Готовятся зачатия судов,
И жизнь пульсирует на дне амбаров.
Уснула тишина на берегах,
И даже ветер смолк, дышать не смея.
Но кто же в семиверстных сапогах
Шагает звонко за спиной моею?
Вот обогнал… Вот показалась тень…
В стекле темно-зеленого канала
Мелькнул треух, надетый набекрень,
Сажень косая плеч… И я узнала!
Узнав, молчу В канале зыбь дрожит,
Чуть золотится даль, рассвету рада,
Над Новою Голландией лежит
Забрезжившее утро Ленинграда.
И голоса под сводами, и бег,
Стук молотков, протяжный гул металла…
Так начинает день Двадцатый век
Среди домов старинного квартала.
Еще не умер белой ночи свет, –
Последний перламутр. Еще живая,
Она торопится за мною вслед,
И мы в пустом качаемся трамвае.
А он бежит стремительно туда,
Где новые для нас готовы встречи.
Неподалеку плещется вода,
И запах моря всё сильней и резче.
Окно в Европу!..
Медленно идут,
Пестрея флагами чужих народов,
К нам в гости корабли… А сколько тут
И наших океанских теплоходов!
Всё шире расстилается заря
И видит сверху гавани другие,
Где крейсера опустят якоря –
Огромные чудовища морские.
Средневековых башен тяжелей,
В стальной броне, в лучах военной славы
Праправнуки линейных кораблей
Сомкнут ряды на страже у Державы.
Ночь белая! Дай мне последний сказ
О том, кого я, не назвав, узнала,
Когда он промелькнул, всего лишь раз,
В темно-зеленом зеркале канала!
Нет больше ночи… Свет ее потух
В слепящем блеске солнечного диска.
Три темных точки – призрачный треух –
Над горизонтом проплывают низко,
А под треухом – знаю чьим – незрим
Туманный лик… Там, в командирской рубке,
Стоит гигант… И в небе вьется дым
Его прокуренной голландской трубки.
Нева вставала черною стеной
И шла на берег, все преграды руша.
О, как, наверно, в темноте ночной
Деревьев бедных тосковали души.
Нева врывалась в беззащитный сад,
И одичалый ветер в рог победный
Трубил и выл, как двести лет назад,
Когда, коня пришпорив, Всадник медный
Всю ночь скакал по мокрой мостовой,
А волны к конским ластились копытам…
Деревья обнаженной головой
Трясли над каждым деревом убитым,
Но где же им предотвратить беду,
Прогнать ее бессильными ветвями!
Тридцать четыре мертвеца в саду
Свалились навзничь, вырваны с корнями…
Пора настала прекратить игру.
Жестокое свое закончив дело,
Нева ушла назад и поутру,
Чуть, вздрагивая, сонно голубела.
И дом в саду, устав от бури, спал.
Он уцелел, и уцелели люди.
В тот ранний час еще никто не знал,
Не погашал, не говори о чуде.
А чудо было!.. Резко наклонясь
И падая на дом неудержимо,
К нему стволом не прислонился вяз,
Себя не спас, пройдя нарочно мимо
И грузно рухнув… Он не захотел
Поранить дом… Взметнулась гривой крона,
Но великан сраженный не задел
Ни старых стен, ни окон, ни фронтона,
Ни тех, кто думал только о себе:
Прошла опасность, отлегла тревога!
Деревьям ли противиться судьбе?
Конечно, жаль, но на земле их много…
В траве промокшей стынут озерца,
Разбросанные вихрем и Невою,
И дерево лежит у ног крыльца,
Благословив ветвями всё живое,
Всю жизнь возобновленную кругом,
И смерть свою, и уцелевший дом.
Голос был чуть слышен в телефоне.
Падал снег над дальнею Москвой,
И казался снегом голос твой,
Неземной, уже потусторонний.
Где она, другая сторона,
Смутно предугаданная нами?
Но была она почти видна
Над антеннами и проводами,
Над Смоленской улицей, сквозь сон,
Сквозь беспомощную грусть разлуки…
Там, в Москве, усталый телефон
На свободу отпустили руки…
Волны снега шли издалека,
Обволакивая тишиною…
Прежняя, ты мне всю жизнь близка,
Уходящая – дороже вдвое.
