Тогда они перешли границу плотной конной группой, двух юных пареньков из пограничного наряда быстро уничтожили в перестрелке и очутились на красной территории, в большом селе.
В группе Верникова находилась шесть или семь человек, в национальной принадлежности которых никогда не ошибешься, с плоскими мордами, с узкими угольно-непроницаемыми глазами и зло сжатыми губами. Это были японцы. Им надо было провести акцию устрашения, они сколотили свою группу налетчиков, а штаб эмиграции, находившийся в Харбине, для выполнения черной работы дал свою группу, из числа белых офицеров; Верникову, – в ту пору, кстати, носившему фамилию Коробов, – поручили руководить этой группой.
Японцам важно было нагнать страха, показать всему миру, что они – главные на Дальнем Востоке, они тут хозяева, а не русские, и как они скажут, как велят, так история и провернет свое тяжелое колесо.
Руководил японцами капитан Икэда – маленький, подвижный, горластый, голос у него был резким, визгливым, как у вороны, которой давно не смазывали горло, он покрикивал на всех, – в том числе и на командира русской группы.
Село они тряхнули на рассвете – еще спал даже местный пастух, а он обычно в предрассветной темноте выгоняет стадо на дневной выпас, поэтому и зимой и летом просыпается рано, – пронеслись по селу, в окна избы, над которой висел красный линялый флаг, – тут обитала власть, – бросили две гранаты, раскатали дом по бревнышку, затем выволокли на улицу несколько активистов.
Двоих расстреляли без всякого суда, не говоря уже о следствии, двоих повесили на ветках здоровенной осины – нашлось на всю деревню одно такое дерево, если бы деревьев было больше, повесили бы больше, а самого главного комбедовца, рыжего, щекастого, с золотистым пухом на руках, в нижней рубашке, поджарили – решили погреться.
В костер, на пламя, положили лист железа, сорванный с крыши, раскалили докрасна и на него погрузили комбедовца. Когда тот стал орать, тюкнули топором по темени, он мигом затих, упал на лист плашмя и сразу же припекся рыжей физиономией к раскаленному железу.
Верников стоял рядом с костром, морщился от неприятного жареного духа, бьющего ему в ноздри, – горелого, черного, дымного, с ягодной сладостью, и что-то говорил японцам. Что – уже не помнит, японцы русского командира не понимали, но тем не менее согласно кивали, – и не дано было распознать, что это – то ли нервный тик у них такой, то ли в пиковые минуты включается некий внутренний механизм и они начинают изображать из себя театральных болванчиков, то ли еще что-то происходит…
Верников смотрел в костер, видел, как по рыжему пуху, покрывавшему обнаженные по локоть руки комбедовца, бегают веселее проворные огоньки, вспыхивают ярко, гаснут, кожа вспухает крупными волдырями и лопается.
Над селом тянулся дым, на околице выла какая-то вздорная бабенка, убивалась – помощник Верникова застрелил ее мужика, слишком уж противным и упертым оказался этот человечишко, не хотел открещиваться от красной веры.
Через десять минут они подожгли несколько домов и на рысях покинули село.
На прощание Верников оглянулся и крикнул бабам, сгрудившимся на главной площади села, украшенном столбом, – на столбе, на прочной собачьем цепи, висело голосистое железное било:
– Знайте, хозяйничать на этой земле очень скоро будет микадо – японский император!
Бабы, стоявшие на площади, насупились, они готовы были съесть Верникова живьем. Верников это понял и рассмеялся.
– Не будьте падки на власть, поменьше плодите большевиков и все будет в порядке, – выкрикнул он и пришпорил коня: черный мясной дым лез в ноздри, мешал дышать. – И главное, помните одно – красным скоро придет конец!
Когда это было – то ли в тридцать шестом году, то ли в тридцать втором, то ли раньше, Верников так и не вспомнил, да и в принципе это не имело значения. Значение имело другое: японцы обещали хорошо заплатить за тот рейд, но не заплатили ни иены и испортили Верникову Новый год.
Уничтожив фотоснимки, Верников перестал бояться своего прошлого: никто его теперь не найдет, никто не тронет…
1 января. Застава № 12. 3 час. 00 мин. ночи
Жиденький, словно бы разбавленный свет прожектора влился в окно, застыл блеклым неприятным пятном на полу. Лена открыла глаза и тут же закрыла: а вдруг на нее смотрит Коряков? Видит ее смятой, без макияжа, не праздничной. В следующее мгновение подумала, что нечего прятать голову в песок, словно страус, и вновь открыла глаза.
Комната, в которой она находилась, была пуста.
Она неожиданно ощутила обиду, возникшую в ней, – почему Коряков пошел в этот дурацкий поиск, не смог отказаться, заявить, что у него болит голова или очень неудачно сложились семейные обстоятельства – мама свалилась с приступом мигрени, папа сломал палец на ноге, брат случайно проглотил наперсток и катушку ниток, сестра влюбилась в поручика Лермонтова и отправилась на Кавказ… Ан нет, этого Коряков не сделал. А ведь он знал, что она приедет, и не отказался, значит, относится к ней абы как… Лена неожиданно всхлипнула.
