Под ногами завозилось что-то пусто и страшно, словно бы, прикрываясь пургой, к человеку подгребся опасный зубастый зверь, и Ли до обморока, до крика сделалось жаль себя.
Отплакавшись, он позвал тихо, осторожно, чтобы завалы снега не обрушились окончательно и не похоронили его:
– Э-э-эй!
И словно бы отзываясь на этот отчаянный, до основания, до блеклой оболочки вымерзший, ставший пустым и совсем неслышимым шепот, перед ним вдруг, непонятно как поместившись в этой чудовищной стиснутости, возникла старая, с лицом, полностью ушедшим в тень глубоко натянутого на голову капюшона, женщина.
Удачливый Ли поначалу обрадовался – живое существо объявилось, вдвоем легче будет куковать в плену, но в следующее мгновение похолодел, у него исчез не только голос, исчез даже шепот. Это была та самая старуха, которая является каждому человеку перед смертью – невесомая, высохшая до костей, в холодном одеянии, с пустыми глазницами, в которых подрагивали, извивались, словно нити-волоски электролампочки, светящиеся слабо червяки.
– Не-ет, – прошептал Удачливый Ли неверяще, но шепота собственного не услышал, он растворился в нем самом, растворился в этой страшной яме, в сыпучем шипящем звуке уползающего вниз, к далекому речному льду снега, растворился в промерзлом, могильно глухом пространстве.
Старуха, плоско вытаявшая из снега, неожиданно шевельнулась, усмехнулась, показав кривые, желтые от времени, словно бы прокуренные, зубы.
– Не-ет, – вновь немо шевельнул губами Удачливый Ли и отключился.
1 января. Контрольно-следовая полоса. 1 час 50 мин. ночи
Коряков сделал несколько мелких, осторожных, словно бы он двигался по минному полю, шагов, остановился, присел на корточки, осветил фонарем снег.
Холодно взвыл ветер и чуть не вырвал фонарь из рук лейтенанта. Тот упрямо мотнул головой, выключил его. Сделалось темно. Лебеденко, поняв, что напарнику нужна помощь, присел на корточки рядом. Третьей в круг втиснулась Найда.
– Вот так… Так будет спокойнее, – удовлетворенно произнес лейтенант и усмехнулся. – Рот пурга забивать не будет.
Он колупнул пальцем снег, затем осторожно, ладонью, очистил лунку, оставленную чьей-то ногой, вытащил из кармана мягкую плоскую кисточку, какой пользуются художники, мазнул ею по щеке, словно бы хотел проверить на нежность, на невесомость прикосновения, одобрительно наклонил голову:
– Годится!
Аккуратно, чтобы не сковырнуть основание следа, кисточкой, будто метелкой, вымел из следа твердую крупку. Кисточка была связана из невесомого беличьего волоса. Коряков научился работать ею у своего преподавателя по Голицинскому институту полковника Папуши и на всякий случай всегда держал кисть наготове в кармане. А чтобы она размером была не больше ручки и не высовывалась из кармана, Коряков обрезал у кисти черенок.
Дно отпечатанной ступни украшал ребристый выпуклый рисунок.
– У нас таких роскошных башмаков нет ни у кого, – сказал Коряков напарнику, – такие кроссовки стоят половину автомобиля.
– Сейчас подержанную машину можно вообще за так взять, – Лебеденко хмыкнул, – даром. Машину дешевле подарить кому-нибудь, чем отремонтировать ее или пройти техосмотр. И уж тем более – утилизировать…
Коряков устало глянул на напарника. Похвалил:
– Молодец, Лебеденко! Деловой человек…
– Я что, я – ничего, – Лебеденко неожиданно засмущался.
– Направление следа – туда. – Коряков развернулся, недобро глянул в воющую, бесовски крутящуюся, взбудораженную темноту, повторил: – Туда!
– Так точно, туда устремился враг, – подкрепил Лебеденко догадку начальства и удивился: очень складно у него это получилось.
Лейтенант это тоже засек, хмыкнул:
– А ты, Лебеденко, поэт, однако… – И нырнул в воющую крутящуюся черноту. Напарник с собакой нырнули следом.
1 января. Станция Гродеково. 1 час 52 мин. ночи
Имелся у Верникова альбом с фотоснимками, который он никогда никому не показывал, держал в старом деревянном чемодане под койкой. Чемодан этот был прочен, как немецкий банковский сейф, его даже гранатой нельзя было взять, – с окованными углами, к которым были прикручены винтами специальные железные нахлобучки, – замок тоже нельзя было взять гранатой.
При жене своей покойной Верников ни разу не открывал чемодан, содержимое его держал в тайне, в годы, когда к этому материалу было опасно даже прикасаться, он закатал фотоснимки в брезент, на брезент натянул чехол, склеенный из двух автомобильных камер и закопал в укромном месте в черемуховой роще.
Другие, как он знал, такие материалы вообще отправляли в печку, да еще добавляли в огонь керосина, чтобы труба поменьше чадила, а бумаги сгорели побыстрее, – все сожгли, а у Верникова сжечь свое прошлое не поднялась рука. Он свое прошлое закопал.
