— Давай, Михалев, трогай.
Осторожно отпускаю сцепление, чувствую: за спиной, как гигантская стальная пружина, натягивается трос. Машина словно в стенку уперлась. Вот подалась стенка. Быстрее и быстрее. Вытащили!
И снова тряский, неуверенный бег грузовика по заснеженному зимнику. Плохо подмерзшее болото пружинит под колесами, выгибается дугой. И снова один из грузовиков оседает среди кочек, пробив потревоженный торфяной настил. Аврал. Суета. Гомон. Потные лица.
Вот как они «бьются», зимние дороги в Саянах.
Колонна подтягивается к ведущей машине, чтобы приготовиться к новому рывку. В кабину заглядывает баянист Шукшин.
— Задержись, Стрелец. У Матвеича радиатор потек.
Там, в тайге, в поселке сорок шестой партии, геологи с нетерпением ждут нашего поезда. Но не только это заставляет спешить в «сорок шестую». Стрельцу удалось выяснить: в начале апреля Жорка Березовский действительно выезжал к геологам. Вместе с Пономарем. Матвеич видел: две машины готовились к дальней поездке. Березовский вез фураж для лошадей, а у Пономаренко кузов был закрыт брезентом.
Но удивительное дело — в записях этот рейс Пономаря не был отмечен. Матвеич, который хорошо знал местность вокруг «сорок шестой», помог неожиданной догадкой. В семи километрах от поселка геологов находилось одинокое зимовье, принадлежавшее родителям Пономаря. Зимовье давно пустовало.
Не туда ли отвез Пономарь загадочный груз? Это и предстоит нам проверить.
Темная, тяжелая туча показывается из-за сопки; стволы чахлых березок становятся вдруг ослепительно белыми на свинцовом фоне.
Матвеич спешит к нашей машине. Пот бисерными каплями стекает на его рыжую бороду.
— Кое-как залатали, Стрелец. Трогаем! Оттепель ожидается.
— Снегопад вижу, а вот оттепели не чувствую.
— Почувствуешь, когда поживешь с мое.
Колонна снова отправляется в путь. Щетки «дворников» смахивают крупные снежинки со стекла.
— Ну все, застряли, — с горечью говорит Стрельцов. — Поддувало не проскочим.
Через полчаса подъезжаем к Поддувалу. Так называется ущелье, в котором даже при тихой погоде бушуют сквозные ветры.
Сейчас Поддувало — как аэродинамическая труба. Метровые сугробы преграждают нам путь. Белый вихрь намертво закрывает густой творожной массой стекла. Стрелец выскакивает из кабины.
— Стоп!
Машины останавливаются впритык — буферами к буферу. Словно стадо белых слонов сгрудилось близ ущелья.
Стрелец устраивает «летучку». Становится совсем темно. Мокрый снег тает на лицах.
— Надо ждать бульдозера от геологов, — предлагает Матвеич. — Если посреди ущелья застрянем — засыплет.
С ним соглашаются. Оставляем у машин дежурного и идем к «шоферской избе». У самого входа в ущелье стоит этот просторный сруб, выстроенный для водителей, пережидающих непогоду.
Единственное окошко постепенно приваливает снегом. Зажигаем лампу. Ребята, кряхтя, расстилают на нарах полушубки и ватники.
Неунывающий Шукшин уже извлек из черного футляра свой баян и вполголоса напевает: «Ты не лякайся, що мерзнешь, лебедонько, от того витра та хмар».
— А у самого молодая жена дома. Вот такая она, шоферская долюшка, — бормочет Матвеич. — Не из рук в руки, а из мук в муки.
Постепенно обживаем избушку. Андрей Иванович и Андрей Борисович затевают вольную борьбу на нарах. Паламарчук читает приключенческий роман. Адам Лауринайтис извлекает из подкладки шапки иголку и начинает латать свой зипун. Время тянется мучительно медленно.
— А ну тихо! — говорит «близнятам» Матвеич. — Слышите?
Мы прислушиваемся. Ветер воет за окном.
— Машина!
— То Шукшин баян тронул…
— Машина, говорю!
Через минуту-другую слышим комариный гул мотора. По нашим следам пробирается чья-то машина. Не заблудилась бы в метели. В горах, накрытых плотным одеялом облаков, совсем стемнело.
— Андрей Борисович, Андрей Иванович! — приказывает Стрельцов. — Возьмите фонарик — и навстречу. Друг от друга не отходить.
Все явственнее шум двигателя. Хлопает дверца, приближаются голоса.
— Однако! — Стрелец с недоумением смотрит на меня. — Знакомый пожаловал!
В избушку, согнувшись под притолокой и оббивая снег, вваливается Пономарь.
— Здорово, парни! Прибыл к вам на подмогу. Возражений нет?
За спиной у Пономаря, дулом книзу, висит двустволка.
— Это на какую подмогу? — спрашивает Стрельцов. — Медведей стрелять?
— Начальство послало — на случай, если потребуется лишняя трехоска.
Пономарь располагается на нарах. Появление незваного гостя вносит в избу атмосферу настороженности. Чужеродное тело залетело на нашу орбиту.
— Неспроста Пономарь сюда прикатил, — шепчет мне Стрельцов.
— Это я понял… Ружьишко его мне не нравится.
— Мне тоже. Пойдем посмотрим на его машину.
Согнувшись под напором снежной бури, мы подходим к автомобилю Пономаря. Стрельцов заглядывает в кузов.
— Так и есть. Порожняком. Хочет что-то увезти с зимовья, прежде чем мы туда нагрянем. Переполошились они, Михалев.
