Сегодня питалась чашкой кофе и куском хлеба. Завтра и этого не будет.
Как я Вам благодарна за письма! Ведь это самое дорогое, что у меня есть. Умоляю, поговорите с Вергилием, пусть он Вам правду скажет. А я всякую правду, самую страшную, предпочитаю медленной муке.
Целую Вас, Свет-Титан, и тоскую.
Ваша Вега
59.
14 апреля 1975
Дорогая Светлана,
дарю Вам, ко дню рождения, эту очень молодую Вегу, еще не взявшую себе имя звезды. Эта карточка всегда висела в изголовье Крылатого. Он ее называл «Орленком» и часто смотрел на нее, говоря об ее печали и о предчувствии чего-то большого и тяжелого, что лежит впереди.
В этом платье печальном
Вы катались Орленком,
Милым, сказочным герцогом сказочных стран…
(Вертинский)
Крылатый всегда напевал эту песенку; одну из очень старых, из эпохи «Вертинский-Пьеро».
Мне очень захотелось послать это молодое, грустное лицо, с которым столько связано воспоминаний и которое мне больно видеть, потому что слишком много в нем колеблется между верой в то, что Крылатый убит, как это объявлялось официально, и неверьем в это недопустимое, в то, чего не могло быть, надо ждать, а может быть, не надо.
В Черном море шли, прошли,
Не вернулись корабли…
И еще почему хочу дать Вам себя – Орленка, что это изображение его не покидало с тех пор, что мы нашли друг друга, и в нем много его самого. То, что от него, не может не принести счастья.
Крепко целую. Ваша Вега
60.
8 мая 1975
Дорогая Светлана,
выбравшись из того, что было «Домом Покоя» и превратилось в круг ада, я была в таком упадке, что тут же заболела. Какой-то даровой доктор из поликлиники принялся искать у меня все несуществующие болезни, и, убедившись, не без грусти, что у меня нет ни флебита, ни холеры, ни колик в печени, соблаговолил, под конец, посмотреть мое горло и найти ангину. Я так от этого осмотра устала, что расплакалась, и тут, неожиданно, мой эскулап обрадовался, найдя «жемчужное зерно». «Вы плачете? – тихо спросил он, нежно кладя руку мне на голову, – вам страшно?» «Нет, – свирепо сказала я, вывертываясь из-под отеческой руки. – Я не испытываю страха, я не страдаю манией преследования и галлюцинациями. Но я переустала и сильно озябла, пока Вы меня осматривали, хочу пить и не в силах сделать себе чай». Разочарованный, он ушел, а я всё еще стучу зубами. Эта никчемная болезнь длится 8 дней, но сегодня стало легче, я даже без отвращения съела два сухаря, выпила чашку кофе и принялась играть в такую игру: что за страна, что за дом, где я живу, и как я сюда попала?
Смутно помню, что привезли меня в машине, что где-то рядом старый Берн, медвежий ров, «Сад Роз» и очень древние башни да синяя река, но может быть, что ничего этого и нет. Еще запомнились сады, полные магнолии, вырезанных из картона, – как вырезано теперь всё в отжившем для меня городе. Мансарда же моя, открывшаяся мне сегодня, когда я начала приходить в себя, – лучшая из всех и Вам вполне подошла бы, перенесись она в Москву. Далеко не клетка для канарейки, комната эта имеет 5 метров в ширину и почти столько же в длину. Стены, как все чердачные, скошены, что придает им уют, облицованы белыми плитками, изолирующими от шума. В стене — белый, ввинченный фонарь, совсем как иллюминатор в каюте корабля. Большая лампа на бронзовой высокой ноге стоит на полу, между дубовым столом и глубоким черным креслом, вдоль одной из стен – низкая дубовая библиотека. Наивные белые занавесочки на окнах, телефон у изголовья кровати. Есть коридор, маленькая симпатичная кухня, ванна – сидячая, что я люблю. Эти декорации приятны, но так же нереальны, как неживые магналии. В доме (из-за плиток «анти-шум») – гробовая тишина. Может быть, здесь вообще никто не живет, а может, и самого дома тоже нет.
Глядя в окно, можно играть дальше. Крыши черепичные, всё тонет в густой зелени, главное – в необъяснимой тишине. Рядом – рощица. Единственный живой звук – птичьи голоса. Долго держала окно открытым: опять появилась та невидимая птичка, которую я три года слушала, когда давала уроки в этой части города, она поет только здесь. Судя по голосу, – маленькая. И негромко поет-говорит, но сквозь весь птичий гомон ее слышно. Она как-то отчаянно одинока.
Целую Вас крепко, жду письма, на адрес Маргариты Бергер. Есть ли почта здесь, в этой бесконечной зелени, я еще не знаю.
Ваша Вега
61.
19 мая 1975
Моя дорогая Светлана,
торжественно сообщаю, что известная Вам Вега сегодня поднялась с одра болезни, ходит на макаронных, вареных ногах и чувствует, что зверские антибиотики взяли-таки верх над всей борзой сворой стрептококков. Выйду впервые послезавтра и получу Ваш пакет, загадочно полученный посольством, несмотря на адрес Маргариты, по которому Вы его отправили, как я и просила. Не стоит и понимать.