Когда опасные времена прошли – выкопал «клад». А снимочки у него есть просто потрясающие, где он, юный, сияющий, в офицерской форме, с колчаковским серебряным знаком на груди, при шашке и револьвере с витой кожаной сбруей, перекинутой к ремню, чтобы не потерять оружие, стоит навытяжку у дверей штаба своего полка, охраняет пост номер один. Есть карточка, где он снят с полковником Овечкиным, доставившим много хлопот здешним красноармейским властям; есть фото с покойником подпоручиком Новицким – сняты вдвоем, как самые закадычные друзья, чуть ли не в обнимку, оба с бокалами темного китайского вина, сваренного из вишневых плодов, – довольно слабенькое было то вино, не чета русским напиткам, способным сбивать с ног даже лошадь… Бедный Новицкий, кости его сгнили давным-давно, наверное, ничего уже не осталось, может быть только черепушка…
Кости черепа, говорят, прочны особенно.
Днем, перед встречей Нового года, Верников открыл чемодан, достал оттуда фотокарточки, перебрал их одну за другой, несколько снимков приложил к еловым лапам.
А что, хорошая идея – использовать фотоснимки вместо игрушек, фото очень даже способны украсить рождественскую елку… Но в следующую минуту Верников с печальной улыбкой снял фотокарточки с еловых лап, альбом закрыл и швырнул его назад, в чемодан.
Сверху навесил замок.
Россия уже поняла, что ошиблась, сделав ставку лишь на красную идею. Когда-нибудь она поймет это еще больше. Но время выставлять эти снимки на всеобщий обзор еще не наступило.
Общество здешнее знало Верникова пока не как белого прапорщика, ставшего на той войне в мальчишеские годы седым, знало совсем с иной стороны – как боевого красного командира, нещадно рубившего когда-то беляков.
Обманчива внешность, увы. Люди должны это знать. Хотя люди попадаются всякие – наивных среди них больше, чем тех, кто перед тем, как совершить водный моцион, обязательно дует на реку, проверяя, не кипяток ли это? Такие люди Верникову всегда нравились. Имей он сейчас возможность начать жизнь сызнова, с нуля, он начал бы ее так, как начинал когда-то, ни на сантиметр не изменив тех событий, – и верил бы в того бога, в которого верил и в Гражданскую войну, и песни пел бы те же, – все годы прожил бы так, как прожил их когда-то, ничего бы не стал менять…
Если бы раньше, в советскую пору, его привлекли бы к ответственности по полной программе, то сейчас уже никто ни к чему не привлечет. Все! Савраска сдохла. Савраской Верников еще в тридцатые годы называл Советскую Россию – сокращенно СовРос, или Совроска, но Совроска – это незвучно, не по-русски, кривобоко, а Савраска – это давнее лошадиное имя, пренебрежительное и незвучное… Так что Савраска – это вполне, вполне… Да потом в русском языке иногда действует английское правило: мы пишем «о», а произносим «а». Пишем, например, «ворона», а произносим «варона», пишем «корова», а произносим «карова».
У англичан ведь тоже так: пишут «и», а произносят «а» или «у», пишут «Манчестер», а произносят «Ливерпуль». Впрочем, Верников был небольшим знатоком английского языка, «дабл-ю» от «ай» не отличал и судил о разных английских странностях лишь понаслышке.
Так что Совроска прямым ходом перекочевала в иное звучание, стала Савраской, и это было правильно. Да потом никто никогда, услышав ругань Верникова в адрес Савраски, не догадается, что это Советская Россия и не стукнет куда надо… Мозгов на это не хватит.
Как вернули новые власти старые георгиевские кресты и начали почитать их, будто свои собственные награды, так вернут и колчаковские знаки отличия. К этому все идет.
Продолжал Верникову сниться один и тот же сон, в последнее время – все чаще и чаще. Сон был цветной, словно Верников был ненормальным. Говорят, нормальным людям снится сны черно-белые, ненормальным – цветные. Видел Верников одну и ту же падь – багряно-красную, осеннюю, густо покрытую палыми листьями, полную темных пляшущих фигур – это люди схлестнулись друг с другом, шарахались в разные стороны от взрывов гранат и пуль… Верников слышал частую стрельбу и с опаской оглядывался. В пади шел бой. Русские били русских.
Это только в бедной России могло случиться такое – свои лупили своих. Так лупили, что только выбитые зубы, будто подсолнуховая шелуха, летели во все стороны, трещали кости, из дыр в пробитых головах хлестала кровь, был слышен хруст ребер, рождающий в теле холодную дрожь…
Если раньше мужики, схлестываясь шеренгами, – стенка на стенку, – отчаянно ругались матом, то эти драки происходили молча. И крови в этих немых побоищах было больше, и злобы, и пробитых голов, и жертв.
Страшная это штука – гражданская война. Несчастна та страна, по которой эта война вздумает пройтись своим тяжелым катком. На долю России это несчастье выпало.
Бой, который так настойчиво снился Верникову, был на самом деле. Группа, в составе которой находился юный прапорщик, должна была прикрыть операцию, которую, как разумел Верников, проводили японцы.
Но поскольку сами они светиться не желали – чистоплюями были, ботинки меняли, если к каблуку прилипло собачье дерьмо, – то грязную работу решили поручить русским. Русским предстояло завязать отвлекающий бой, желательно погромче, прикрыть группу, которая уходила в глубину России, – вот в сказочной, словно бы облитой жидким золотом пади, и произошло столкновение с пограничниками. Группа Верникова своих раненых не оставляла, добивала тут же, в пади – уйти с ранеными не было дано, прапорщику было строго наказано следить за этим… Пострелял он тогда своих раненых столько, что до сих пор плакать хочется.