Отойдя мили на три влево, «Троя» поймала еще одну радугу – та буквально припаялась к ее борту, – и бросила якорь.
Всякое задание, которое получают пограничники, уходя в наряд ли, в поход ли – секретное, – секретным был и поход Михальчука, хотя больше напоминал он вольную охоту. Но вольная охота вольной охотой, а в эти минуты Михальчук с «Троей» занял очень важную точку, с которой все видно, все слышно, все засекается. Засекается даже то, что находится далеко, за округлым морским горизонтом – на Новой Земле или около острова Шпицберген.
И то, что в воздухе болтается, попадает на экраны «Трои», и то, что в воде, в глубине ползает или плавает, засекается даже то, что вообще ни глазу, ни слуху непосильно. Человеку непосильно, а чуткой электронике посильно.
Наступило время обеда. Пока шли по чулку, было не до него – слишком уж оживленным сделалось движение в заливе. И ладно бы только одни подводные лодки – громоздкие чудища ходили, вперед-взад шастают и рыбаки со своим мусором, и торгаши-сухогрузы, и армейские суда, и юркие катерки, для которых, кажется, вообще не существует правил, и редкие, очень солидные пассажирские теплоходы, именуемые круизными лайнерами – жизнь на этих быстроходах проходит в белых перчаточках. В общем, времени на обед не было.
Сели за стол, включили телевизор в ожидании того, когда Михалыч со своим помощником Артуром начнут подавать еду. Телевизор в кают-компании был современный, плоский, как доска, и большой, словно кровать в доме мурманского губернатора.
На экране тут же возникла белозубая рекламная девчонка с соблазнительными коленками, запела серебристым голоском:
Пришли девчонки, стоят в сторонке,
Платочки в руках теребят…
Потому что на десять девчонок
По статистике…
Старпом Ксан-Ваныч, перебивая рекламную девчушку, подхватил:
– Потому что на десять девчонок по статистике трое голубых, четыре алкоголика, трое разведенных, страдающих венерическими болезнями, два наркомана и только один нормальный парень, но он уже женат и имеет двух детей…
– Больно ты суров, Александр Иванович, – хмыкнул Михальчук.
– Так уж воспитан, – хмыкнул ответно старпом, – так меня учили.
– В таком случае надо возвращаться к стартовой позиции начала двадцатого века, к тому, что было.
– Ныне все переменилось, даже таблица умножения. Одного умудренного жизнью человека спросили: «Сколько будет дважды два?» Тот подумал немного и ответил: «Если по правде, то четыре, если оптом – три, а по безналу – пять», – старпом весело покрутил круглой головой. – Как вам такая арифметика, товарищ капитан второго ранга?
– И тем не менее люди существуют друг для друга. А арифметика – это прикладное.
– В каком талмуде вычитали, Игорь Валерьевич?
– Не в талмуде, товарищ капитан третьего ранга… Это сказал Аврелий, римский философ. По совместительству он еще подрабатывал в Древнем Риме императором.
– Ныне таких людей промышленность не выпускает, ныне с конвейера сходит другая продукция – не соскучишься. Если, конечно, раньше в обморок от речей нашего современника не грохнешься. И излагает он соответственно, и одевается, и обувается – все новое.
– Пьет только по старинке.
– Я тут возвращался из отпуска, зарегистрировался в Москве, в аэропорту, в зале ожидания уселся на скамейку, огляделся зорким пограничным оком, смотрю – террористы шлепают. Два мужика ростом с самолет, бородищи черные, головы лысые, в кроссовках, чтобы бегать быстрее остальных, – жуть! Один в черных штанах из «чертовой кожи», другой в шортах из того же материала. Хотя на улице было холодно – плюс одиннадцать. По московским меркам – мороз… А ноги-то – голые, будылки – в пупырышках…
– Закалились люди в кавказских горах.
– Следом за абреками семенил какой-то странный маленький человечек, который у душманов мог ездить в кармане – совсем крохотный был человечек, – старпом изобразил руками, каков был этот человечек. Действительно крохотный, не больше ягненка. Четверть обычного душмана. – Череп бритый, блестит, как зеркало, на макушке – чепчик волос, перехваченный дамской резинкой. Очень странная была компания. Вдруг слышу, сбоку на скамейке девочки шепчутся: «Глянь, это же певец Чмоти!» Я присмотрелся – действительно певец Чмоти, плохо выбритый ребенок.
– Впервые слышу о таком, – проговорил штурман Холодов с недоуменным видом.
– Очень бледное лицо было у нашего славного певца Чмоти, – добавил старпом, – такое впечатление, что накануне он перепил лимонада либо «боржоми»…
– Хорошо, что хоть жив остался, – Холодов рассмеялся.
В связи с выходом корабля в море Михалыч расстарался – он любил, когда «Троя» начинала бороздить тяжелые воды Баренцева моря, обязательно по этому поводу устраивал обед с особым меню. Он умел готовить такие блюда, какие даже не готовили повара в московском ресторане «Савой» самым богатым олигархам.
