— А чем мне надо заниматься?.. По-твоему, кто я?..
— Ты?.. Если бы я был просто человеком… клерком, служащим, угольщиком… крестьянином… я бы на тебе женился. Сделал бы тебя хорошоей женой… матерью… ты выносливая… ты красавица… ты здоровая, как бывает здоровая и породистая лошадка… ты принесла бы мне отличных, здоровеньких ребятишек… Мыла бы посуду… стирала… варила бы обед… вязала, штопала… при этом не теряя красоты своей, всегда улыбаясь, смеясь, всегда бросаясь мне навстречу, когда б я приходил домой после работы, усталый, весь в саже… или в стружках… или перепачканный землей, навозом… или с запахом типографской краски… Я бы обнимал тебя крепко и выдыхал тебе в ухо: ну, здравствуй, женушка!.. вот и я… ты ждала меня?.. О да!.. — шептала бы ты, и мы бы сливались в объятии… заслуженном, долгом, счастливом…
— А почему мы не можем так сделать в жизни, Куто?..
Голос ее пресекся. Она зажмурилась и помотала головой, отгоняя горькое наваждение.
Танец продолжался. Музыка лилась зазывно и тягуче, обворачивая руки и ноги истомной пеленой, ломая кости и суставы, наполняя неудовлетворенным вожделением пустой сосуд сердца.
Куто сильнее прижал ее к себе. Она положила голову ему на плечо. Уткнулась лицом в его грудь. Она… плачет?.. Небывалое дело… Не плачь, Мадлен, это все пустое… Ты же знаешь, Мадлен: ты — мое воспоминание. Ты моя незабываемая радость. Но не надо сыпать на рану соль. Соль сыплют на охоте для оленей, чтобы они подходили и лизали ее. А в это время жестокий охотник из-за куста спускает курок. Не сыпь на рану соль! Повремени! Может, еще ничто не кончено. И все еще повторится. Ведь любовь повторяется, Мадлен. Я хочу, чтоб ты осталась воспоминанием, но у меня не получается. Не выходит. Я рядом с тобой. И я хочу тебя. Я хочу тебя страстно и неистово, с прежней силой, как когда-то, встарь, как там, у глупой старухи Лу, как на дрянном катерке на Зеленоглазой, как в Венециа, в отеле на берегу сияющей рассветной лагуны.
Они прижимались друг к другу. Тело, тело, что ты такое?! Ответь!
Молчит. Вернее, говорит: орет. Кричит. Приказывает.
Возьми ее. Возьми меня.
Он оторвал ее от себя. Музыка зависла над ними, как прозрачная стрекоза со слюдяными синими крыльями.
Он весь дрожал. Его лицо было рядом с ее лицом. Она и с закрытыми глазами видела, как горят огнем непобедимого желания его глаза — два скальпеля, всегда пытавшиеся ее вскрыть, распахнуть, распахать, разрезать надвое, чтоб увидеть, узнать, что у нее внутри. Какой секрет она хранит. Из чего состоит ее бессмертная, неуничтожимая никем и ничем суть.
— Мадлен. Открой глаза.
Музыка. Музыка. Она томит. Она шепчет. Она обнимает и проникает внутрь. Глубоко внутрь. Она становится тобой, музыка. Вас уже не расцепить. Не разъять.
— Не хочу. Я вижу все и так. Ведь музыка. Только музыка. Только она.
— Мадлен. Ты моя женщина. Только моя. Слышишь?!
Музыка. Музыка. Кроме музыки, она ничего не слышит.
— Мадлен. Мадлен.
Оттого, что ты будешь бесконечно повторять мое имя, я вновь твоей не стану.
