За «Троей» в одну дорожку выстроились еще три плавединицы, три корабля – впрочем, не корабли это были, а гражданские суда – обычные, затрюханные, чумазые, с ржавыми пятнами на бортах рыбаки. У них никогда не бывает времени, чтобы привести свои посудины в порядок, на бортах можно найти все, что угодно – мертво присохшую к железу мойву, выпавшую из трала, рыбьи кишки, кляксы ядовитых бакланьих испражнений, прилипшие водоросли – перечислить все, чем богаты рыбаки, наверное, невозможно.
Несмотря на летнюю пору, погода стояла такая, что тем, кто находился на палубе сторожевого корабля «Троя», хотелось натянуть на плечи не только непродуваемую куртку со светящейся надписью «Береговая охрана», но и что-нибудь посолиднее – барашковый тулуп, например, в каких когда-то плавали северные капитаны.
Облака над водой ползли низкие, угрюмые, до краев наполненные холодной влагой: Заполярье есть Заполярье, со студью здешнее небо знакомо больше, чем с теплом, земля – тем более. Морозы здесь каждый год так корежат землю, что их помнит, наверное, каждое чахлое деревце, каждый булыжник, каждый ручеек… Не говоря уже о птицах, которых трескучая стужа сшибает прямо на лету, на землю они падают уже твердыми замерзшими камнями.
Командир на маневрирующей подводной лодке был, похоже, не самым опытным капитаном на Северном флоте, действовал очень уж осторожно, но Михальчук его не ругал, терпеливо ждал, когда лодка развернется и возьмет нужный курс, – дождался и через некоторое время пристроился к ней в хвост… Соблюдая, конечно, предписанную строгими морскими правилами дистанцию.
Низкие облака тем временем опустились еще ниже – слишком велика была тяжесть, скопившаяся в них, небо сделалось темным, сомкнулось с морем, через несколько минут не выдержало, прорвалось, как гнилая бумага, и в огромную извивистую щель посыпался крупный дождь.
Шел дождь недолго – вскоре сменился мокрым снегом. Снежные лепешки смачно шлепались в воду, звучные шлепки эти были похожи на выстрелы, забивали даже гул главного двигателя.
Михальчук заметил, что рулевой, стоявший у «аиста» – небольшого легкого штурвала, похожего на игрушечный, невольно поежился. Михальчук подумал, что рулевой сейчас произнесет с кислым выражением на лице: «Ну и погодка!»
Помедлив немного, рулевой недовольно зашевелил губами, и до командира донеслось брюзгливое:
– Ну и погодка! – рулевой приподнял голову, стрельнул глазами в черную гладкую рубку подводной лодки, идущей впереди и, поездив ртом из стороны в сторону, добавил: – Разъездились тут!
Михальчук улыбнулся: мичман Пиликин был человеком серьезным, деревенским по происхождению, а в деревнях пустышки не вырастают – вырастают только серьезные люди. Одна немалая забота имелась у мичмана Пиликина: в деревне у него остались четыре сестры, все вроде бы ладные, заглядеться можно, но характер у них такой же, как и у брата-мичмана, – любого перепилить пополам могут, всегда всем недовольны, поэтому замуж их в деревне той никто не берет.
Так, глядишь, скоро и перестарками станут. Этот факт беспокоил мичмана очень, он переживал за сестер, вид его от этого делался таким, будто он перестал получать северные надбавки к своему жалованью, а скоро и самого жалованья лишится.
Конечно, если бы всех сестренок перетянуть в Мурманск, они бы легко утерли носы здешним кривлякам-девицам и отхватили бы себе по достойному мужу-моряку, и вопросов у Пиликина больше не было бы, и на сердце было бы спокойно, но мичман сам жил в Мурманске на птичьих правах, – жилье он, например, снимал…
Хорошо, зарплата его нынешняя, погранцовская, позволяет это сделать, но если бы он получал какие-нибудь десять – двенадцать тысяч «деревянных», как это было раньше, то жилье ему пришлось бы облюбовать где-нибудь у подножия памятника Алеше, на голой сопке, либо в лучшем случае, в корабельном кубрике.
Но ни на съемную квартиру, ни в кубрик взять своих сестричек он пока не может.
И сам Пиликин жизнь семейную еще не устроил, жену не нашел: в Мурманске дело с честными девицами обстоит хуже, чем с честными мужиками. Вот и приходится мичману пока холостяковать.
Подводная лодка тем временем освободила путь, ушла в боковой рукав, и Михальчук приказал прибавить ходу. Маневрировать столько, сколько маневрировала подводная лодка, он не мог, поскольку Михальчук командовал не подлодкой и даже не транспортной баржей, а ПСКР – пограничным сторожевым кораблем.
От быстроты действий командира сторожевика на водной границе зависело очень многое… Иногда, если хотите, – все.
Снег прекратил идти также внезапно, как и начался: шлепающий шум, висевший в воздухе, начал угасать – видать, запасы в тяжелых низких тучах сходили на нет, хотя самих туч стало еще больше, а небо сделалось еще темнее, в нем появилось что-то опасное и, хотя стоял полярный день, в котором никогда не бывает ночной темноты, было по-ночному темно, почти черно.