Самое лучшее – немедленно подняться, завести жигуленок, пока мотор еще не омертвел окончательно от холода, и укатить домой. Она поднялась, отерла рукой глаза, потом помассировала виски, стараясь как можно глубже вгонять кончики пальцев в костяные выемки – надо было быстрее прийти в себя, потом переключилась на затылок, помяла его.
Пурга продолжала буйствовать – ветер причитал по-бабьи громко, выл, хватал тяжеленные пласты снега и поднимал их, потом нырял к земле, впечатывался в нее, затихал обессиленно, затем, словно бы вспомнив о чем-то, снова взметывался вверх, орал из-под облаков что-то невнятное, хриплое, злое… Лена, поколебавшись немного, решительно тряхнула головой:
– Ах, Морковина, Морковина, не узнаю я что-то тебя…
Она поспешно натянула на плечи нарядную китайскую шубейку и, подхватив сумку, платок, перчатки, выскочила на улицу. В лицо ей ударил мороз – не продохнуть, такой крепкий, над головой голодно загоготал ветер, швырнул в глаза несколько горстей жесткой, как наждак крупы. Лена согнулась, потом, не выдержав, присела на корточки, покрутила головой, стряхивая с себя оторопь и, сорвавшись с места, по косой, засыпанной тропке добежала до своего жигуленка, с трудом открыла дверь – на морозе застыл замок. Забралась в кабину.
Над головой вновь захрипел ветер, скребнул железной метлой по крыше машины, унесся в сторону, разогнался и вновь всадился в автомобиль.
Удар был сильный, жигуленок качнулся, скрипнул внутренностями. Лена поспешно сунула ключ в замок зажигания, выдвинула стоячок газа, украшенный черной пластмассовой пуговкой, и решительно повернула ключ.
Стартер коротко взвыл, провернул вал мотора на полоборота и, увязнув в загустевшем масле, затих. Лена подождала немного и снова попробовала запустить мотор. Бесполезно – стартер издал жалобный звук, на мгновение ожил и тут же угас – сил на большее у аккумулятора не хватило.
Лена испугалась: а вдруг машина не заведется вовсе? Губы у нее зашевелились немо, расстроенно, потом перестали шевелиться – рядом с машиной возникла фигура, закутанная в большой пуховой платок. Это была тетя Дина.
Постучала пальцем в окошко машины. Лена приоткрыла дверь.
– Леночка, что случилось? Куда ты?
– Да мне домой уже пора, тетя Дина. Родители, думаю, здорово беспокоятся, не спят, в окна поглядывают.
– Во-первых, пурга, Леночка, не дай бог тебя унесет с дороги в сторону вместе с машиной; во-вторых, ничего не видно; в-третьих, дождись лейтенанта… Пожалуйста! Не предавай его! Если ты уйдешь, это будет равносильно предательству. Вся застава сейчас находится в поиске, все мужики, кроме нас, суматошных дурех-баб… Приведут нарушителя – посмотришь, что это за фрукт. Хоть раз в жизни… – тетя Дина говорила о нарушителе, как о редкостной препарированной лягушке, той самой, которая бряцает челюстями зубасто и пытается вцепиться человеку в ногу…
Лена согласно кивнула и вновь повернула ключ зажигания. Стартер буркнул недовольно, немощно и затих.
– Эх, Лена, Лена, – произнесла тетя Дина укоризненно, – эх, Лена…
На глазах у поварихи показались слезы.
Лена невольно втянула голову в плечи, выдернула ключ из узкой резной скважины замка.
Тетя Дина всхлипнула и отерла глаза.
– Пошли, Лен, назад… Ждать мужиков. Они скоро вернутся.
Пурга продолжала буйствовать.
1 января. Контрольно-следовая полоса. 3 час. 15 мин. ночи
Коряков взял чуть правее и продвинулся в толще снега, будто в некой лаве, метра на два. Лебеденко вытравил веревку, подобрал обвисшую часть – веревка должна все время находиться в натянутом состоянии.
Лейтенант скинул с руки перчатку, подышал на пальцы, потом подышал перед собой, словно бы хотел отогнать растекающийся снег от себя, освободить место для дыхания. Коряков стал спускаться в снеговой колодец.
Нарушитель находился где-то недалеко, также сидел в снегу, – замерев, стиснув зубами дыхание, боясь пошевелиться, чтобы не оказаться засыпанным. Коряков уже ощущал его, – ощущал не только обостренным нюхом своим, чувствовал даже кожей, остывшим на морозе лицом, всем, чем он был начинен. Имелась сейчас у лейтенанта только одна цель – как можно быстрее изловить чужого человека, оказавшегося на здешней земле незаконно, ничто иное для него в эти минуты не существовало, даже красивая девушка Лена, и та перестала существовать.
Прислушался – не раздастся ли где-нибудь в снежной толще, в глубине ее посторонний звук?
Ни шороха, ни движения, ни шевеления, ни скрипа со скребками он не засек, вновь подышал себе на пальцы.
Надо было искать этого деятеля. Иначе он погибнет – это раз, и два – в работе заставы появится длинный жирный прочерк – упущенный нарушитель.
Это большой минус, за который по голове не погладят.
Лейтенант дернул за веревку, прося напарника, чтобы тот дал небольшую слабину, ногой в снегу нащупал мерзлую земляную выбоину, твердую, как камень, второй ногой пробил дыру в снеговой стенке, пожалел, что у него с собою нет лопатки.