Да я уже и не твоя. В твоих объятьях только бренная плоть. Дурацкий мешок, набитый костями, мясом, кровью, лимфой. Будет смерть, и душа вылетит из тела, как огромная страшная цветная бабочка, и незримо порхнет ввысь, к звездам; а тело зароют глубоко в землю, положив в деревянный ящик, и споют над ним гундосые песнопения, псалмы, пробормочут нелепые хвалебные слова, провоют причитания и плачи. А бабочка полетит. И будет лететь. И она увидит свет. Тот свет, что не видим мы, живущие. Мы боремся лишь за обладание телом. Своим ли, чужим… все равно. Плоть! Бери ее! Ешь ее! Хватай ее, кусай, ломай! Она не твоя. Она — чья?!
— Что?..
Музыка. Музыка.
— Мадлен. Или ты моя, или я тебя убью.
А, вот оно. Все ясно.
Все высветилось бешеным, резким светом. Озарены все углы. Все каморки. Все закуты под всеми лестницами. Все камеры в тюрьмах. Все Черные комнаты в Воспитательных Домах.
Меня уже не воспитаешь. Я трудновоспитуемая.
— Я уже не твоя. Мы простились.
— Это все?
— Это все.
Обрыв музыки. Крупная рыба попалась на крючок. Рванула, любя свободу превыше всего. И леска лопнула, как паутина.
— Так. Хорошо!
Она открыла глаза.
Они стояли посреди колышащейся в блюзе толпы, обнявшись.
Не гляди на его лицо, Мадлен. Оно страшно. Ты никогда не видела его таким.
— Вот твой костер, Мадлен. Идем!
Он поволок ее. С изумлением увидала она столб посреди зала; цепи; веревки; вязанки хвороста у подножья столба. Публика захлопала в ладоши, захохотала. Куто притиснул ее к столбу спиной. Стал прикручивать веревками и цепями ее к столбу. Она опешила. И слова не могла вымолвить. Когда он приматывал, после щиколоток и коленей, ее запястья, речь вернулась к ней.
— Куто! Ты спятил. Что такое?!
— Ночной клуб, Мадлен. Ночной карнавал. Ты же так любишь карнавалы, Мадлен! Вот и повеселись… напоследок.
— Это слишком странный карнавал, Куто! Он не нравится мне! Развяжи меня!
— Поздно.
Он продолжал привязывать ее к столбу. Перехватил цепью грудь. Ржавые звенья врезались в нежную кожу, в полоску голубой парчи.
— Мне больно, Куто! Пусти!
— А мне не больно?!.. Я хочу покончить с тобой. Покончить разом. Ты несешь в мир раздор, страданье, ужас. Твоя красота непереносима. Мужчины сходят с ума от тебя. Я погибаю. Я умираю, Мадлен. Значит, умрешь ты. Ты ведьма! Ты сгоришь на костре!
— Но ведь это же не настоящий костер, Куто!
Она рвалась. Она вырывалась и задыхалась. Ее глаза расширились так, что вокруг райков блестели белки.
— Это все не по правде! Народ не даст тебе сжечь меня!
— Даст. Народ сам этого хочет. Видишь, как у всех заблестели глаза. Как загорелись лица. Как засверкали в улыбках зубы. Народ — он волк. Хищник. Ему всегда зрелище подавай. Развлечение, от которого он наложит в штаны. Но будет глядеть все равно. Потому что щекочет нервы. Потому что человека всегда — запомни это напоследок, Мадлен! — всегда безумно интересует все, что касается смерти и любви. Любви и смерти. Потому что на этом стоит жизнь. В жизни есть только смерть. Помни это, Мадлен. Ты же умирала уже много раз. Пусть это будет твоя последняя смерть.
— Люди! Люди!..
— Вопи сколько хочешь. Здесь карнавал в ночном клубе. Даже если они догадаются, что я жгу тебя по-настоящему, они не кинутся спасать тебя. Им забавно будет видеть, как лопнут от жара твои красивые глаза, как затлеет твое красивое платье, как будет вздуваться пузырями на твоей красивой спине и груди кожа, сползая лоскутьями. Они же заледенели от тоски, Мадлен. Они объелись. У них все есть. У них нет только зрелища Правды. И они захотят эту Правду. Возжаждут. Ты думаешь, а зачем война?!.. За этим же. Во время войны человек очищается жестокостью и смертью. Он видит страдания и смерть, вполне правдивые, и сам принимает участие в смертной мистерии. И острее чувствует и любит жизнь. Все! Я привязал тебя!
