Под одной из таких лиственниц Коряков вместе с напарником своим Герасимовым обнаружил нарушителя – тот спал в земляной ложбине, забравшись под простую полиэтиленовую пленку.
Недаром говорят, что голь на выдумку хитра. Поговорка эта в одинаковой степени имеет отношение ко всем сообразительным мужикам, что к китайским, что к русским. Нарушитель на деревянных копытах, имитирующих кабана, прошел через контрольно-следовую полосу, добрался до пади и заночевал здесь.
Чтобы не замерзнуть, он выбрал ложбину, подправил ее обычной детской лопаткой, маленькой, размером с поварешку, в земляном углублении развел костер, натолкал в него веток, гнилушек, разного хлама, способного долго тлеть и накрыл ложбину пленкой.
Потом забрался в это ложе сам. Тепло пленка держала до самого утра. До самого утра тлели и головешки. Китаец во сне распарился так, что на лбу у него даже проступили капли пота – взмокрел нарушитель.
Но древесных лягушек наловить не успел, два мешка, которые он принес с собою, остались пустыми, – помешали внезапно появившиеся пограничники.
Так что, хоть и находится граница на замке, а все-таки тараканы через замочную скважину, да в пространство между косяком и дверью иногда пролезают. Всегда пролезали, увы. Какие бы бодрые песни про границу мы ни пели. Ибо граница – это живой организм, живет, дышит, корчится от боли, страдает, сопротивляется ветрам и дождям, стонет, поет… Живой организм, словом.
В одной из последних пристанционных засыпушек Коряков задержался. У лейтенанта никак не могло уложиться в голове, что эти древние строения могут стоять так долго, они ведь еще при Хрущеве должны были пойти под лемех бульдозера, но при «главном кукурузоводе страны» что-то, видать, помешало исполнению грандиозных планов, и местные засыпушки остались.
Станция Гродеково рухнет, обратится в пыль, а засыпушки будут стоять. По искривленным, проржавевшим до дыр водосточным трубам их стекала вниз твердая снежная крупка, струилась, опускалась на землю горками, несмотря на холод, срезы шиферных крыш украшали прозрачные, светящиеся, как детское лакомство, сосульки, на ветках высоких деревьев сидели вороны и мрачно поглядывали вниз, на крыши, на плохо подметенный, в налипях сора тротуар, на машинные следы – пьяный шофер, подавая грузовик назад, не рассчитал маневра и врезался кузовом в бетонную урну, невесть для чего тут стоявшую – то ли для цветов, то ли для оберток из-под мороженого. Урна раскололась на несколько частей, машина увязла в сугробе и еле из него выбралась, попутно разрушив низенький нарядный штакетник, служивший у газона изгородью… Тьфу!
В последней квартире, которую проверяли Коряков со старшиной, жила худенькая, от возраста ставшая совсем невесомой, старушка с короткой прической, наполовину мальчишеской, наполовину старушечьей, – она подняла к глазам очень близко снимок Удачливого Ли, отрицательно тряхнула челкой:
– Никогда не видела этого человека.
– Простите, – пробормотал Коряков неожиданно смущенно, – вопросов больше нет. Позвольте откланяться.
– Позволяю, – манерно произнесла старушка, и Коряков направился к двери, но в следующее мгновение, будто получив неслышимую команду, замедлил ход, скользнул взглядом по фотоснимкам, висящим на стене в нескольких рамках с приклеенными к ним мелкими скорлупками речных ракушек, остановился.
На большинстве фотоснимков были изображены люди в суконных буденовках с нашитыми на ткань матерчатыми звездами, с маузерами и саблями, украшенными гнутыми эфесами, которые они, будто посохи, держали перед собой, – это были красные, и взгляд Корякова на них не задержался, а вот два фотоснимка привлекли его внимание.
На одном были изображены два офицера, сидевшие на стульях с резными спинками, и две женщины, стоявшие около них, наряженные в роскошные вечерние платья. Это были белогвардейцы.
Под изображениями светлыми витиеватыми фитюльками были нарисованы цифры, напоминавшие иероглифы – дата, когда были сделаны снимки – «1920 год». Коряков невольно задержал в себе дыхание – перед ним словно бы прошлое поднялось из своих нетей… Он аккуратно тронул угол рамки, облепленный ракушками, и спросил неверяще:
– Это белые офицеры?
– Да, – небрежно ответила старушка.
– Не боитесь выставлять эти снимки напоказ?
– А чего бояться? Это раньше надо было бояться. А сейчас, молодой человек, эти времена прошли.
– Это кто? – спросил лейтенант, показав пальцем на девушку с пышной короной волос, плотно уложенной на голове, и светлым ликующим взглядом.
– Это я, – прежним небрежным тоном ответила старушка. – Тогда мне было шестнадцать лет.
– А сейчас вам сколько?..
– Лет? Невежливый вопрос, молодой человек, но я на него отвечу, девяносто с длинным хвостом. А если честно, я не считала. Может, и сто уже есть.
Старушка эта принадлежала к людям, для которых время не существует, они словно бы находятся над временем.
