рился. Думаешь, я не догадалась, что это за земля… Рус?.. Так слушай, девчонка! Князь хочет стать там Царем. Вернуть права. Вернуть потерянное. Завладеть всем, чем владели его деды, отцы, праотцы. Хорош гусь! Но граф посмышленей будет. Граф наложил один заговор на другой. А?!.. Слоеный пирог… Император, ха-ха!.. Любишь слоеный пирог?.. Люблю. Дальше! А ты что такая настырная?.. А?.. Интересно?!.. Еще бы. Синематограф. Граф все рассчитал. Просчитал все ходы за и против. Он следит за Князьком в оба. Ждет, когда тот оступится. У графа надежные люди. Сеть шпионов… уж ты не одна ли из них?!.. Ах, котик, ну если б я была шпионкой… я бы не приехала к тебе вместе с бароном… Да… верно… барон — руку дам на отсечение… человек чести… безупречен… кристален… на него можно молиться, как на Распятие… ты молишься на Распятие?.. Меня самое распинают что ни день… Ах ты, моя смешливая козочка!.. Виноградику?.. Мандаринчиков?.. Да что хочешь, козел…
Дальше. Дальше. Говори дальше. Не тряси меня!.. мой жирок растрясешь… Князек-то у графа на крючке. Он один из его рябчиков. Дичь! Осетр на остроге! Граф хочет его убрать с дороги. Князек мешает ему. Путается под ногами. Он уберет его. И не пикнет. Они уже сидят на пистолетах. Князя хотят застрелить. А может, и утопить. Утонуть — не царское это дело, а?.. А-ха-ха!.. Не быть Князю Царем Рус. Оступится он… где-нибудь… в гололедицу… на мосту… На мосту в Авиньоне девушки пляшут, и стучат, и стучат сабо… На мосту в Авиньоне платочками машут, и зовут, и зовут любовь… А я любовь не зову, мне ее сами в авто привозят… свеженькую… с пылу, с жару…
Тише, Мадлен. Это всего лишь сердце твое так бьется. Так оглушительно бьется. Шумит в ушах кровь. Кровь прободет череп и выплеснется наружу мощным фонтаном. Утишь ее. Успокой. Спой ей колыбельную. Спи, моя радость, усни!.. В доме погасли огни… Иди ко мне, красотка… А ты в кабаре когда-нибудь танцевала?.. фигурка у тебя такая точеная… Да, танцевала. Да, танцевала! И таких, как ты, толстопузых раздевала! Обдирала, как липку!.. Да мне для тебя, лисичка, ничего не жаль! Кути! Гуляй, богатей!.. Расправляйся с моей мошной!.. Только никому не говори, что ты тут услыхала от меня… Барон… он человек чести… боюсь, что он все знает… и про графа тоже… и про Князя… и про меня… и про тебя… всю подноготную… слышишь?!.. ему ни слова!.. нишкни… тише воды, ниже травы… барон — мой друг… мы все повязаны… мы все повязаны, как кобели и суки, слышишь?!..
Да. Слышу. Успокойся. Ты много выпил, пухляк. Сосни чуток. Вот, выпей для расслабленья. Ударит в голову. Бренди?!.. о, козочка, ты знаешь толк в бренди… тебя эти, прохвосты из Нового Света, небось, научили?!.. бренди… джин… джин с тоником… с тоником… хр-р… хр…
Боров спит. Одеться стремительно, в мгновение ока. Ндвинуть шляпу на глаза. Мандарин в зубы. Мех на плечи. Как обтягивает меня это скользкое, как улитка, платье. Выбежать. Вперед. Еще не рассвело. Божественная ночь. Такая ночь бывает раз в жизни.
Она подняла руку, останавливая авто. Ее манто голубело в предрассветном мглистом мареве. Фонари обливали ее мертвенным, злым светом. Загулявший шофер резко тормознул возле шикарной дамочки.
