Он не понял, Мадлен.
Он не понял, что ты сделала; что женщины и Ангелы вылупляются из яиц одного курятника.
Все равно, с кем ты спишь.
Важно, кого ты любишь.
И тебя я люблю, дурачок Куто.
И Князя.
Только с тобой я прощусь. Я простилась с тобой настоящим прощаньем.
А с Князем я не прощусь никогда.
Даже если нас разъединят; разлучат; будут пытать и истязать; даже если мы умрем в разных застенках, в далеких тюрьмах, без права переписки.
Я никогда не скажу ему «прощай». Старая консьержка в доме на рю Делакруа не велела мне.
Она была мудрая, веселая седая старушка, любительница крепкого кофе.
— Эй… парень… ты что здесь делаешь?..
— Сплю, мадмуазель. Жду вас.
Рыжий парнишка привскочил с прогретых Солнцем ступенек, ведущих под воду золотящейся и мерцающей тенями и бликами прозрачной лагуны. Он, заспанный, тер глаза кулаками.
— Виноват, барышня… скучно стало, ночь. Ну, я и решил прикорнуть!.. Звезды такие крупные… как грецкие орехи… мне во сне Голова приснилась…
Она стояла перед юношей веселая, праздничная. Щеки и губы зацелованы всласть. Кудри растрепались. К воротнику манто прилипла апельсиновая кожура.
— Вы похожи на павлина, мадмуазель!.. Вы распустили хвост…
— Да, дружище. Теперь все будет хорошо. Едем обратно в Пари. Где наша машина?.. Ты не помнишь, где мы ее припарковали?..
Мадлен села на ступеньку, подобрав колени к подбородку, и уставилась в переливающуюся охрой, лазурью и малахитом толщу морской воды.
— Addio….. — прошептала она, закрывая глаза и подставляя ветру лицо, — addio.
Как я радовалась воде! И лучам Солнца на гребнях волн! И этой яхте, что строили Ника и Леша вместе! Как они трудились над ней, над маленьким своим корабликом, как обтачивали бревна, как распиливали доски! Как вгоняли гвозди в бруски и полукруглые жестяные скрепы!
Построить яхту — все равно, что возвести часовню. Деревянную часовню, в глухом лесу…
Море — что тебе лес. Он большое. В нем можно заблудиться. Никогда не достигнуть берега.
В нем можно умереть.
— Аля! Аля!.. Посмотри, как чудесно Леша умеет плавать!..
Белое от ужаса лицо Царицы.
— Лешенька!.. Не напорись на корягу!.. Прошу тебя, мальчик мой!..
Напорется на корягу — не остановишь кровь. Будет литься, пока не иссякнет.
О мальчик мой, отведи беду от тебя Господь. Но как запретить тебе бегать?! Прыгать?! Плавать?!
Я стою на борту яхты. Лешина голова в воде. Он плывет. Он чуть не визжит от радости и восторга.
— Девочки!.. Тата, Руся, поглядите, я уже баттерфляем научился!.. Лина!.. Линка, глянь!.. Вот лодка!.. Я прыгну солдатиком!..
Старая просмоленная лодка, привязанная цепью к берегу, к деревянному штырю, глубоко вогнанному в сырой песок. Как собака к будке. Нос лодки обит сверкающей на Солнце жестью. Леша бесстрашно взбирается на нос, вытягивается всем телом, как ястребок, готовый взмыть со скалы.
— Леша!.. Мон ами!.. А если тут мелко?!.. Ты разобьешь себе голову…
— Ничего подобного, мамочка!.. Я же вижу, как тут глубоко!..
И — вниз, стремглав, зажмурив от страха глаза, побелев лицом и шеей сквозь загар, сжав выпрямленные ноги: воткнется в песок, расшибется — так, значит, на роду написано. Характер! Царенок!
Лешина макушка исчезает под водой.
Я визжу пронзительно. Тата и Руся вторят мне.