— Володька! — предлагаю я. — Что, если мы как следует тряхнем этого Пономаря!
— «Тряхнем»! Его на пушку не возьмешь, стреляный воробей. А доказательств у нас никаких. Его надо с поличным накрыть, вот что! Пока не подавай вида…
В ущелье грохочет, завывает буран. Снег накладывает белые маски на наши лица.
Мы возвращаемся в избу. Ребята сгрудились вокруг Матвеича, как телята, слушают.
— …И были здесь, близ самого Поддувала, прииска. Его величества государя-императора золотые промысла. Старались, значит, на этом месте, старатели…
— А сейчас где эти прииска, Матвеич?
— Под снегом. Каждую весну приходит сюда старик Дмитриев. Самородок ищет.
— Про него я слышал. Чудной! — говорит Андрей Борисович.
— Почему чудной? — обижается Матвеич. — Я у него спросил как-то: «Зачем тебе самородок?» Говорит: «Хочу, чтоб школу построили на эти деньги или ясли. И чтоб табличка была: жил такой Дмитриев и пожертвовал свой единственный капитал… Хочу, — говорит, — след в жизни оставить».
— Ему-то что с этого следа будет? — спрашивает с нар Пономарь.
Матвеич сыплет на газетный обрывок махорку, хитро щурится.
— Ты вот по тракту ездишь, а кто то этот тракт строил. Значит, он след оставил, а ты пользуешься.
— Я езжу и о нем не думаю вовсе.
— Надо думать. Наука говорит: даже обезьяны умеют.
Избушка сотрясается от хохота. Язычок пламени в лампе беспокойно трепещет.
— Слушай, старик! — спрашивает один из «близнят». — Я вот думаю: придет время, настроят здесь городов всяких, курортов, культурно будут жить. А вспомнят ли про нас? Мол, мучались, громыхали по этим дорогам…
— Мучались! Настоящим мученьям ты и полцены не знаешь, как оно бывало прежде.
— Я так думаю, — говорит Андрей Борисович, осененный догадкой. — Каждый раз людям кажется, что им трудно жить. Вот, мол, в будущем — легче станет. Оно и вправду легче, да не для новых, а для старых, кого уже нет… А у новых свои трудности.
— Может, и так, — соглашается Матвеич. — Ступать в след оно легче. Бить дорогу — тяжко.
След… Верно это: каждый должен оставить добрый след. Жорка прожил совсем немного. Но сейчас по его следу иду я. И Стрелец. Жорка объединил нас.
Он хотел сделать так, чтобы жизнь была лучше, чище, прекраснее. Чтобы не попадалось на пути всякого гнилья.
— Ложись спать! — Стрельцов подает мне доху, шепчет: — Пока буран, никуда не денется этот Пономарь.
Западня
— Вставай! — Стрельцов толкает под бок.
В избе, сотрясаемой храпом, темно. Я не сразу прихожу в себя после тяжелого сна.
— Пономаря проспали. Ушел он!
— Куда?
— Должно, на зимовье подался. Собирайся скорее.
Выскакиваем из избы. Снегопад стих, небо прояснилось. Обозначились тупые вершины ближних белков.
Машины стоят на заметенной дороге, как сугробы, все ущелье забито снегом. Володька присматривается к гладкому белому склону. На нем — неровной строчкой — отпечатки сапог.
— К Казырчику подался.
Утопая в мокром, липучем снегу, мы спускаемся к реке.
Тепло. Потоки прогретого в неведомых жарких краях воздуха перевалили через хребты и заполнили низины. Тучи, предвестники южного наступления, ушли далеко вперед.
Казырчик, быстрый и упрямый, не поддался первым морозам. Темная вода журчит, хлюпает посреди реки, но закраины у берегов крепки и надежны. По прибрежному льду, прижатая открытой водой к скалам, проходит гужевая дорога.
— Вот здесь он и пошел, — объясняет Володя. — Километров через пятнадцать, ежели перевалить через Собачий хребет, тропа к зимовью Пономаря.
На льду снегу немного — смело ветром. Идти довольно легко. Слева темная полоса клокочущей воды. Справа — обрывистый скальный берег.
Мы налегке, в ватниках, кирзовых сапогах. У Володьки на ремешке охотничий нож в деревянных ножнах.
Солнце поднимается над скалами, и первые лучи его заглядывают в ущелье, пробитое Казырчиком. Становится еще теплее. Ручьи текут со скал прямо на ледяную дорогу, смывают снег. Вода обламывает от заберегов куски-льдинки, жадно глотает их, перемалывает в клокочущей пучине. Становится скользко идти. Стрелец с беспокойством поглядывает наверх, на солнце.
— Ничего, далеко не уйдет. Прямо на зимовье и застанем.
Неумолчно стучит капель. Словно весна неожиданно ринулась в горы. Сапоги тяжелеют, мокрые портянки сковывают шаг.
— Далеко еще, Володька?
— Недалече.
Солнце жжет сквозь ватник. Камни шевелятся, вздыхают. Время от времени сверху обрывается какой-нибудь булыжничек, шлепается на лед.
Стрелец, бывалый таежник, вовремя заслышав тревожный шелест, предупреждает:
— Полундра!
Камень глухо бьет в лед.
Берег вздымается все выше и выше. Струи теплой воды описывают крутые траектории, падая с камней.
— Полундра! — Володька неожиданно приседает, оглядывается.
Сзади с веселым треском начинают скакать камни. Они прыгают по уступам и, словно снаряды, бьют в Казырчик, поднимая фонтаны брызг.