Конечно, кроме антибиотиков, помогло и то, что я спала, как медведь в берлоге, в этой сплошной тишине, и отоспалась за долгие бессонницы и за весь ужас укладки, чистки, переезда и отчаянного нервного потрясения.
Звонил Вергилий, просит никуда не выезжать из Берна, ввиду скорости «последних мер». Верить ли? Не верю, но… жду!
Будь Вы рядом, я могла бы найти утешение в том, чтобы говорить о Крылатом. Здесь – могу ли я о нем говорить?! Мне, представьте, сказала (в утешенье) одна соболезнующая особа: «Я гораздо больше пережила, чем Вы: не одного, а целых трех мужей похоронила, от всех на память оставила по паре запонок и всегда над ними плачу. Вы такого не переживали!» О себе можно только молчать.
Читали ли Вы «Гаспара Хаузера» (автор – Вассерман), был ли он переведен на русский? Одна из моих любимых. Так вот, маленького Гаспара всё детство держали в подземелье, ему приносили пищу, но никто с ним не говорил, он никогда не слышал человеческого голоса и не умел говорить. Всё его имущество состояло из маленькой белой деревянной лошадки, – единственного друга.
На моем чердачке я чувствую себя подчас Гаспаром и беру с полки ту крошечную белую лошадку (мой Пегас), которую Вы мне подарили. Представьте себе это одиночество в чужих стенах.
Целую Вас и люблю. До послезавтра!
Ваша Вега
62.
22 мая 1975
Моя дорогая Светлана!
Как изумительно начался этот день, – наше с Крылатым заветное число, когда я в полночь вошла в «елочный» домик за горбом земли! Рано проснувшись, я его поздравила и всё думала, чем отметить этот день? В открытые окна сально пахло сиренью. Это были его любимые цветы. Я спрашивала себя, где, из какого сада можно будет утащить хоть одну ветку для него, как вдруг явилась гостья. Вошел не человек, а огромное, невероятное, бледно лиловое облако сирени – целое дерево! Потом, из-за этого Врубеля, вынырнуло сбоку маленькое лицо в белом чепчике – знакомая медсестра, которую я видела когда-то где-то, радостно поздоровалась и сказала, что, узнав, где я теперь живу, (а она немного успела поухаживать за Крылатым…), она вдруг решила, что я буду рада сирени и вчера, с вечера, срезала все, что смола удержать рука, и вот привезла мне, поездом, потому что живет теперь не в Берне, а на Тунском озере, и теперь ей надо спешить на работу. Эстер, так звали мою чудесную гостью, исчезла сразу и я поняла, что ее вообще не было, сирень пришла сама. Какой подарок Крылатому!!!
Второе событие, отметившее наше число, – Ваша книга стихов, а всего невероятнее, пожалуй, даже всего страшнее, – по своему проникновению, по одухотворенности, по нездешнему, уже из иных миров, подходу к тому, что для меня вся правда, вся крылатость, весь уход, всё слияние с «небом насущным», всё олицетворение Крылатого и его сущности – всё это в легком, как ветер, как вдохновение, рисунке, посвященном его памяти. Это прекрасно, более того – совершенно, и я не от горя плакала, держа перед собою Ваш рисунок, а от счастья.
Теперь о загадочности самой бандероли, невзирая на адрес, она вдруг оказалась на столе… в советском посольстве, и кто-то в ее получении расписался. Подписал явно Бегемот!
Но так или иначе, чудо произошло, и Вы намобоим подарили долгожданную книгу к нашему 22 мая! Поздравляю Вас с тем, что Вам дано, и нас, с тем, что мы от Вас получили. Наверно, успех большой? Да может ли быть иначе? Даже среди слонов поэзии, Вы все-таки белый слон.
Но отойдем от поэзии и красот жизни и перейдем на очень скверную прозу. Автор письма, которое привожу ниже, – директор пенсионной кассы Флориды, откуда Крылатый получал пенсию, и куда наш консул делал запрос о том, буду ли получать какие-то осколки этой пенсии я. Вот ответ:
«Единственным человеком, являющимся наследником недавно скончавшегося мистера М. Ланг, является его брат, мистер Борис Ланг. Так как нам доподлинно известно, что он давно умер, то мы требуем от Вас официального свидетельства его смерти. Если Вы его пришлете, то будьте добры заплатить 49 долларов и, отдельно, в другом конверте, 91 доллар.06, а также вернуть нам пенсию мистера М. Ланг за 6 месяцев, после чего Вы будете иметь право на сумму, равняющуюся пятнадцати дням с 15 февраля 1975 года».
Я была так ошеломлена, что бросилась к телефону и прочитала письмо консулу, очень милому человеку, который после каждой фразы испускал: «О-о!», а потом посоветовал послать это письмо «покойному мистеру Борису Лангу», который, как ему от меня известно, преспокойно живет в Америке 45 лет, так что ему проще выслать им свидетельство о своей смерти, чем мне из Швейцарии. «И пусть он с ними там разбирается!» – заключил он.
Я написала Борису сейчас же, и дорого дала бы за то, чтобы увидеть его лицо, когда он всё это прочитал. Горький юмор нашего века!
Что касается меня, то погибну я от руки Вергилия, по-прежнему страстно умоляющего меня не уезжать из Берна, ввиду скорых перемен.
И все-таки – у меня прекрасное 22-ое мая!