– А это кто? – Коряков доказал пальцем на высокого, с небрежно закрученными усиками, сосредоточенно вглядывающегося вдаль, словно его там что-то заинтересовало, и он хотел увидеть, что находится там, за горизонтом, но попытка разглядеть что-либо не удавалась, и на лбу у офицера возникла недовольная вертикальная складка.
– Это? – старушка сощурилась. – Это – капитан Новицкий, человек в здешних местах известный.
– Печально известный, – поправил старушку лейтенант; историю своего отряда он знал неплохо, истории ликвидации Новицкого в ней было отведено особое место. – Только он не капитан…
– А кто же?
– Подпоручик. На погонах у него две звездочки с одним просветом… Видите? – Коряков постучал пальцем по стеклу фотоснимка.
– Не знаю. Мне Новицкий говорил, что он капитан, – равнодушно ответила старушка.
Она действительно существовала в неком пространстве, находившемся над временем и жила по каким-то своим особым законам, не подчиняющимся законам нынешним.
– А это кто? – Коряков показал на смуглого юношу с хмельным влюбленным взглядом и погонами прапорщика на гимнастерке.
– Это? – старушка неожиданно обиженно сморщилась. – Это мой жених.
Юноша был очень здорово похож на старого Верникова, сумевшего, кстати, до нынешнего дня сохранить и офицерскую выправку, и строгий постав головы – именно так держал голову прапорщик, горделиво подбоченившийся на снимке, по-верниковски.
– Его случайно не Сергеем Митрофановичем величают? – спросил Коряков.
– Нет, не Сергеем Митрофановичем… По-другому.
– А как же?
Старушка наморщила лоб, невесомой походкой прошлась по комнате, потом, прижав пальцы к губам, словно бы не хотела, чтобы кто-то еще, кроме пограничников, услышал ее, произнесла:
– Коробов. Его фамилия Коробов.
– А по имени-отчеству как его? А?
Старушка вновь наморщила лоб.
– Не помню, – жалобно проговорила она, помяла пальцами правый висок. – Выдуло.
– Значит, его не Сергеем Митрофановичем звали?
– Нет, не Сергеем Митрофановичем, это точно.
– А вы сами здесь давно живете?
– Жила до двадцать третьего года, работала на железной дороге, потом уехала в Хабаровск, из Хабаровска в Благовещенск, из Благовещенска в Красноярск. В Красноярске похоронила мужа, квартиру оставила сыну и недавно приехала сюда… – она замолчала, несколько мгновений теребила пальцами виски и добавила горько: – Умирать приехала.
– Как же вы так, – сочувственно проговорил Коряков, – из Красноярска сюда? В Красноярске же – сын, а тут – никого…
– Здесь – моя родина. А она тянет, очень тянет… притягивает к себе. Исполнится вам, господин офицер, столько лет, сколько мне, вы почувствуете, что это такое. А сейчас вам чувствовать рано.
– Простите, – Коряков смутился.
– Пришла я к железнодорожному начальству, предъявила документы, мне и дали эту крохотную квартирку. Большего мне не надо – этого достаточно.
– И давно вы здесь находитесь?
– Давно, – веселея на глазах, ответила старушка, – уже целых полторы недели. Мне здесь нравится. А вам?
– Ничего, – неопределенно ответил лейтенант. – Уютно тут у вас, тепло.
– Железная дорога меня всем обеспечивает. Как ветерана. Бесплатно.
– Скажите, я могу взять у вас пару вот этих снимков? – Коряков стукнул пальцем по рамке. – С возвратом, естественно.
– Только с возвратом, – произнесла старушка твердым голосом, – и больше никак. Эти фотоснимки – мое прошлое. А оно должно быть со мной.
– Конечно, конечно, – поспешно проговорил Коряков. – Единственное что, мне надо вытащить снимки из-под стекла.
– Вытаскивайте, – великодушно разрешила старушка.
Коряков поддел пальцем пару тощих слабеньких гвоздиков, выдернул из рамки старую, рыжую от времени, очень твердую картонку, прижимавшую снимки к стеклу, потом приподнял две фотографии.
– Но помните, – попросила старушка, – мне эти фотоснимки очень дороги.
– Не беспокойтесь, все будет в порядке. – Коряков расстегнул полевую сумку, висевшую у него на боку, опустил туда фотоснимки.
3 января. Станция Гродеково. 15 час. 10 мин.
В небольшое помещение, которое было предоставлено Верникову для выступления, народу набилось много, не всем даже нашлось место в рядах – свободных стульев не было, люди стояли в проходе. И дело было совсем не в том, что очень уж интересный человек выступал сегодня, просто у железнодорожников до сих пор сохранилась воинская дисциплина, старые работяги вообще провели в этом режиме всю свою жизнь и привычек не меняли, а молодые, боясь потерять хлебное место, – работа на дороге и оплачивалась хорошо, и условия были сносные, – беспрекословно выполняли любой приказ. О таможенниках вообще говорить было нечего – они всегда считались людьми военными.
Старик на сцене вещал. Было видно, что он привык к этому, освоил довольно хлебное ремесло – неспешно расхаживал, хрустел пальцами, поворачивался, показывая то одну сторону своей кольчуги, умело собранную из сверкучего металла, то другую, покашливал в кулак и выглядел очень важным. Он рассказывал о прошлом.