На пламя Верников смотрел зачарованно – оно напоминало ему войну.
1 января. Застава № 12. 2 час. 39 мин. ночи
Проснувшись, Лена потянулась, скользнула взглядом по потолку и смущенно сжалась – она не могла понять, где находится.
Под боком у нее свернулся теплый клубок. Лена отодвинулась и провела по клубку пальцами. Это был котенок. Крупный, сильный, но еще ничего не соображающий котенок.
Ощутив прикосновение пальцев, котенок мурлыкнул несколько раз сонно, в следующее мгновение затих, потом сделал несколько движений, подгребаясь к человеку – котенку сделалось холодно. На ушах, на самых кончиках, у него росли нарядные кисточки – густые волосяные кустики, делающие котенка похожим на симпатичную маленькую рысь. Только окраска у него была не рысья.
– Господи, – прошептала Лена, – ты кто?
Котенок вновь мурлыкнул. Лена раньше не видела камышовых котов, только слышала о них, но догадалась сразу – это камышовый котенок.
– Ты такой большой, – сказала она, – но еще такой маленький…
Погладила котенка и заснула вновь. Проснулась от того, что рядом с тахтой стояла тетя Дина.
– Смотри-ка, котенок около тебя пригрелся, – удивленно проговорила тетя Дина. – Он же еще совсем несмышленый и очень дикий. Гладить себя камышовые коты позволяют, лишь когда привыкнут к человеку, да и то могут цапнуть зубами. А этот вишь… около тебя сразу стал домашним.
Потянувшись сладко, будто маленькая девчонка, не вышедшая из детсадовского возраста, Лена спросила с надеждой:
– Ну что, наши вернулись?
Тетя Дина посмурнела.
– Нет. Видать, сложности какие-то у них… Хотя подмогу они, я спрашивала у дежурной по связи, не вызывали, – она прислушалась к вою, раздающемуся за окном. – Пурга видишь, как разыгралась.
Лена поежилась.
– Я первый раз в жизни сталкиваюсь с такой пургой.
– Пурга все и осложнила, – знающе произнесла тетя Дина и умолкла с вытянутой головой – она ловила, фиксировала все звуки, раздающиеся на улице, озабоченно шевелила губами, словно бы она, а не капитан Шемякин командовала этой заставой.
До них донесся хмельной хохот, будто куражливый мужик с дубиной собирался разнести помещения заставы, грозил людям, реготал довольно, никак не хотел отступиться от них, размахивал орудием, вселяя ужас и тревогу. Лена поежилась вновь.
– Страшно!
– Тебе не холодно? – спросила тетя Дина. – Не то я принесу одеяло. Есть одеяло ватное, стеганое, есть из верблюжьей шерсти, есть американское, двойное, очень легкое – наверное, тоже верблюжье…
– Нет-нет, тетя Дина, спасибо большое… Я не замерзла.
– Лен, есть хорошее правило: дают – бери, бьют – беги.
– Нет-нет, тетя Дина, это не для меня. Я и вправду не замерзла.
– Ну как знаешь, милая. Мое дело – предложить, твое – отказаться.
За стенами вновь взвыл ветер, в окна шибануло твердой мерзлой крупкой, так шибануло, что затряслись не только рамы – задрожал даже пол, а абажур, висевший на длинном, собранном в спираль проводе, закачался, словно живой. Пурга продолжала набирать силу, грохотала, ярилась, запечатывала все живое в землю, в снег, в тесные и такие хлипкие жилые стены.
1 января. Контрольно-следовая полоса. 2 час. 40 мин. ночи
Удачливый Ли терял сознание. Когда открывал глаза, перед ним плавали красные и оранжевые круги, сквозь снег сочился дым, также красный, страшный, Ли издавал стон и вновь закрывал глаза.
Иногда плавающие круги исчезали, перед глазами вспыхивал неземной свет, очень яркий, и Ли видел Сеул, – почему-то каждый раз берег Хангана, рыбаков, стоявших с длинными удочками-телескопами у самой воды на фоне нескольких городских мостов, в глотку ему стремительно натекали слезы. Ли давился ими и вновь терял сознание.
1 января. Контрольно-следовая полоса. 2 час. 41 мин. ночи
Хоть и ворочала пурга огромными массами снега, лопотала что-то на своем тарабарском наречии, творила заклинания, стараясь запечатать все живое, умертвить, не оставить нетронутыми ни одной щелочки, чтобы и шансов на жизнь не было ни кого, и следов чтобы тоже не было, а следы все-таки остались.
Их было мало, очень мало, по ним даже сориентироваться было нельзя, – можно и голову сломать, и глаза, и дыхание, и чутье, – и все-таки следы были.
Где-то рядом с парой Коряков-Лебеденко работали люди, работали собаки, но они были невидимы и неслышимы, они даже не ощущались, но они были, они также упрямо искали нарушителя и, несмотря на бесовские потуги пурги, фиксировали каждую зацепку, каждый малый след, попадавшиеся им на глаза – делали все, чтобы найти человека.
Коряков проверил край контрольно-следовой полосы, в двух местах выходил за пределы ее, углублялся в снег, погружался в него почти по горло, потом возвращался назад и отрицательно мотал толовой:
– Не то… все не то.
Еще в одном месте он также совершил бросок в сторону и очень скоро вернулся, отстегнул от пояса прочный капроновый шнур, дал один конец напарнику, второй зацепил себе за ремень, проверил, надежно ли защелкнулся карабин.
