Она шла и шла дальше, вперед, в центр зала, твердо ступая по паркету, вонзая в паркет каблучки, и вокруг нее вспыхивали и гасли смешки, вскрики, шорохи одежд, звон бокалов с шампанским, а она закрыла глаза и шла с закрытыми глазами, с улыбкой бесконечной и долгой, как река, и она видела.
Она видела себя — грязную девчонку на обочине дороги, засыпающую под теплой машиной. Если скрючиться, свернуться калачиком под авто, снег не будет падать прямо в лицо. Он будет лететь мимо, над тобой, вне тебя.
Боже мой, Боже мой, неужели это ты, Мадлен?!
Маленькая Мадлен… забывшая родину… забывшая себя… помнящая побои, пинки…
Ты отомстила им или нет?!..
Не открывай глаз. Ты все равно видишь их.
А они видят тебя.
Ты и с закрытыми глазами видишь, как человек-яйцо, облаченный в шкуру медведя, вынимает из кармана, запрятанного на медвежьем животе, два револьвера и сует их в руки Арлекину в пестром трико и Казанове в венецианской бауте. И они запихивают оружие под свои костюмы, но не слишком далеко, чтоб можно было немедленно вытащить и выстрелить, когда понадобится.
Эти пули — для нее.
Она идет с закрытыми глазами по залу, а за руку ее хватает бедная сумасшедшая, просит монетку, молит приласкать… а, это ты, Кази. Да ведь ты и вправду сошла с ума; что тебе от меня надо?
— Эти пули для тебя!.. они убьют тебя, Мадлен!.. лучше вернемся в Испанию, войдем в портрет… там хоть и холодно, а спокойно стоять… будем стоять на холсте вдвоем…
Горбун выдернул Кази у нее из-под ног.
Она видела, как он перекрестил ее. Она не открывала глаз.
Она слышала музыку вокруг себя, шум, гам, визги, смех.
Шепот Каспара вонзился ей в уши:
— Так тебе на роду написано. Ты не уйдешь от судьбы. И от себя не уйдешь. От себя убежать невозможно. Иди. Иди навстречу судьбе.
Глаза закрыты. Веки тяжелы. Их не поднять. И не надо.
Черный медведь перекувыркнулся через голову и, издавая громоподобный рев, укатился в глубь толпы.
В грудь ей уперлось дуло. Металл холодил кожу. Ставил клеймо мороза.
Она открыла глаза.
Граф в костюме Арлекина баловался смертельной игрушкой. Граф, вы когда-нибудь знали, что такое рулетка Рус?! Слышали, да… Сыграем?!
Ах, не хотите?.. Уберите… это. Меня это сейчас совершенно не волнует.
— Куто, ты глуп.
— А, Коломбина… в дезабилье!.. Я покажу тебе…
Мадлен ослепительно улыбнулась графу и потрепала его за локоны парика, как мальчишку.
Публику на Карнавале уже ничем не удивишь. Все пьяны от танца и вина, от шампанского и объятий, и все окна и двери в зимний парк распахнуты.
— Плюнь на меня, Куто, раз и навсегда!
— Почему ты в неглиже?!.. твой эпатаж перешел все границы…
— Нет еще. Хочешь, я разденусь догола? Убери железяку. Вон твой друг барон. Желаю потанцевать с ним.
Тяни время, Мадленка, тяни. Нить в твоих руках. Мотай ее. Сучи. Опять распускай. Заставляй их гоняться на твоим клубком, как котят. Ты выиграешь эту игру, в отличие от «двенадцати апостолов». Здесь тебе повезет. А если не повезет — что ж, зато в любви…
Она вскинула руку на плечо барона и закружилась с ним в танце.
Она вела его властно и беспрекословно, так, как мужчина ведет в танце женщину. Она приказывала ему. Она подчиняла его.
И он подчинялся ей.
Он подчинялся правилам ее игры.
Он не хотел, но он играл с ней!
