Одолень моя, Одолень…
Страна Чудес была знакома с детства.
На чердаке, где зной и пауки,
Я получила от отцов в наследство
Большие, как гробницы, сундуки.
В них старых книг подранивали крылья,
И целый мир передо мною рос,
Под балками, припудренными пылью,
В лучах заката цвета желтых роз.
Запутанно, волшебно и неверно
Баюкали страницы тишину,
И улетал волшебный шар Жюль Верна
На медленно всходившую луну.
А гномы в колпачках, из сказок Грима,
В подземном закаленные огне,
С поклоном шутовским бежали мимо,
Взмахнув лопатой в слуховом окне.
Но, с жадностью читая том за томом,
Не угадала я сквозь книжный бред,
Что чудеса лежали рядом с домом,
Что в каждой грядке пламенел жар-цвет!
В часы тоски, когда меня сковали
И семь замков повесили на дверь,
Открылись мне из необъятной дали
Все чудеса, доступные теперь.
Моя страна, расцветшая в багрянце
Великих зорь, ты позвала меня,
И по волнам твоих радиостанций
Скользит струя подземного огня.
В тебе сбылись: и папоротник рдяный.
Кащей Бессмертный, и Хрусталь-Гора,
И звонкий смех царевны Несмеяны,
И черных недр алмазная игра.
Как белый сокол в зареве заката.
Над куполами реет и поет
Победоносный внук аэростата,
Весь золотой от солнца самолет.
Колумбами по океанам ночи,
К междупланетным тайнам тишины!
Путь от Москвы до Волг и не короче,
Чем от кремлевских башен до Луны.
И если нет отверженным возврата,
То жизни не бывает без любви.
Там родилась я, там жила когда-то…
Страна моя, мечта моя, живи!
В чердачное, полуслепое око,
Прорезанное в небе, лился свет…
Страна Чудес, тебя со мною нет,
Но тот же свет в моем окне – с Востока.
Возьми мой талант, и мои неуставшие руки,
И опыт, и память, и гнева отточенный меч,
И верное сердце, что выросло в долгой разлуке,
И строгую лиру, и мягкую женскую речь.
И посох возьми, что стучал о холодные плиты
Чужих городов, и веками накопленный клад,
И краски моей, нищетой расцвеченной, палитры,
И парус скитальца, лохматый, в узоре заплат.
Сложи их на площади, в снежном твоем Ленинграде,
Костер запали, пусть огонь высоко возгорит,
И легкими стаями к небу взовьются тетради,
Как желтые листья, когда леденеет гранит.
Ведь только из страшных горений рождается слово,
И если ты спросишь, стихам моим веря живым:
«Готова ли дважды сгореть?» – я отвечу: «Готова!»
И русская муза протянет мне руки сквозь дым
Мы говорим на языке,
Который стал бледней и суше,
Как стали суше, вдалеке
От чернозема, наши души,
Как мельче стали и скупей
Запасы слов, что по дорогам
Мы унесли в мешке убогом
Из золотых своих степей.
А мимо нас спокойным шагом,
В спокойном цоканье подков,
Идут, идут под красным флагом
Живые рати свежих слов
Пусть, выгорая, знамя бьется,
Пусть побледнел пурпурный цвет,
Но слово блещет, слово вьется,
И гибели для слова нет!
Оно идет, идет, всё шире,
Проникновеннее, острей
Над снегом, шелестящим в мире,
Над зыбью северных морей,
Над каждым днем, над каждой птицей,
Над звездами морозной тьмы…
Над европейскою больницей,
В которой задохнулись мы.
Евгений Онегин в пальто с пелериной,
Ковровые сани, дорога в Москву…
В затейливых яблоках конь длинногривый
Копытами топчет не снег, а траву.
Но сани в траве так легко допустимы,
Так колки иголки причесанных хвой!
Наверно, бывают зеленые зимы,
С густой, апельсинно-лимонной травой,
Бывает и небо чернее агата –
От черного лака листва зеленей, –
Не каменный уголь – лишь фон для заката,
Для трав, для раската червонных саней.
О Палея, о Палех, о мастер в избушке,
На зимней опушке мохнатых лесов!
Чуть брызнули краски в речные ракушки,
И кисти запели на сто голосов.
