Как минимум, нужна вторая веревка. У напарника она есть.
Значит, надо снова надрываться, карабкаться наверх. Другого выхода нет. Но для начала надо узнать, жив пленник этой норы или мертв? А как узнать? До запястья, чтобы проверить пульс, лейтенанту не дотянуться – руки у пленника опущены вниз.
Он изогнулся, дотянулся рукой до головы Удачливого Ли, прижал большой палец правой руки к шее. Напрягся, стараясь уловить далекое биение, свидетельствующее о том, что человек этот жив… Ни биения, ни тепла, ни признаков жизни – ничего.
Лейтенант дернул за конец веревки, прося напарника выбрать ее, глянул вверх и обреченно мотнул головой – он находился в могиле.
– Свят, свят, свят! – хрипло пробормотал Коряков и снова дернул за веревку – что-то мешкает Лебеденко, медлит. А медлить нельзя. Ни секунды.
Он потукал носком ботинка в один край колодца, установил ногу, проверил, можно ли на нее опереться, потом установил другую ногу, проверил стенку на прочность – не осыпется ли, приподнялся, – и по толике, по малой малости, по сантиметру стал брать колодец, будто некую скальную высоту.
Но это не высота была, а совсем наоборот – могила.
1 января. Застава № 12. 3 час. 53 мин. ночи
Тетя Дина принесла из комнаты Корякова камышового котенка, опустила его на колени Лене.
– Знакомое лицо, – сказала Лена, – чего же мы его там оставили?
– Будет твоим крестником. Хоть он и дикий, но ручным станет очень скоро – кошачья порода обязательно возьмет верх, тяга к человеку пересилит все остальное… Дикие коты быстро начинают ловить мышей, как обычные домашние кошки, и петь песни. Придумай ему какое-нибудь имя, и он будет на это имя отзываться.
– А это он или она? – неожиданно растерянно спросила Лена.
– Он.
Лицо Ленино приняло озабоченное выражение, она оглянулась, словно бы хотела получить подсказку, зашевелила немо губами, как школьница, которую загнали в тупик сложной теоремой.
– Тетя Дина, давайте назовем его Барсиком.
– Барсик – это хорошо, но видишь ли… – тетя Дина с нежностью погладила котенка, тот сонно заморгал глазами, – окраска-то у него совсем не барсовая. Барсик – это для пестрого, для пятнистого кота, а этот паренек совсем иного коленкора…
– Тогда давайте назовем его Киддом. Был когда-то в истории такой деятель – капитан Кидд.
– Уж больно не по-русски, Ленок. И разбойно как-то.
– Гм-м. Капитан Кидд действительно был разбойником. Морским.
– Тем более, давай как-нибудь по-другому.
Лена вновь озадаченно наморщила лоб.
– Флинт… Флинт – это тоже разбойное. А больше ничего в голову не приходит. Чиком, может, назвать? Нет, это собачье имя. Муркой? Слишком просто. Да и он – не она. Мурка-то – имя дамское. Как же назвать?
– Думай, Ленок, думай.
Лена погладила котенка, запоздало подивилась жесткости его шерсти, но тете Дине ничего не стала говорить.
– Может, назвать Полосатиком? Он же – полосатый…
– В этом слове есть что-то рыбье… Закуска к пиву. Не годится.
– М-да, не годится, – Лена вздохнула. – А может, по фармацевтической части? У нас – много вкусных названий. Панадол, Предуктал, Ренитек, Диклофенак, Пумпан…
Тетя Дина отрицательно покачала головой:
– Нет-нет и еще раз нет. Коряков это не примет.
– Почему? Кошек иногда зовут Таблетками.
– Но Таблетка – все-таки не Анальгии, Ленок, и не Пурген с Панадолом. Сложно, непонятно. Незнающий человек вообще будет думать, что котенка назвали неприличным словом. Давай что-нибудь еще, Ленок.
– Может, что-нибудь цветочное?
– Он же – тигровой породы… Обидится.
– А если назвать его Биллом? Как Клинтона.
– Слишком просто, да и наш котенок умнее Клинтона. И умнее этого американского ковбоя… Как его?
– Рейгана?
– Нет.
– Буша?
– Во!
– Может, его Бушем назвать?
– Оскорбится, хотя по звучанию уже теплее, уже ближе, но очень уж Буш неприятный и неумный…
– А если назвать Джорджем?
– Уж лучше Жорой.
– Жорка, Жора, Жорик, Жоржик… Этакий одесский хулиган конца двадцатых годов.
– Одесса от нас далеко, Ленок, Владивосток ближе. И главное – понятнее.
– Жориков во Владивостоке тоже много. Пальцев у ребят всей заставы, неверное, не хватит, чтобы сосчитать.
– Не хватит, верно, – согласилась с Леной тетя Дина. – Ну и что… – она махнула обреченно рукой. – Предлагаю выпить еще немного шампанского.
– А почему шепотом?
– Словно в анекдоте, ты верно подметила, мы с тобой как две заговорщицы, Ленок.
– И хорошо, тетя Дина. С вами я готова быть в заговоре против кого угодно…
Тетя Дина вновь налила шампанского.