— Куда рванем, мадам?.. — бросил, плюя на снег дешевую сигарету. — Или мадмуазель, как вас?.. В игорный дом?.. В казино?.. В ресторан «Максим»?.. На карусели?.. На Елисейские Поля, в Дворянское собрание?.. А может… а может… в ночной клуб?.. Или мадмуазель хочет в Красную Мельницу?.. Там нынче, по слухам, так потрясающе!.. умопомрачительно!.. такое варьете!.. такое кабаре!..
— Рю Делавар, — сказала коротко Мадлен, втискиваясь в тесноту старенького, пахнущего горючкой авто, приминая богатый мех. — Особняк на углу.
Когда она вошла в гостиную, глаза ее с испугом обежали картины, остановились на инфанте. Все было в порядке. Девушка глядела на нее спокойно и величественно. Ее рука по-прежнему тянулась к ней, но застыла, замерла в воздухе. На паркете, сзади инфанты, в темноте горели осколки разбитого зеркала.
— Вот, милая, — сказала Мадлен, закрывая глаза рукой, — вот и дожила я до настоящей опасности. Моего любимого хотят убить. Я спасу его. А ты моя собеседница. Я буду рассказывать тебе все. Ведь у меня никого нет. Никого. Никого. Ни друзей. Ни родных. Девочки в Доме мадам Лу?.. — Из-под ее пальцев текли слезы, скатывались по обнаженной шее, закатывались, будто жемчуга, за корсаж. — Пусть живут… Они меня забудут… забыли… У меня есть только Князь. И он не мой. У каждого своя жизнь. И он — мой сон. И я не дойду до него. Семь железных сапог изношу…
Она села на пол, на ковер, и заплакала в голос, навзрыд.
Над ее головой холодно, мерно били часы.
ВИДЕНИЕ МАДЛЕН
Толпа накатывала волной. Меня сбило. Я упала на живот, и ноги бежали по мне, и подошвы давили, и ребра мои хрустели и надламывались, и я верещала, визжала; на самом деле я молчала. Это рот мой открывался, так я умирала. Сон. Это сон. Я сейчас проснусь.
— А-а-а-а! — вопила толпа, бежала по мне, раздавливая меня. — Спасайся! Спаса-а-а-айся!.. Всех перебьют!.. Всех… родимых!.. не пожалеют, ироды…
Грязный снег. Я лежу лицом вниз. Щеками на снегу. Осколок грязной льдины впивается мне в скулу. Я не слышу крика толпы. Она оглушила меня. Я оглохла. Я ничего не слышу. Кости мои трещат под чужими сапогами. Я превращусь в лепешку. Я уже не чувствую боли. Чужие руки, сердобольные, выдергивают меня из-под катящейся человечьей лавины. Бросают в сторону, на сугроб, как мешок с отрубями.
— Жива еще девка-то…
— А может, уже отошла…
— Не… вон ребра-от раздвигаются… веки дрыгаются… очухается… ее счастье…
— Бежим, Петруха!.. Подстрелят тебя, как глухаря!..
— Бежим, Митюшка… А-а-а-а-а!..
Чужое тело шлепнулось рядом с моим. Дрогнуло. Свелось судорогой от затылка до пят. Затихло.
Я не видела, как человек умирает. Я чувствовала это всей кожей. Телом. Локтями. Спиной. Сердце мое, прижатое к запорошенной снегом земле, слышало, как стучит, утихая, умирая, живое сердце другого, убитого. Тише стук. Последние толчки. Все.
— Господи, помоги… Господи, пронеси…
— Зачем в детей-то стреляете, ироды-ы-ы-ы!..
— Мама, беги… Ма-моч-ка!..
На мое неподвижное тело уронили кусок ткани. Древко воткнулось в снег рядом с виском. Хоругвь. Вышитый лик Спаса Нерукотворного на плотной монастырской парче. Я открыла глаз. Мой глаз уперся в огромный глаз Спаса. Так мы глядели друг другу — глаз в глаз. Что скажешь мне, глаз? Что расстрел живых людей — это тоже жизнь? Что все, происходящее под Солнцем и Луной именем Твоим, — это тоже жизнь?!
