— Я понимаю, что тебе нелегко, Юнфинн…
Слишком поздно. Будто ему невыносима была ее близость, он вскочил на ноги, сделал несколько бесцельных шагов по комнате, а потом упал в кресло, опустив голову на руку. Как наигранно, грустно подумала она. Давай же, скажи правду, я выдержу, но твое молчание невыносимо!
Потом он тоже будто бы начал сожалеть и захотел разрушить возникшую между ними отчужденность. Поднявшись, он в два прыжка очутился возле нее, сел на диван, прижался к ней, и не успела она осознать, что происходит, как он уже обнимал ее. Он сжимал ее сильно, почти отчаянно, словно его объятия могли высказать все недосказанное. Но она не смягчилась, безрассудная сила его объятий испугала ее. Его руки принялись бродить по ее телу, он уткнулся ей в шею и бормотал, что он пытается, пытается… Она так и не поняла, что именно. Если он и пытается что-то сделать, так это заняться с ней любовью прямо здесь, на диване. Невыносимо. В такой ситуации он просто не имеет права требовать близости, это-то должно быть ему ясно! Это же насилие по всем канонам!
— Юнфинн, нет… Так не пойдет… Не надо так, пожалуйста, Юнфинн, — зашипела она, освобождаясь от его объятий, — Юнфинн… пожалуйста!..
Затем она наконец вскочила и скрылась в спальне.
Когда он открыл дверь в спальню, она не знала, сколько времени прошло, но она так и не уснула. Он тяжело дышал, слышно было, как он копается, раздеваясь в темноте, стараясь не разбудить ее. Она чувствовала запах спиртного. Именно этого она постоянно боялась. Ей было известно, что он пережил после смерти жены. Он рассказывал ей об этом, почему-то об этом он мог рассказать…
Потом он плюхнулся на кровать рядом с ней, так тяжело, что она подскочила.
— Ох, ты не спишь, — пробормотал он в темноте.
Она не ответила.
— Я выпил стаканчик, — выдохнул он, — мне нужно было. Извини…
— Тебе не за что извиняться, Юнфинн.
Прямая и неподвижная, она лежала рядом с ним. Ей хотелось, чтобы он замолчал, оставил ее в покое, но одновременно молчание пугало ее. Она слышала, что его дыхание изменилось, стало неровным, словно он пытался подавить в себе что-то, хотя почти не шевелился.
— Есть за что, Анита, — наконец прошептал он, — мне за многое надо извиниться… — Слова казались вымученными и тяжелыми, и она не понимала, чувства ли это или воздействие алкоголя, — я во многом виноват… Во многом!.. — А потом послышался хрип, которого она сперва не разобрала, но затем поняла, что он лежит рядом с ней и плачет.
— Ну же, Юнфинн… — прошептала она. Она не могла заставить себя прикоснуться к нему, боясь новых объятий, еще одного поползновения. Но слезы не прекращались, и она спросила: — Ну что случилось?
Он продолжал хлюпать носом, как маленький. Для взрослого мужчины это было пугающим и даже болезненным. А потом он вдруг заговорил:
— Я сказал мальчишкам, что он гомик. Я сказал это!.. — Уткнувшись лицом в подушку, он застонал: — Клаус, ведь он был… Я как бы в шутку. По-моему, я даже и не считал так. Не всерьез… Но когда он… Черт! Я же не знал, чем он на самом деле занимается… Скорее всего, ничем. Вообще ничем! — Он вновь всхлипнул. Спустя какое-то время ему удалось успокоиться. — Но они запомнили! Это словно приклеилось к нему! Все то дерьмо, которое я наговорил про него. И после этого он словно в ад попал…
— Юнфинн! — Она совсем проснулась и теперь сама растерялась. Подобного она не ожидала. Ей нужно собраться с мыслями, не устраивать истерик, попытаться найти какой-то разумный подход. — С тех пор прошло больше двадцати лет. Прекрати мучиться сейчас! — Она утешала и себя тоже, одновременно пытаясь сделать все вероятные и невероятные выводы, исходя из его бессвязных фраз.
— Но это началось именно тогда! — всхлипнул он. — Тогда его жизнь превратилась в ад, жизнь их всех! И все из-за меня!
— Пойми же, ты тут ни при чем, — утешала она его, гладила его. Позволила наконец прижаться к ней. — Так думать — неправильно. Ты не виноват в том, что случилось с ними потом.
— Я не знаю, почему он… Черт! Я же не гомик! — фыркнул он, уткнувшись ей в локоть. — Мне нужна ты!
— Ну, конечно, Юнфинн, я знаю, — ответила она, стараясь вложить в свои слова всю силу убеждения. Но внезапно почувствовала себя одинокой и ни в чем не уверенной, ее охватили растерянность и сомнения, то преходящие, то отступающие, подобно холодным раскачивающимся волнам.
Он выплеснул свое горе и понемногу успокаивался. Полулежа, с застывшими руками, которыми до этого гладила его по голове, она прислушивалась к его дыханию, которое мало-помалу становилось глубже, ровнее, пока он наконец не заснул.
А она осталась бодрствовать и размышлять.