На первое он подал фирменную уху по-северному – сваренную из нескольких видов рыбы со сливками. Тот, кто хоть раз попробовал «белую уху» Михалыча, обязательно попросит добавки – исключений не бывает, тарелку он не выпустит до тех пор, пока кок не плеснет ему черпачок ДП – дополнительной порции, – вот какая уха получается у Михалыча. Простая уха у него получается тоже вкусная, но фирменная, северная, – на порядок вкуснее.
На второе Михалыч вообще подал блюдо сногосшибательное: печень трески, зажаренную в тонких длинных ломтиках копченого венгерского бекона. Блюдо это имело своего близнеца – в бекон Михалыч заворачивал кусочки свежей, только что вытащенной из моря зубатки. Еду такую также не встретишь ни в одной московской ресторации – умы тамошние до таких тонкостей еще не дошли.
На третье – сладкие яблоки, запеченные в кляре. А напоследок – кофе-гляссе в крупной чашке с пышной шапкой шоколадной крошки. Михалыч умел сработать не только на пять, но и на шесть баллов, хотя известно, что такой оценки в перечне школьно-институтских отметок нет. Но слишком уж хороши были блюда Михалычевой кухни!
За иллюминаторами вновь посмурнело, сырой воздух сгустился, сделался почти черным, как ночью в декабре, далеко в стороне сверкнула беззвучная молния, и повалил снег.
– Лето, называется, – не выдержал Холодов, – полярный день, преобразованный в полярную ночь. Отвратительная погода!
– Для погранцов отвратительной погоды не бывает, – назидательно произнес старпом.
Истина, конечно, известная даже цыплятам в инкубаторе, но ведь пограничник – тоже человек и ему не нравится, когда снег летом падает за шиворот и протекает, извините, до самого кобчика, а ноздри слипаются от холода и дышать приходится задницей.
А раз истина эта ходячая сделала километров не меньше, чем дивизия на плацу, то глаза от нее уже слипаются, как у кролика, выпившего таблетку димедрола – старинного снотворного, и нечего лишний раз повторяться и проповедовать истины, истертые временем.
Может, у старпома мало работы и надо утяжелить ему портфель? Михальчук раздвинул губы в веселой улыбке. Другой бы это сделал, а он не будет – характер у Михальчука не такой.
Он отодвинул рукав рабочей куртки, глянул на циферблат наручных часов и скомандовал:
– Если все пообедали, то – по коням!
На корме, где обычно любили собираться матросы, чтобы перекурить, обменяться словесными шпильками, посмеяться, – никого. Всех загнал в помещение густой июньский снег, он валился густым потоком, в который даже руку нельзя было сунуть – так плотно шел. Михальчук глянул в небо оценивающе и поспешил в рубку, которая по новой терминологии теперь называлась не рубкой, а «главным командным пунктом», но, как говорится, что в лоб, что по лбу и разные словесные нововведения, от которых, будто навозом, здорово попахивало пресловутым революционным угаром девяностых годов, вызывали лишь сожалеющую улыбку. А в ветрах времени можно было услышать недобрые голоса Гайдара и Чубайса.
В рубке, несмотря, что работало освещение, было еще темнее, чем на палубе, потоки снега за стенами создавали непроглядную завесу; если сейчас поступит приказ переместиться в какую-нибудь другую точку, то перемещаться придется вслепую.
Хотя электроника дает возможность смотреть без всяких помех и вперед, и назад, и по бокам, и вниз – видеть, что творится под днищем корабля… И вообще видеть всё. Впрочем, всё могут видеть только все.
В общем, нынешняя техника – это удовольствие, а не техника.
Михальчук кораблем был доволен. И хотя он всего-навсего подменял командира, находящегося в отпуске, после выхода капитана второго ранга Ушакова из отпуска, он должен будет вернуть ему ПСКР в целости и сохранности, в том же виде, в каком и взял, а сам выехать в Питер…
Точнее, выехать в Кронштадт, где на приколе уже стоит новенький сторожевик (что важно – в северном исполнении) и взять командование над тем сторожевиком. Который, между прочим, по размерам в два раза больше, чем «Троя». А уж про мощность и быстроту хода и говорить не приходится… На новом корабле есть даже вертолетная площадка. Значит, будет и вертолет.
А «Троя» уже отходила более тридцати лет. И хотя в ней все время что-то модернизировалось, добавлялось, прикручивалось – появились, скажем так, новые электронные гайки и современные кибернетические болты, – все равно «Троя» считалась кораблем старой постройки.
Да и спущена на воду «Троя» была заводом самым что ни есть мирным – Ярославским и по классу своему первоначальному относилась не к боевым кораблям, а к трудягам-буксирам, к обычным морским силачам, которые привыкли таскать по морям, по волнам разные ржавые баржи, плашкоуты, стягивать с мелей сплоховавшие суда, иногда вообще волочить в отстойники огромные дырявые коробки, кое-как подлатанные, отжившие свое – надо же им где-то скоротать, дотягивая до точки свои последние дни.
На буксир этот, очень неплохо, кстати, сконструированный, поставили новую электронику, смонтировали скорострельную артиллерийскую установку из шести стволов, способную разрезать пополам вражеский корабль, и «Троя» превратилась в грозный сторожевик.