— Убегай!.. Шибче, Васька!.. Предатель!.. Ирод!..
— Царь Ирод!.. Царь Ирод!..
— Неповинных… просящих!..
— Сволочь он, ваш Царь!.. А вы и не знали!.. Кровавый он!.. Будь он проклят…
— Федюнька, дай тебя руками укрою…
— Коля, Коля!.. Ложись в снег!.. Они бьют в упор!.. Так тебя не заденут!..
— Беги!.. Беги перебежками!..
— Охти мне, страсти… Владычица, Троеручица!.. Богородица Дева, помози…
— Туда же, бабка, поперлась… с иконкою!.. Думала, тебя Царь защитит…
Я лежала ничком. Чуть повернула голову. Вдыхала запах снега. Снег пах. Он пах грязью. Хлебом. Ладаном и елеем церковной промасленной ткани. Дегтем сапог. Кровью. Снег пах кровью. Так, должно быть, пахнет на бойне. На бойню приводят больных чахоткой, дают им в руки железный ковш, наливают туда свежей крови только что заколотой коровы. Чтобы пили кровь и поправлялись. Говорят, свежая кровь зверя излечивает от всяких ужасов. Болезнь как рукой снимает. Говорили, что… в нашем селе у кривой Машки так дочка вылечилась… А еще снег пахнет поцелуем. Когда я целовалась с соседским Гришуткой, у него губы пахли снегом.
— Ложи-и-ись, народ!.. Спасайся!..
Залп. Еще залп. Визги. Крики. Проклятия. Божба. Я лежу в стороне от людской катящейся волны. Под волною тонет мир. Тонет все, чему мы молились и что любили. Это гибель пришла, и я ее живой свидетель. Ведь и апостолы свидетельствовали о Христе; и я свидетельствую, что солдаты по приказу моего Царя стреляли в мой народ. Убивали мой народ. Или это мне только снилось?
— Девчонка, а ты чово тут… разлеглася?.. Раненая, што ль?.. Дай доволоку до прикрытия… вон, до кондитерской дотащу… лавка открыта…
Меня взвалили на плечи и понесли. Дюжий малый. Говор смешной. Вятский?.. ярославский?.. Окает густо…
— Наделают делов они… энта Царица… с Царишкой эфтим… Бесются там, во дворцах-то… ни хрена житья простого народа не знают… Играют в игрушки с энтим сибирским разбойником… во святые возвели козла бородатого… тяжела ты, девка, а с виду худа!.. кости энто у тебя тяжелые, значитца… Ну вот и дотянулися… Уф-ф-ф…
Малый, что волок меня на себе, открыл задом дверь кондитерской лавки. На улице стреляли. Люд бежал. Напротив окон кондитера, белого от ужаса, взвизгивали и падали женщины, дети, мужики. Старик, на морозе без шапки — потерял на бегу, — прилип носом к стеклянной двери. Пуля продырявила его сзади. Он содрогнулся под тулупом, беззубо улыбнулся и медленно стал оседать на снег, хватаясь скрюченными пальцами за равнодушное дверное стекло.
— Вот она, Царская милость, — зло вымолвил малый, опуская мое тело на пол. — Эй, хозяин! Брось прохлаждаться. Вот раненая девчонка, перевяжи. А я и так за здорово живешь помру.
И он покачнулся и, белея, светлея чистым безусым лицом молоденького бравого парня, ухажера в кадрили, заводилы и гармониста, подобно старику за дверью, осел на дощатый пол кондитерской, смешно вздернул руками и повалился набок. И затих.
Я подползла к нему. Рванула полу его куртки. В его боку зияла рана, кровь черно-красной рекой заливала штанину, сапог. Кондитер мелко закрестился, схватил парня за шиворот, оттащил в угол, за ящики с шоколадом. Как сильно здесь пахнет конфетами. Это запах из сказки. Из красивой сказки. А это жизнь. Страшная, грубая жизнь. Без прикрас. С поднятой на загривке шкурой. Сидит, подняв голову. И воет, воет.