Тетя Дина выпила немного шампанского, приложила к губам кусочек хлеба.
– Начал, значит, Петр Иванович вылезать из бронетранспортера, а не может – ноги-то раненые, чужие, не подчиняются ему… Словом, ни туда ни сюда, – застрял. Тут мина китайская недалеко хлопнулась на землю. Петра Ивановича воздушной волной и выдернуло из машины. Заполз он, значит, под бронетранспортер, улегся между горящими колесами и потерял сознание. Наверное, там и сгорел бы, если б ветер не сменил направление. Уже потом, когда пришли наши на подмогу, два солдатика вытащили его, обгорелого, окровавленного из-под бронетранспортера, хотели отдать похоронной команде, а Петр Иванович наш зашевелил губами. Живой был, значит. Доставили его в санитарный пункт, а он признаков жизни уже не подает. Его положили в сарай, на холод, вместе с мертвыми… На счастье, прибыл врач из нашего отряда. Когда ему сказали, что Косинов мертв, он решил удостовериться сам – так ли это? Отправился в сарай к мертвым. Там по зрачкам определил, что Косинов жив. В общем, на вертолет его – и в Хабаровск. Петр Иванович находился в коме. Там его вывели из комы, вернули с того света на этот… Наградили орденом Красного Знамени. Работать перевели в Москву. Говорят, потом он никогда не смог натянуть на раненые ноги сапоги – даже на строевые смотры ходил в ботинках, – тетя Дина в указующем жесте подняла указательный палец.
– Он ныне живой, Петр Иванович?
– Стал полковником, не раз бывал у нас в командировках. Но недавно, говорят, умер. Там же, в Москве.
За окнами продолжала грохотать пурга. Разыгралась она настолько, что даже лешие начали покидать дремучие лесные углы и поспешили к людям, под их крыло – намерзлись в лесу, натерпелись страха. Один такой бедолага, кажется, нашел прибежище в трубе – в канцелярии, где сидели тетя Дина с Леной, было слышно, как он пытается согреться там, трясется, стучит костями, зубами щелкает, – тряска эта, стуки костяные, были слышны не только в канцелярии, а и в подвале, и Лене от этого сделалось боязно.
Тетя Дина почувствовала ее страх и заметила с обезоруживающей простотой:
– Не бойся, здешние лешие – мужики незлобивые.
Лене стало интересно, и она спросила тетю Дину:
– Вам что, доводилось с ними встречаться?
– А как же! И по грибы когда ходила, и по ягоды… Раз на раз не приходилось, но иногда лешие попадались. То закурить попросит, то падь хорошую покажет, где благородных грибов больше, чем в других местах, то просто от скуки остановит, чтобы потрепаться. Они же – тоже люди, лешие эти, – тетя Дина даже вздохнула от сочувствия к неведомым лесным существам, вытащила из кармана вязаной кофты платок, промокнула им глаза. – Что-то наши мужики задерживаются, никак с нарушителем справиться не могут…
Лена не выдержала, подпрыгнула на стуле:
– Тетя Дина, а как лешие выглядят? Злые они?
– Совсем не злые.
– А какие?
– Скорее добродушные.
– Во что одеваются?
– Одеваются вполне прилично. Не могу сказать, что пиджаки носят от этого самого… Армани или от кого-то еще, но дырок на рукавах нет. Рубашки, конечно, без галстуков, но тоже приличные, чистые – видать, у них по этой части дело поставлено на должном уровне, прачечная имеется… Обувка у них крепкая, очень крепкая – ведь столько приходится по тайге ходить, ноги бить, подошвы сжигать до пепла… Картузы у них бывают обычно на самую носопырку натянуты, чтобы дорогу лучше видеть, на разных птиц, да на лимонниковые гроздья не отвлекаться.
– А роста они большого?
– Нет, среди леших таких не бывает, все они росточка маленького. Вот такие вот, – тетя Дина показала рукой, – сантиметров пятьдесят – семьдесят примерно. Как пацанята.
Прижав пальцы к вискам, Лена потерла их, словно б проверяя, наяву у нее разговор с тетей Диной происходит или во сне. Судя по всему, разговор происходил наяву.
Тетя Дина тем временем перевела разговор в другое русло – она с самой первой минуты их знакомства занималась этим:
– Твой лейтенант – мужик перспективный, в рост уже пошел – вот-вот должны присвоить старшего лейтенанта. А там и до полковника недалеко. Граница делает людей очень умелыми. Приходит неумеха, пуговицу пришить к штанам не может, а через два месяца умеет делать все, даже коров доит и компьютеры чинит, вот так, Ленок. И блоху подковать может, и палец к носу приклеить, и суп свалить из топора, и сапоги без дратвы и шила починить, и человека лечить без аспирина и антибиотиков. Я за своим мужиком горя не знаю. Твой, кстати, – такой же. – Тетя Дина улыбнулась тепло, душевно, в следующее мгновение на ее лицо набежала озабоченная тень. – И чего это наши так долго задерживаются?
1 января. Станция Гродеково. 3 час. 50 мин. ночи
Верников лежал на снегу так долго, что ему показалось – он примерз спиной к земле. Над ним с враждебным визгом промахивал ветер, пробовал зацепить человека, приподнять его и уволочь, но это у разбойника не получалось, и он хохотал досадливо и одновременно издевательски, вновь налетал на человека и опять отскакивал от него. Старик Верников боялся пошевелиться – приподнимется над землей и потеряет сцеп с твердью, а это – штука опасная: уволочет его могучий ветер за крайние дома станции и тогда пиши пропало, тогда вряд ли он выкарабкается.