— О, хор визгарей! — На палубе появляется Царь, его усы лихо закручены, щеки загорели дочерна, рубаха распахнута на груди. Он наслаждается летом и яхтой, купаньем и рыбалкой. Думает ли он о том, что иные его подданные удят рыбу для того, чтобы прокормиться? Чтобы испечь ее в золе… и закусить краденым с богатой пасеки темнокрасным сотовым медом?!
«И ХРИСТОСЪ ПРИХОДИЛЪ К НИМЪ ВЪ ЭММАУСЪ, КЪ ПЕТРУ И АНДРЕЮ, И ВКУШАЛЪ СЪ НИМИ ПЕЧЕНУЮ РЫБУ И СОТОВЫЙ МЕДЪ, И БЫЛИ СЧАСТЛИВЫ УЧЕНИКИ, БЕСЪДУЯ СЪ НИМЪ, НО НЕ ЗНАЛИ, ЧТО ЭТО УЧИТЕЛЬ.»
— Кто вопил оглушительно?.. вы криком всю рыбу расшугаете, девочки!..
Наказание: кричащих особенно громко — в воду!.. В воду!..
Отец подбегает ко мне, хватает меня на руки и прямо в белом кисейном платьице зашвыривает, смеясь, в теплую, как парное молоко, горячую на Солнце воду.
Я выныриваю. Лешино мокрое лицо рядом с моим. Я не достала дна; глубина приличная, здесь не мелководье, и рыба водится — крупнячок.
— Лешка, давай поймаем рыбу!
— Линочка, я еще не наплавался.
Белое от ужаса лицо Матери.
Веселая, летняя улыбка на ее бледных губах.
Связка жемчугов вокруг начавшей морщиниться шеи.
— Купайтесь, дети! Только недолго… Скоро обед, мы снимаемся с якоря и идем в открытое море…
— В море!.. В море!..
Мы кувыркаемся в воде, как большие щуки.
Царица следит, сквозь радостную улыбку, цепкими, неистово горькими глазами, как Леша плавает. О, сынок, не напорись на корягу. Мамочка этого не переживет.
Мы плывем к берегу кролем, выбрасывая руки вперед ножами. Режем воду.
Я плыву быстрее Леши. Он задыхается. Отстает.
— Эй, ты, Линка… Линка-калинка… малинка… я не могу так шибко…
Лодка внезапно отвязывается от цепи и плывет жестяным носом прямо на нас.
Ужас в глазах Али. Крик Отца.
Сейчас острый нос пропорет лицо Леши, уже стоящего ногами на дне, на мелководье.
Малейшей царапины достаточно, чтобы…
— Лешка! Ныряй!
Я хватаю его за руку. Мы подныриваем под лодку. Я открываю под водой глаза и вижу Лешино загорелое тело, узкое и длинное, как у большой рыбы, как у осетра или балтийской сельди, гибкое, стремительное, с выпирающими худыми ребрами. Неужели он станет воином… офицером?.. станет сражаться на войне, убивать людей… Награждать верных солдат, цеплять им на грудь бесполезные ордена, железки славных крестов… И он будет Царем. И он будет ложиться окрепшим, расширившимся в плечах, взбугрившимся мускулами телом на девушек и женщин, отдающихся ему… Цесаревичу, Царю. Будет ли он плавать на любимой яхте? Или — выстроит новую и подарит нареченной, Великой Княгине?.. А может, он безумно влюбится в танцовщицу или певичку кабаре, совсем не Царской крови разбитную и смазливую девчонку, и потеряет голову, и сойдет с ума, и все сокровища короны отдаст за один девкин поцелуй, и продаст любимую яхту детства, чтобы прокутить деньги на большой и буйной гулянке в певичкину честь или купить ей громадный алмаз на палец, перстень из мавзолея Шахи-Зинда… эх, Леша, Леша!.. Время… как оно содвинет свои воды, свои льды… белые солнечные отмели свои?..
Хочешь еще поплавать?.. Не вылезай на берег. Ты под водой как вьюн. Когда у тебя вырастут первые усики?