– Петро, подстрахуй… Без страховки не обойтись.
Лебеденко сел на снег, всадил каблуки высоких шнурованных теплых ботинок в закраину полосы, уперся в нее.
– Все, можно идти, товарищ лейтенант.
– Я пошел, – Коряков, увидев, что Найда пристроилась к ноге хозяина, плоско легла рядом, улыбнулся понимающе, в тот же миг сверху свалилась целая копна снега, накрыла напарника вместе с собакой, и они исчезли. Лишь серая шевелящаяся гора возникла на их месте. Коряков не стал ждать, когда напарник раскопается, двинулся по пробитому следу, потом остановился, посветил фонарем напарнику, Лебеденко посветил из снега ответно, и лейтенант, успокоившись, стал продвигаться дальше. Он шел, ставя подошвы ботинок перпендикулярно ходу, чтобы не сорваться вниз, на лед реки, когда поперек – лучше бывает зацеп, – дошел до края своего следа, огляделся, потом развернулся другой стороной, также огляделся.
Следы, обнаруженные раньше, ни к чему не привели. Коряков привык доверять не только тому, что видит, неким зримым фактам, совершенно неоспоримым, но и чутью. Если у человека есть собачье чутье, то эта штука такая же неоспоримая, как и зримый след. Коряков считал, что чутье у него – собачье. А чутье подсказывало ему, что сейчас он находится на верном пути.
Он прошел еще два метра, аккуратно ставя ногу к ноге, и по грудь погрузился в снег, замер, ожидая, что снег сейчас посыплется вниз. Не посыпался. Коряков перевел дыхание, сделал еще один крохотный шажок и погрузился в снег по горло.
Выждав несколько секунд – непонятно было, как поведет себя снег, он попробовал одной ногой, – словно бы зависшей над неким колодцем, – ощупать дно: что там?
Похоже было, что ноге не на что опереться, лейтенант, будто бы замер над бездной – ничего под ногою не было. Он сделал рукой легкое движение, подавая команду напарнику, но веревка продолжала оставаться неподвижной – в густых космах пурги ничего не было видно. Коряков дернул за конец веревки дважды. На этот раз до Лебеденко дошло, он все понял и потянул веревку с лейтенантом к себе.
– Хорошо… Очень хорошо, – пробормотал Коряков. Ветер буквально срезал слова у него с губ. Коряков не услышал самого себя и с досадою поморщился.
Оттянувшись назад на метр, Коряков вновь дернул веревку:
– Стоп!
Надо было замереть на несколько мгновений, послушать пространство, понять, что происходит вокруг и под ногами – уходит из-под них снег в преисподнюю или нет?
Не уходит. Почва под ногами была твердой. Коряков потыкал несколько раз носком ботинка, потом также несколько раз надавил пяткой и облегченно перевел дух.
1 января. Контрольно-следовая полоса. 2 час. 42 мин. ночи
Удачливый Ли открыл глаза. Ему показалось, что где-то над головой, совсем недалеко, он услышал тихий скребущий звук, словно бы мыши проедали в твердом снежном покрове дыры.
– Хэ-э-э-э! – пробовал кричать Ли, но захлебнулся собственным дыханием, подавился твердым комком, сбившимся у него во рту, что-то сильное, жесткое, загнало ему дыхание назад в глотку и он вновь потерял сознание.
Очнулся через несколько мгновений, вяло поводил головой из стороны в сторону, напрягся, пытаясь понять, слышен скрип мышей, грызущих снег, или нет?
Скрип был слышен, слабенький, далекий, пресекающийся. Но главное было не это, главное, что Удачливый Ли слышит его, знает, из какого угла воющего враждебного пространства он раздается. Это вселяло надежду.
– Хэ-э-э-э! – вновь засипел Удачливый Ли. – Я здесь! – Горло ему сжала боль, красные и оранжевые круги, плававшие перед глазами, сгустились, сделались яркими. – Я здесь! – просипел Ли и в следующий миг отключился вновь.
1 января. Станция Гродеково. 2 час. 45 мин. ночи
Закончив работу, Верников долго смотрел в таз, набитый горелыми картонными и бумажными хлопьями, шевелил синеватыми влажными пальцами босых ног и думал о жизни.
Было ему печально, холодно, по коже бегали колючие мурашики, вызывали болезненное ощущение. Верников тряс плечами, сопротивляясь холоду, потом понял, что холод этот не опасен, он не имеет ничего общего с резкой острекающей, будто крапива студью, что возникает внутри и потом трясет, трясет человека, делаясь гибельней, – это был холод дома, стен, мебели, пола, его прошлого…
Пурга набирала силу, ветер стремился забраться в любую, даже малую щель, выдувал из стен последнее тепло, старался обратить жилой дом в нежилой. Верников передернул плечами, стянул со спинки стула старую меховую кацавейку-безрукавку, утеплился ею.
Он думал, что теплая одежда поможет ему успокоиться – нет, не успокоила, не помогла.
– Вот те, бабушка, и Юрьев день, – произнес он хрипло. – Новый год называется!
Такой Новый год уже был в его жизни, непутевый… дай бог только вспомнить, когда это было… То ли в тридцать втором году, то ли в тридцать шестом… Вот память дырявая, сколько ни тренировал ее Верников, сколько ни начинял разными сведениями – ничего не помогло.