– Эй, помогите кто-нибудь! – пробовал сипеть Верников, звал на помощь, но никто не услышал его, только чудовищный ветер захохотал оскорбительно, загромыхал, швырнул в глаза горсть жесткого ледяного песка.
Старик был на улице один, все люди попрятались по домам, по квартирам, пережидали непогоду, никто не выходил подышать свежим воздухом.
Верников ненавидел своих земляков. Было за что их ненавидеть.
Попал он в худое положение, в вилку: и отрываться от земли, от надежного упора, попавшего ему под ноги, было нельзя, и лежать долго в мерзлом месте, на холоде и снегу, тоже было нельзя – он здесь оставит все свои внутренности… Как быть? Вот незадача-то! Надо было действовать, а он не знал, как быть.
Свободной от упора ногой он пошарил по пространству – не найдется ли еще одного упора? Напрягся, ткнулся в одно место, в другое, в третье, засипел разочарованно – второго упора не было. Положение осложнилось. С другой стороны, пусть ветер и проволочет его малость, главное – чтобы прибил к какому-нибудь дому, к стенке, а дальше Верников выкрутится, справится с вет-ром, обойдется своими силами…
Он приподнялся на несколько сантиметров над снегом, проверяя, примерзла спина или нет, – оторвался от земной тверди легко, значит, спина его к снегу не примерзла… Уже хорошо. В следующее мгновение Верников поспешно лег на снег, ветер вновь швырнул ему в лицо целую пригоршню мерзлой крошки. Попал, мерзавец, точно в рот, забил горло. Перед Верниковым все поплыло, серое крутящееся пространство украсилось цветными разводами, в ушах запищала, затенькала неведомая птица.
Думай, Федя, думай, как вернуться домой, не оставаться же тут до утра. Ерзая спиной по снегу, Верников прокашлялся, прочистил глотку, сплюнул в воздух, но ветер швырнул плевок обратно. Верников запоздало прикрыл рукою лицо.
В конце концов он понял, как надо действовать. Раскинул руки крестом, чтобы его не поволокло, словно куль с мукой, перевернулся на спину и, выждав, когда между двумя порывами ветра образуется пауза, с силой оттолкнулся от земли одной ногой, потом другой…
Он полз по снегу, словно катер посуху, все ближе и ближе к спасительному подъезду. Впрочем, говорить «гоп» было еще рано – пока он не очутится у теплой печки, пахнущей наваристым борщом и чесночными пампушками, или у чугунной батареи, уютно потрескивающей от жара, считать, что он благополучно выбрался из передряги, нельзя.
Разбойник-ветер запоздало заметил манипуляции человека, взвыл возмущенно, будто обманутый человек, взвился в высоту, чтобы взять разгон и с верхотуры упал вниз.
Он всадился в землю с такой силой, что под Верниковым все задрожало, хрустящая пороша взлетела покрывалом, забила глаза, ноздри, старик закашлялся и поспешно выбросил в обе стороны руки, образуя крест, потом выбросил ноги – все меньше будет волочь.
Ветер приподнял его, легко сдвинул с места, загоготал радостно, но в следующее мгновение в нем что-то надсеклось, хрястнуло жалобно, и ветер сбавил напор, снова взмыл вверх.
Это кто же вздумал помочь человеку? Никого, кто обладал бы тайной силой, не было. Ветер снова спикировал вниз.
Верников почувствовал, как тело его словно бы само по себе поволоклось по снегу, только суставы старческие, ослабленные, заскрипели разлаженно, правую ногу пробила боль – Верников подвернул ее неловко – крик сам по себе вымахнул из него, угас в вое ветра. Верников стиснул зубы, зажимая в себе крик, перевернулся несколько раз, перемещаясь по снегу, – ветер катил его, словно мешок, – и остановился.
Хохотнув довольно, ветер устремился вверх, в воющую серую мглу, затих там. И Верников затих, он боялся даже пошевелиться.
А с другой стороны – странное дело, этого не должно было быть, – в нем неожиданно появилась уверенность, что все обойдется, чертовщина, приключившаяся с ним, отступит, ветер перестанет выть и измываться над человеком, стихнет, будто проткнутый гвоздем воздушный шар.
Верников ощутил, как по щекам у него потекли теплые слезы. Непонятно было, что это за слезы – то ли облегчения, то ли, наоборот, тяжести, тело Верникова дернулось само по себе, словно бы от удара электрическим током, выгнулось по-рыбьи, он опустился спиной на землю и затих.
Пришел в себя через несколько мгновений, с трудом разлепил губы в хрипе:
– Где я?
Ветер очнулся и снова потащил его по жесткому, словно бы утрамбованному асфальтовым катком снегу.
1 января. Контрольно-следовая полоса. 3 час. 52 мин. ночи
Коряков спустился вниз еще немного, ухватил беспамятного человека, сидящего в норе, за воротник, попробовал приподнять его – тот сидел в снеговом колодце плотно, одному Корякову не справиться, а вдвоем, втроем тут не поместиться…