Он отступил, чтобы полюбоваться на дело рук своих.
Сон?! Явь?!
Публика, сгрудившаяся около столба, продолжала вскрикивать от удовольствия и хлопать в ладоши.
— О, какое зрелище, Мими!..
— Гениально!.. Потрясающе!..
— Он сожжет ее, ведь да?..
— Алексис, гляди, какая белая кожа!.. Это северная женщина… возможно, скандинавка… шведка, судя по всему… как она кричит!.. Отличный спектакль…
— Дорогой, а это актеры Комеди де Пари?.. Не слабо играют…
— Им хорошо заплатили, дорогая…
— Что ты топчешься, парень!.. Поджигай хворост скорей!.. Публика заждалась!..
Она остановившимися глазами смотрела, как Куто зажигает смоляной факел, припасенный среди хвороста. Бросает спичку на пол. Куда врыт столб?! Она опустила глаза и только сейчас увидела, что столб укреплен на невысоком бетонном пьедестале, стоящем на широкой стальной пластине, положенной прямо на паркет. Сталь не прожжется. Сгорит лишь она. Останется кучка пепла. Горстка праха. Ну что ж, так, должно быть, и суждено.
Нет! Она еще поборется!
— Куто! Вспомни, что я любила тебя! Любила тебя!
— Мне не надо этого помнить, Мадлен. Я хочу увидеть твой пепел. Может, тогда я забуду.
Из публики кричали:
— Классное представление!..
— Это лучшее, что я видел в «Сен-Лоран» за последний год!.. Просьба повторить!.. Бис!..
И голос, на пределе визга и нетерпения:
— Давай!.. Только не вздумай тушить огонь!
Куто поднес факел к вязанкам сухих веток. Мадлен забилась. Огонь лениво лизал хворост, разгораясь, взбираясь желтым зверьком все выше и выше. Пламя схватило подол ее парчового платья, стало целовать и жамкать золотыми нервными губами.
— Куто!.. Ты с ума сошел!.. Он сумасшедший, граждане Пари!.. Это сумасшедший, люди! Освободите меня! Развяжите меня! Я не хочу умирать!
Граф молчал. Его лицо исказилось. Он стоял недвижно, с опущенным горящим факелом в руке. Пламя трещало и рвалось, испуская едкий черный дым.
— Куто!.. Все это шутка, господа!.. Я же не Жанна д, Арк! Я настоящая! Живая! Это не представление! Это не карнавал! Я погибаю! Спасите!
Граф молчал, и публика вопила от удовольствия, и пламя трещало, поднимаясь все выше, и достигло коленей Мадлен, и она хотела заорать от боли, надсаживая глотку, — может быть, истошный крик проймет ледяные похотливые сердчишки?!.. бесполезно, Мадлен!.. напрасно!.. они думают, что актеру на карнавале щедро заплатят и за смерть, не только за игру!.. — и закусила губу. Все. Хватит криков и воплей. Пусть орут они. Она все поняла. Это ее конец. Куто не выдержал. Слабак. Это ей надо было уехать из Пари. Почему она не сделала это, когда Князь ее об этом просил. Дура. Глотай теперь последние слезы. При своем конце надо молчать. Какая бы боль тебя ни прокалывала насквозь. Она слишком много поорала в жизни. При кончине ей нужна тишина. Они не дождутся криков. Это насладит их. Она будет молчать. Будет. Будет. О, больно. Больно. Ужас. Пламя. Оно лезет вверх. Оно лезет под юбку, как наглый насильник, хотящий стать любовником. Не станешь ты моим любовником, огонь. Ты же всегда был во мне. Внутри меня. Изначально. Я с тобой — в себе — родилась. Ты меня родил. Меня родил Бог, Огненный Шар, катящийся по небу среди звезд и туч. И я вышла на свет сгустком огн