Снежный голос угасал,
Перейдя в легчайшее дыханье,
И коснулось слуха в первый раз
Явственно и чисто: «До свиданья».
Этим горним воздухом дыша
В Стороне, которой нет названья,
Подошла ко мне твоя душа…
Снег пронесся, пролетел… Куда?
До свиданья, друг мой, до свиданья!
До вчера. До – завтра. До – всегда.
Мне чудится: к некрополю плыла
Ладья Харона по холодной Лете.
Я слышу плеск волны и стук весла
У входа в усыпальницу столетий.
Возможно, не весла… Иным был стук
Там, в глубине глубин, в ее утробе!
Над нею замыкался черный круг
Тяжеловесных склепов и надгробий,
И ангелов, и бронзовых вдовиц
С заломленными горестно руками
Над ледяным безмолвием гробниц,
Изъеденных дождями и веками.
Они друг к другу тесно прилегли,
Гордясь полуистертой родословной,
Флотилии имперской корабли,
Отживший мир, вельможный и сановный.
Что ни надгробье – титул или чин.
Век восемнадцатый о славе давней,
О пышности торжественных кончин
Грустил, уйдя в глухонемые камни…
И вдруг – просвет в ущелии теней,
В фантастике поваленных утесов:
Гробница белоснежная, а в ней –
Крестьянский сын Михайло Ломоносов!
Немало утекло воды с тех пор,
Как он, насквозь прохваченный морозом,
В далекий Петербург из Холмогор
Ушел с растянутым в снегах обозом…
И труден, и прекрасен был восход,
Прекрасен был ухода час вечерний.
Его ли праху у летейских вод
Лежать среди великосветской черни!
Кладбищенский над ним бессилен тлен.
Дитя народа, признанное всеми,
Наш академик, он почетный член
Стокгольмской и Болонской академий.
Бессмертный пращур наш, – его стези
Влекут в потоке солнечного света
К покою величавому, вблизи
От колоннады Университета,
От гордой Академии наук
К Васильевскому острову, к простору…
Быть может, Ленинград, наш верный друг,
Отдаст свой долг Великому Помору, –
На Стрелке будет выстроен помост
И к саркофагу поведут ступени,
Чтобы лежал, челом касаясь звезд,
Крестьянский сын, великий русский гений.
И толпы потекут к нему тогда
Со всей земли для низкого поклона…
Темна, темна летейская вода,
И у причала спит ладья Харона.
Что за птичка стонет в роще?
Сквозь листву не разглядеть!
Горло нежное полощет,
Собирается пропеть
Всё одно и то же слово.
Голосок звенит, дрожа.
Прополощется – и снова:
«Ну, пожалуйста, пожа…
Ну, пожалуйста, пожалуй…
Ну, пожа… пожа… чирик!»
Почему у пташки малой
Не смолкает этот крик,
Эти жалобные просьбы?
Пожалеть? Пригреть? Принять?
Хоть разочек удалось бы
До конца ее понять!
Протекало детство Яшки
Не в гнезде, а на окне,
И культурные замашки
Привились ему вполне.
Спал в коробке, будто в детской,
Где ни крыс, ни кошек нет,
Под кисейной занавеской
Ел котлеты и паштет.
Иногда и так бывало:
Думал Яшка, что читал,
Если книги и журналы
Ни диване в клочья рвал.
Мы об этом не жалеем,
Умиленно говоря:
«Будет птенчик грамотеем,
Он словарь трепал не зря!»
Нынче Яшка на свободе
Залетал и каркать рад.
Он в вороньей стае вроде
Господин, аристократ,
Мать приемная котлетки
И паштеты в парк несет,
И сидит герой на ветке,
Кость куриную грызет.
Что за буквы, что за слово
Ты орешь на все лады?
Чуть закаркал – и готово
Для тебя ведро еды!»
Громко Яшка стал смеяться
С телеграфного столба:
«Эх вы, братцы-тунеядцы,
Бескультурье, голытьба!
Не листали вы бумаги,
Буквы жирные клюя,
Где же сделаться бродяге
Образованным, как я?
Объявить желаю миру –
Потому и вверх полез, –
Что три буквы: ДВС –
Значат: "Дать Воронам Сыру!"»