зубы. Ловко он обделал дельце: Сведьебонд ест краденый хлеб!
Теперь-то Угге мог точно сказать: лентяй этот Сведье, каких свет не видывал. Целый воз его собственного зерна лежал на сутарекульской мельнице, а он и не подумал раздобыть муки хотя бы на одну выпечку и сидел в лесу без хлеба. Его товарищу пришлось одному тащить для него его же собственный хлеб и пихать ему в рот. Сведьебонд даже не потрудился пособить ему, и Угге должен был один нести тяжелый мешок через весь лес. Не годится так поступать, когда живешь вместе. Он ведь попросил его однажды: «Пойдем, поможешь мне». А Сведье и не подумал. Этому лежебоке лень идти ночью в деревню, а по лесу гонять — это он может. С какой же стати Угге теперь еще должен упрашивать этого лентяя есть хлеб?