За стенами старого здания продолжала беситься, выть пурга, твердый, как речной песок, снег врубался в окна, пробовал выдавить стекла, но стекла были вставлены прочно, ветер хрипел бессильно, ярился, сдувал с сугробов целые копны и взмывал вверх в поисках одиноких людей, на которых можно было бы отвести душу, смять их. Таких людей было мало, сердитый ветродуй злился, хрипел и вновь уносился на высоту…
Муторно было людям в эту ночь, в такую погоду. Многие не спали, маялись, стонали, особенно тяжело было старикам; несмотря на Новый год и украшенные сверкучими игрушками елки, настроения праздничного не было. Выпив шампанского, Лена погладила котенка по жесткой шерсти.
– Так что, тетя Дина, назовем котенка Жоржем? Не слишком ли это блатное имя?
Тетя Дина зацепила ложкой сациви из большой тарелки, с удовольствием проглотила.
– Вкусно!
– Вкусно, – подтвердила Лена.
– Хоть и не годится саму себя хвалить, а… – Тетя Дина широко раскинула руки, поклонилась Лене: – Правда, Ленок?
Та ничего не поняла, но тем не менее, ответила:
– Правда.
Тетя Дина посмотрела на часы и с трудом подавила в себе невольный вздох:
– Когда же мужики наши вернутся?
1 января. Станция Гродеково. 3 час. 55 мин. ночи
Ветер вновь поддел Верникова под спину, приподнял его над облизанной твердью снега и поволок. Верников попробовал раскинуть руки и ноги крестом, но сделал себе хуже: болью пробило правую ногу, из глаз полетели искры. Он застонал.
Ветер напрягся, по воздуху перенес Верникова через небольшую дорожку – он вспомнил, что летом на обочине этой дорожки рабочие со станции разбивали красочные цветочные клумбы, на самой большой из них, центральной, смонтировали цветочные часы, – его пронесло как раз над часами и пятой точкой всадило в большой, с двумя горбами, похожий на верблюда сугроб.
Ветер поддел старика снова, пробуя выковырнуть его из горбатого сугроба, но Верников сидел прочно, будто старый, укрепленный несколькими пломбами зуб, рядом с собою он увидел обломок березового ствола и поспешно ухватился за него обеими руками. Ухватился мертво – не оторвать.
Березку эту полчаса назад легко переломил ветер, отделил макушку от корня, макушку также переломил в двух местах и уволок на свалку. Тем более что до свалки этой было рукой подать – она начиналась за крайним домом. Верников сам иногда пользовался ею и носил всякий мусор, сваливал в общую кучу.
В лицо ему влепился целый снежный заряд, забил нозд-ри, рот, глаза ледяным крошевом. Верников закричал от боли, но вместо крика услышал какое-то задавленное коровье мычание, смешанное с хрипом – ветер лишил его голоса.
Вот что бывает, когда человек пытается уничтожить свое прошлое. Прошлое всегда восстает против этого…
Пурга – штука серьезная, она всегда была серьезной, особенно на севере. Стоит только отъехать верст сорок-пятьдесят от Хабаровска, как начинаются такие глухие леса, что кажется – мир состоит только из этих лесов, и если наука пороется в глухих чащобах потщательнее, то найдет такое количество невиданных зверей, что просвещенный мир рот распахнет от изумления.
Пурга обычно поднимается на земле разными ведьминскими силами, бывали случаи, когда человек в пургу замерзал насмерть в трех шагах от своего дома, только у одного Верникова таких случаев на памяти не менее семи. Кто-то водит заблудившегося человека; какая-то неведомая сила кружит голову, мутит мозги, выдавливает из него последние тепло, запечатывает снегом рот, ослепляет и оглушает, и обессиленный человек в конце концов валится в снег, всаживается лицом в какую-нибудь наледь и умирает.
Такое может случиться и с Верниковым.
Протестуя против этого, он помотал головой:
– Не-е-е-ет!
Ветер снова попытался отодрать его от снега, от березового обломка, на который можно было насадиться, как на «мягкую турецкую мебель» (так в пору расцвета Порты турки называли колы, очень любили сажать на эту «мебель» русских казаков), но Верников держался мертво, мотал головой, выплевывал изо рта какие-то невнятные слова, сукровицу, скользкие красные ледышки и сипел протестующе:
– Не-е-ет!..
Ветер опять попробовал подсунуться под сухое старческое тело, приподнял его над снегом, но не тут-то было – Верников крепко держался за березовый обломок.
1 января. Контрольно-следовая полоса. 3 час. 59 мин. ночи
Коряков спешил – понимал, что от быстроты его действий зависит многое. Но, с другой стороны, может, нарушитель уже задохнулся, и вся суета лейтенанта – мертвому припарка.
Но попытка не пытка, надо использовать все шансы, которые у него есть. Выбравшись из колодца на поверхность, он устало растянулся на земле и прохрипел:
– Есть!
– Есть? Нарушитель? – не поверил Лебеденко, присел над лейтенантом, прикрыл своим телом от ветра.
– Он самый.
– Как же он туда попал?
– По глупости. – Коряков перевернулся на живот, кряхтя, поднялся на четвереньки – так устал. Но пока они не сдадут нарушителя в комендатуру, об усталости лучше не думать. – Нужна вторая веревка, давай, Петро Батькович, запасную веревку.
Лебеденко – человек запасливый, как, собственно, и сам лейтенант, считающий, что запас карман не трет и, выходя на «сработку», всегда берет с собой какой-нибудь запасной конец.