Через несколько минут шум падающего снега стих совсем. Рябь, взбиваемая шлепающимися комками снега, улеглась. В хорошую погоду Кольский залив всегда бывает очень красив, берега, украшенные нерастаявшими полосками снега, обязательно привлекают взгляд, рождают тепло в душе, хотя красота берегов этих, пожалуй, слишком сурова.
Прошло еще несколько минут. В облаках, в волнистых черных клубах вновь наметилось смещение, огромные гряды сдвинулись, образовалась знакомая прореха, небо уплотнилось, прореха расширилась, превращаясь в воздушное озеро, и в озере этом неожиданно заплескалось солнце. Небольшое, с головку магазинного сыра, но очень яркое, сильное, способное поднять настроение даже у такого человека, как мичман Пиликин.
Ночная чернота, только что висевшая над водой, растаяла мгновенно, – и правильно сделала, ибо нет места ночи в светлом полярном дне, – в ряби залива растворились и снежные лепешки, все до единой.
А уж что касается Михальчука, человека, который не только может восхищаться внезапно появившимся солнцем, но и стихами, и свеженькой, только что из кастрюли картошкой, намятой с ароматным подсолнечным маслом и укропом (впрочем, кок Михалыч умеет не только классную «картоплю» делать, но и яблоки в кляре готовить, и «тресочью» душу – печень, завернутую в венгерский бекон, и уху северную, которую он варил из нескольких видов рыб, со сливками, – все эти блюда вызывали большое восхищение у Михальчука), и высокими темными водами Баренцева моря, – у командира сторожевика поднялось настроение.
Черная плотная вода под воздействием солнца посветлела, обрела зеленоватый, рождающий восторг цвет, у самого борта сторожевика неожиданно возникла радуга. Яркая, многослойная, шириной с хороший письменный стол, она словно бы вырвалась из воды, из глубины и беззвучно взметнулась вверх. Насквозь просекла большое рыхлое облако и объявилась милях в десяти от «Трои», – вновь нырнула в воду.
В рубке стало тихо, так тихо, что дежурный штурман Холодов не выдержал, высунулся из своего отсека, застеленного картами, и открыл по-ребячьи рот: редкостная картина поразила и его.
Даже звук главного двигателя куда-то исчез, запутался в корабельных переборках, это было так же необычно, как и радуга в Заполярье. Пиликина радуга тоже задела за живое, от неожиданности он насупился, стал важным, как адмирал, – этакий неприступный памятник. Михальчук со штурманом переглянулись.
Радуга тем временем беззвучно шевельнулась и отползла от борта.
– Чем-то она нас пометила, только чем, хорошим или плохим, не пойму, – проговорил Холодов озабоченно, приподнял плечи в неведении.
– Хорошим, – успокоил его командир, – будет нам удача.
Радуга той порою попрощалась с «Троей» и, убыстряя ход, двинулась в сторону острова Кильдин.
– В первый раз такое вижу, – произнес Холодов тихо, будто боялся спугнуть радугу. – Это дело надо бы отметить чайком… Михалыч нужен.
А Михалыч тут как тут, легок на помине, словно бы из воздуха объявился, чай в подстаканниках принес: ай да кок, ай да умница, подметки на ходу режет, словно разведчик высокого класса! То ли желания на расстоянии угадывает, то ли под кожу у него приемник с передатчиком вшиты, то ли еще чем-то чувствительным вооружен человек.
Видя, что командиры довольны, Михалыч не сдержался, расплылся в широкой улыбке, гладкая прическа на его голове встопорщилась ежиком, сделала лицо кока похожим на какого-то знаменитого актера – на какого именно, Михальчук пока не понял. Но обязательно поймет, разберется. На первой же стоянке, где «Троя» бросит якорь.
Кильдин, около которого надлежало остановиться, хоть и находился недалеко, но до него еще было плыть да плыть.
Совсем недалеко от первой радуги, немного в стороне возникла вторая, чуть пожиже и пониже ростом, менее подвижная, но тоже ошеломляюще-неземная, приковывающая к себе взор – на этот раз изумленно распахнул рот даже угрюмый Пиликин – у рулевого в глазах завспыхивали крохотные оранжевые огоньки, он попробовал закрыть рот – не получилось, так и стоял за штурвалом с открытым ртом. Вот что делает природа с людьми.
Одно крыло радуги опускалось в воду, второе находилось на земле. Водяное крыло шевелилось, будто живое, норовя уйти то в одну сторону, то в другую, но никак не могло определиться, куда двинуться, радуга дразнила людей, манила к себе, – так и хотелось поднырнуть под ее яркую арку.
В это время прореха на небе захлопнулась, тяжелые тучи сомкнулись и раздавленная ими радуга исчезла. Вновь сделалось темно, промозгло, каждая мышца в матросах увяла, съежилась, вместе с мышцами съежилась и душа, а кровь в жилах перестала течь, спеклась в какую-то незнакомую биологическую массу.
Солнце выглянуло вновь, когда они прошли расширившуюся горловину Кольского чулка и по правую руку от корабля оказался большой, с тупыми формами сундук, придавленный сверху чем-то тяжелым – остров Кильдин.
Снега на Кильдине было больше, чем в других местах, ни дождь, ни ветер не съедали его, не хватало сил, лето тоже пасовало перед упрямым островом – он жил по своим законам. И хоть пустынен был Кильдин, даже птицы на нем не гнездились, а Михальчук хорошо знал – есть там народ, и немало. И остров этот для государства российского – ценный.