23
Результаты патологоанатомической экспертизы стали известны в среду, третьего мая, три недели спустя после начала расследования. Они собрались в «дежурке», только следователи. Журналисты утратили интерес к делу, так как в расследовании слишком долго не было новых сведений, приближающих их к разгадке тайны происшествия на вилле Скугли. Возможно ли, чтобы пожилая женщина-инвалид, спустившись по лестнице на первый этаж, засунула дробовик в глотку своему мужу, спустила курок, затем вытащила ружье, вытерла его и положила так, словно он застрелился сам? А потом доехала до второго этажа на инвалидном лифте и продолжала, как ни в чем не бывало, свое одинокое затворническое существование, чтобы через несколько дней по неизвестной причине потерять управление инвалидной коляской и свалиться с лестницы возле мертвого супруга, сломав шею? Мыслимое ли это дело? Возможно ли такое?
— Технически — да, возможно, да, — утверждал инспектор Трульсен, у которого теперь поубавилось уверенности. Стоя перед экраном, он указывал своей вечной указкой на отметки о положении тел покойников на хорошо знакомой фотографии виллы Скугли. — Но вот какова вероятность?.. — Он медлил с выводом. — Согласно утверждениям ее лечащего врача, фру Хаммерсенг не была склонна к душевным расстройствам. По его наблюдениям, она переносила боль достаточно стойко, хотя в отдельных случаях ему приходилось выписывать ей сильные болеутоляющие препараты. Несмотря на постоянно ухудшающееся здоровье, она все время казалась нормальной.
Собравшиеся в «дежурке» начали проявлять нетерпение. Все это хорошо известно, но Трульсен как будто потянул время, прежде чем перейти к новостям. По нему было видно, что он, ознакомившись с отчетом первым, обладал неизвестной остальным информацией, а выражение его лица свидетельствовало о том, что информация эта важна для расследования. Однако Трульсен не был похож на самодовольную кошку, только что разделавшуюся с мышью, — наоборот, он выглядел необычайно взволнованным.
— Ребята, мне придется рассказать вам кое о чем… — Он выдержал театральную паузу. Просто завзятый актер. Аните его поведение не нравилось: она все яснее осознавала, что для него важнее сыграть роль единоличного руководителя следствия, чем привести расследование к неким конкретным результатам. — Георг Хаммерсенг умер не раньше двадцать второго марта и не позднее тридцатого марта, — Трульсен зачитывал по бумажке, зажатой в руке, с таким выражением, будто он стоял на церковной лестнице в Виттенберге, — Лидия Хаммерсенг умерла не раньше шестого апреля и не позднее двенадцатого. Патологоанатомы не берутся установить более точное время. Тела были обнаружены в пятницу, двадцать первого апреля. Значит, она по меньшей мере семь дней прожила в одном доме с лежавшим на полу покойником. По меньшей мере семь дней.
Трульсен немного помолчал, а потом продолжил:
— Мы обсудили вероятность того, что она, спустившись на первый этаж, застрелила своего супруга, а после этого, как ни в чем не бывало, продолжала жить на втором этаже, пока, очевидно в припадке буйного помешательства, не свалилась с лестницы. Таково единственное объяснение этой версии. Как я уже сказал, технически это осуществимо, и, если добавить немного воображения, можно найти и психологические предпосылки. Однако существует еще один момент. — Замолчав, он взял со стола другой документ и, задумчиво взглянув на него, обвел собравшихся взглядом учителя, разочарованного экзаменационными оценками своих учеников. — Результаты вскрытия показали, что в момент смерти Лидия Хаммерсенг была совершенно истощена. Если бы она не умерла в результате падения, то она вскоре умерла бы от истощения!
В молчании, воцарившемся после последних слов, не было ничего театрального. Трульсен выглядел так, словно больше всего на свете ему хотелось исчезнуть. Потом он вновь сосредоточился на документе, будто надеясь, что упустил что-то и эти новые сведения еще можно увязать с его рабочей версией о самоубийстве и несчастном случае. Тщетно.
— Да, мы и сами заметили, насколько она худая, — растерянно продолжал он, — но мы не специалисты, и для нас трудно определить, что это произошло не вследствие ее болезни, а потому, что она, должно быть, много дней прожила без еды. Содержимое ее желудка ограничивается непереварившимися кусочками целлюлозы: возможно, это был пакет из-под молока или что-то в этом роде. И вот тут, ребята, — он изо всех сил попытался казаться, как прежде, авторитетным и деятельным, — тут перед нами встает вопрос: как подобная ситуация могла сложиться? Мы не можем полагать, что, убив своего супруга, Лидия Хаммерсенг намеренно голодала, даже если под конец она окончательно сошла с ума. Иначе говоря: кто держал Лидию Хаммерсенг взаперти на втором этаже виллы Скугли и морил ее голодом? Или, другими словами, не выпускал ее оттуда до тех пор, пока она, обезумев — или помешавшись — от голода, не выехала в коляске на лестницу и не убила себя? И еще: не те же ли люди (или человек) застрелили Георга Хаммерсенга из его собственного дробовика?
В один миг «дежурку» наполнили голоса. Каждому из собравшихся вдруг захотелось поделиться своим объяснением этих странных фактов. Тут же вспомнили о том, что холодильник на кухоньке второго этажа был пуст, и завязалось горячее обсуждение, почему никто не обратил на это внимания и не связал с произошедшей трагедией.