Он делал так, как она хотела! Как она приказывала ему!
Какая торжествующая улыбка на ее губах!
Как ярко, карминно, красно горят эти губы! Будто красная звезда.
Он вырежет эту звезду у нее на спине.
Барон, вы хороший танцор. Вы отлично вальсруете. Нет слов. Но это я веду вас. Это я вас направляю. Не наступайте мне на ноги. Они не железные.
Я раздавлю тебе ноги в тисках, сволочь. Я заставлю тебя корчиться и орать. Я буду прижимать к твоим пяткам раскаленный утюг.
Мечтайте, барон, пока что это вы корчитесь в муках. Это я веду вас. Я вожу вас за нос. За бороду. Держу вас за усы и тащу, куда хочу. И смеюсь. Смеюсь.
Я смеюсь над вами. Смеюсь над тобой, жалкая тварь.
Черкасофф умело, искусно танцевал с ней, и ее прожигал его слепой, ненавидящий взгляд.
Ну вот ты и показал, кто ты такой на самом деле, благовоспитанный барон, великий лицедей. Безупречно же ты притворялся. Во всей Эроп лишь она, Мадлен, знает, кто ты такой. Твой чертов смит-вессон я дала Князю. Ему он нужнее, чем мне. Я и от ваших пуль уйду, если захочу. А теперь прыжок в сторону! Кульбит! Па! Еще па! Еще антраша!.. Ну, выкинь же коленце, барон! В вальсе я это тебе разрешаю. Повеселись от души! Ты, не умеющий веселиться! Ты, не знающий живых чувств!
Он сцепил ей плечи руками.
— Где записи?!
— А пошли к черту ваши записи.
Музыка. Музыка, и она крутит их, вертит, обворачивает подол рубахи Мадлен вокруг колен барона.
— Где записи, дрянь?!
Музыка гремит. Музыка торжествует.
— Там.
— Где?!
Его лицо перекосила гримаса ненависти, но они продолжали танцевать, они кружились в танце, и со стороны казалось, что на бароне надета страшная маска восточного чудища с оскаленными зубами и вытаращенными глазами.
— Я немного постояла с ними на берегу пруда… если бы был лед!.. я бы прорубила во льду полынью… Черная вода… Ныряйте, если хотите.
Они кружились и вертелись в такт музыке, и музыка сейчас владела ими.
Они не могли остановиться.
Вместе с ними танцевали все — весь огромный зал, все люди, животные, птицы и чудовища, все цари и богдыханы, все завоеватели и осужденные, весь зимний парк, весь карнавальный спятивший Пари, вся Эроп, весь необъятный мир. Все танцевало, заходилось в танце, задыхалось от танца, умирало в танце, чтобы в танце родиться вновь.
— Ты врешь, стерва!
— О нет. Хоть я и могу врать. Я устала от вранья. Я хочу жить без вранья.
— У тебя не выйдет! Зачем ты лжешь мне?!
— Танцуйте, барон, танцуйте! Вы не чувствуете музыки. Вы мне все ноги отдавили.
— Остановись, сволочь!
— Если я остановлюсь сейчас, в вихре, мы упадем, и нас затопчут. Вы ведь не хотите, барон, чтобы вас затоптали?!
Музыка кружила их. Они задыхались.
— Ты правда утопила тетради?!
— Правда.
Князь ушел уже далеко. Уже очень далеко.
Возможно, сейчас он подбегает к вокзалу Сен-Сезар.
Он встанет под часами и будет стоять. Дожидаться ее.
Нет, он будет благоразумен. Он не будет торчать на виду. Он спрячется за парапетом, за вокзальным киоском, где тетки в грязных рюшках продают безе и подгорелые круассаны. Он станет в тень. Он будет следить, когда она появится из-за угла.