Мы вынырнули из-за кормы лодки и услышали крики с палубы:
— Бесенята!.. Вот чертята!.. Ужо я вам!.. Только шаг шагните на корабль!.. Ужо я возмездие вам измыслю!.. Такого напридумываю!..
— Боимся, Гри-Гри, боимся!.. На берег не вылезем!.. На яхту не поднимемся!.. Так в море и будем жить!.. Нам тут тепло!.. Светло!..
Царь нагнулся над Алей, сидящей в шезлонге без сил. Он махал над ней белым платком. Ей стало плохо, и цветом лица она сравнялась с собственными кружевами, пришитыми вдоль и поперек снеговейного платья.
— Дети всегда озорники, Аля, — шепнул Отец. — Прости ему. И прости ей. Девочка любит брата, хочет с ним играть и плавать. Поверь, ничего худого не случится. Я стою на палубе и слежу за ними. Если я что заподозрю — прыгаю в воду немедленно. Мы не можем лишить нашего сына радости. Видишь, my darling, он счастлив. Линушка! — Он замахал мне рукой. — Вылезайте!.. Держите полотенца!..
Мы выбрались на берег. Гри-Гри бросил нам два махровых полотенца, мы стащили полосатые купальные костюмы — о, смешные панталоны, длинные полосатые штанишки с оборочками — и так, голенькие, торчали, как свечечки, под пылающим глазом морского Солнца и рьяно растирались жесткой махровой тканью, и хохотали, и старались не глядеть друг на друга, и все-таки глядели. Нам так было интересно, из чего мы состоим, как устроены. Аля купала нас в ваннах. Леша ходил с Отцом в баню, парился там березовым веником. Мы смертельно завидовали ему.
— Линка… а что это у тебя… вот… родинки?..
Мой брат показывал мне на пупырышки моих девчоночьих неразвившихся грудок. Они были смешны мне самой.
— Это… — я покраснела. — Это сосцы, из коих у Юноны брызнуло молоко, когда она отняла маленького Юпитера от груди, и молочные брызги разлились по черному ночному небу, и родились звезды. Понятно?..
— Откуда ты это взяла?..
— Тата говорила… по секрету.
Мы растерлись досуха. Тела наши горели красным светом. Одежды не было — она лежала на яхте, в каюте. Мы завернулись в полотенца и побежали, взбивая пятками песок, свистя, хохоча, делая друг другу рожки, пихая друг друга в бок кулаками.
И Аля привстала в шезлонге, дрожа от страха, и крикнула:
— Леша!.. Не наступи на острый камень!.. на стекло!.. В песке так много осколков!..
И замолчала, жалкая, бледная, и губы ее дрожали. И Царь нежно, умоляюще гладил ее по непокрытой, накалившейся на высоком Солнце белокурой голове.
Скорей. Скорей в Пари.
В жестокий Пари, измучивший ее.
Выпивший из нее все силы. Все соки.
Но там любимый.
Она спасла графа — она может жить спокойно?! Все только начинается. Теперь ей надо спасти Князя. А потом она спасет самого главного в этой закулисной пьесе. В этом фарсе. Она спасет барона. Бедного барона, который не подозревает, что на каждый заговор всегда находится еще один заговор; что на всякую тайну находится еще одна, глубочайшая тайна, а на них обеих уже неведомым третьим припасено разоблачение. Разгром. И всяк, задумавший деяние, лелеющий его и приближающий, в конце времен стоит на руинах. И развалины дымятся. И спрашивает человек себя: что я сделал для того, чтобы не разрушать, а рождать?
Барон. Мне жаль тебя. Тебе хуже всех. Убивать людей тяжело. Не приведи Господь. Я тебя вылечу. Я самонадеянна, да! Но я вылечу тебя. Как? Об этом знаю только я. Плывут промысловыми рыбами богатые и бедные времена, уходят косяками далеко в море, глубоко в океан вечной ночи. А я пока что живая Мадлен. Я не потерплю рядом с собой мертвецов. Ни ходячих, ни неподдельных.