В ракушках-игрушках горят самоцветы,
Бери их на кисточку, перевенчай!
А к лампе пришпилен обрывок газеты,
И стынет в стакане недопитый чай.
Но руки бессонные, в медленной ласке,
Скользят над работой, забыв про часы.
На черной шкатулке рождаются сказки,
И мастер бормочет в седые усы.
Он может дивиться своей небылице,
Где сани и ягоды, ночь и заря,
Как будто упали на Палех жар-птицы,
Цветным опереньем над лесом горя.
Осталось подкрасить цилиндрик и пряжку,
Полозьев изгиб подчеркнуть ободком,
Чуть-чуть позолоты прибавить в упряжку,
Не целою кистью – одним волоском…
Он сладко зевает… Устал не на шутку.
Баюкала сутками в трубах метель.
Теперь бы спокойно свернуть самокрутку,
Табак раскурив, завалиться в постель!
Наутро, гордясь переливами лаков,
Зайти по соседству в другую избу,
Где мастер такой же, и труп одинаков,
И также – очки на морщинистом лбу.
Он кинул на черное вспышки тюльпанов
И в мелкую травку степные ковры.
Там троны Додонов, кафтаны Салтанов,
Церквушки, лачужки, шатры да костры.
Шкатулки российские! Всё в них отлично,
В них гений народный по капле вкраплен.
Вдвоем усмехаются: им безразлично,
Что мир не запомнит их скромных имен.
О, кто по столицам и по заграницам,
Где чудо-шкатулку покажут и нам,
Присмотрится мыслью к обветренным липам,
К простым, как ржаной каравай, именам?
Они родились в перелесках и чащах,
Из черной, владимирской, старой земли,
От дедов и прадедов, в вечности спящих,
Которые кисти для них берегли.
На срубленных пнях – на древесных скрижалях –
Их ветер отметил, обрызгав дождем…
А мы в застекленной витрине прочтем,
На выставке, имя короткое: «Палех».
Нам край родной нередко дан в картинах
На полотне вечернего кино:
«Хрустальный Гусь» [1] – как зимнее окно
В лучах луны и в искрометных льдинах.
Казалось нам, родные города
Мы знаем все, от школьной парты дальней.
Когда же встал, сверкая, Гусь-Хрустальный,
Он был открыт, как новая звезда.
Еще одной торжественной победы
В стране снегов он символ и венец.
Там есть завод, похожий на дворец,
И во дворце – рождественские деды.
Маститые идут учителя,
В медалях грудь и борода по пояс,
За шагом шаг, свою читают повесть
Среди станков и черного угля
Жужжат станки, гудят в веселой дрожи.
Чеканя грань, поет резец в стекле,
И первый звук, рожденный в хрустале,
Летит из рук рабочей молодежи.
Вот это – Русь! Она пришла сама
Вложить в хрусталь и душу, и дыханье.
Струит огни и льется грань за гранью,
В причудах форм вся русская зима.
Мы, обойдя завод, дошли до цели:
Развернут был сияющий экран,
И на экране мастер-ветеран
Сказал толпе: «Здесь наш дворец изделий».
И началась волшебная игра:
Плывя, кружась, глаза чаруя наши,
Рядами шли ковши, блюда и чаши,
Как будто ожила Хрусталь-Гора.
Хрусталь-Гора!.. К вершине взлет салазок,
И через жизнь их серебристый след…
Хрусталь-Гора далеких детских лет,
Когда нельзя не верить книгам сказок…
И вот растет, сосульками звеня,
На ступенях простых заводских полок,
В круженье звезд и радужных иголок
Хрусталь-Гора сегодняшнего дня…
Благодарю тебя, далекий зодчий
Хрустальных зал, мой безымянный друг,
За дивный труд твоих неспящих рук,
За каждый день, за каждый час рабочий!
Экран погас не сразу…
В сквозняке
Забилась дверь, и ворвался снаружи
Промозглый вихрь не нашей зимней стужи..
А Гусь-Хрустальный где-то вдалеке
Еще мерцал… Еще не умер пламень,
Еще в окне морозный блеск дрожал,
И русский мастер бережно держал
Граненый ковш, как драгоценный камень.
Матрешки, матрешки,