И он не бросится к ней. Он будет осторожен. Он дождется, когда она поравняется с ним, выйдет, закинет голову, поглядит на часы, возьмет ее нежно за руку и скажет, целуя ее ладонь:
«Ну, Мадлен, дорогая, ты опять опоздала. Но я на тебя не сержусь».
Нет! Он бросится к ней!
Бросится и обнимет!
Наперекор всему.
Назло всем вам, шпики, соглядатаи, вечные надсмотрщики, покупатели чужих жизней.
Барон приблизил перекошенное лицо к ней и сказал резко и отчетливо:
— Тогда все. Можешь помолиться на ночь, Дездемона.
Подобие насмешливой ухмылки тронуло под усами его губы.
Ах ты, бедняга, а я рассмотрела тебя вблизи, и сколько же у тебя седых волос появилось. Да, старишься ты, несчастненький. А мне вот не делается ничего. И красота моя умрет вместе со мной.
Ты выждала, Мадлен, до последнего. Все. Теперь можешь бежать. Выворачиваться.
Ну, где твоя хваленая смекалка?!
Краем глаза, крутясь в танце, она видела, как люди в медвежьих, тигриных, ягуарьих, волчьих, крокодильих масках озираются. Ищут глазами кого-то в толпе. Шныряют. Расталкивают танцующих руками, локтями. Рыскают. Кое-кто, в раздражении и досаде, уже и маску с себя сорвал. Употел. Упарился. Да видно сквозь прорези и дырки для глаз плохо. И рожи у них без масок злые. Будто им не дали любимую конфетку в награду за труды.
Чего вы ищете, ищейки?! Кого?!
До слуха Мадлен донесся хриплый шепот:
«Ушел!.. Ушел…»
Ага, ушел. Да, ушел. Ушел Князь. Спасся. И она тоже спасется. Она! Бойкая Мадлен! Она не из таковских, чтобы за здорово живешь подставлять себя под пули. Или под пытки. Да, ей однажды снилась дыба. И князей в Рус пытали. И смердов. И восставших крестьян. И матерых разбойников. Да она не дастся ни пытке, ни пуле, ни петле. Она полна жизни. Она живуча. Она кошка. Она Львица. Ее ранят — она рану залижет, уползет в пустыню. В снежную пустыню, к отцу Дмитрию. Он-то уж ее выходит.
Музыка, греми! Музыка, не останавливайся! Кружи нас! Закружи нам головы! Заверти нас в безумье!
Да, мир безумен, и в безумном танце я смеюсь над татями и убийцами, и в безумном веселье играю собственной жизнью. И я еще станцую канкан в Красной Мельнице, девочки. Еще сяду на шпагат. Еще вздерну ногу выше головы. Выше… выше…
Музыка оборвалась внезапно.
Барон отшвырнул Мадлен от себя.
Она упала в гущу прекратившей танцевать толпы, ударившись о чьи-то плечи, локти, колени.
Ее поймали чужие хищные руки. Сжали. Вцепились в нее.
— Держите ее крепче! Это шпионка!
Женский визг. Резкий мужской хохот. Истерика. Свистящий шепот сплетни.
Она стала рубить держащие ее руки. Бить локтями. Попадала в щеки. В груди. Орала. Вырывалась. Она же такая сильная. Она как камнебоец с северных шахт Эроп. Она кровь с молоком. Она себя в обиду не даст. Как крепко они ее держат! Ударить, еще, еще. Впиться в плоть зубами. О, человечье мясо. И кровь, такая соленая на вкус. Она красная. Она не голубая. Все это сказки. Маг, что ты предсказал мне там, в Нострадам?! Зачем ты показал мне Страшный Суд?! Это будет пострашнее Страшного Суда. Людской суд всегда страшнее.
Люди не пощадят тебя, Мадлен.
Ты слишком красива. Ты слишком открыта.
Ты слишком паришь и царишь над ними.
Люди никогда не прощают Царствования. Царения.
Царского полета над широкой, привольной землей, превращенной людьми в помойку, в выгребную яму.