В рубке уже сидел штурман Холодов, мурлыкал под нос какую-то мелодию, какую именно, разобрать было невозможно, штурман по части исполнительского мастерства вряд ли был выше городских голубей – те тоже гуркают и мурлычат также – как получается у него, так и получается. А вообще-то штурманский отсек был самым уютным на корабле.
К стене Холодов прикрепил два неплохо написанных, с широкими мазками, очень спокойных пейзажа, типичных для Липецкой либо Тамбовской областей, штурман был родом из тех мест, поэтому и природу тамошнюю считал лучшей в мире.
– Ну что там метео? – вглядевшись в снежный мрак за стеклами рубки, спросил Михальчук. – Запрашивали?
– Так точно, запрашивали. Никаких изменений. Завтра – то же меню, что и сегодня, ничего нового… Хотя ожидается усиление ветра.
– Совсем сбрендила природа, – качнул головой Михальчук, – человека во враги зачислила…
– Довели, товарищ командир. Человек это и сделал. Очень успешную провел операцию.
Ночью, после ноля часов, когда все заряды уже прошли, а море, кажется, стало успокаиваться – длинные черные волны сделались ниже и короче, – наступила передышка: в небе вновь возникла радуга.
Широкая, сияющая, с подрагивающими яркими полосами, лихо взметывающимися вверх, легко расшвырявшая неряшливые тучи, она вызвала удивление даже у Михалыча, вообще не умевшего удивляться. Сквозь прореху между облачными лохмотьями, схожими с дымом, исходящим от дотлевающего пожарища, вновь выглянуло светлое, чистое, словно бы смазанное сливочным маслом, солнце.
– Чудеса-а, – покинув камбуз, покачал головой Михалыч, на глаз измерил ширину радуги, подтянул штаны и вновь скрылся на своем рабочем месте.
Метеорологи недаром ели свой хлеб – ночное видение в виде фантастической ночной радуги не изменило мрачного погодного прогноза, – утром снова валил снег, шлепался толстыми лепешками в черную воду, нырял вниз бесследно, – и казалось, что конца-края этому светопреставлению не будет. В толстом одеяле облаков прорехи больше не возникали, радуги не рождались. Колдовство закончилось.
За бортом «Трои» колыхалось угрюмое северное море, исчерканное медлительными длинными волнами.
Волны были не только длинными, но и высокими, опасными, звучно и сильно молотились в борт «Трои», – начинался шторм, вот только валы эти не были украшены белыми пенистыми гребнями, сохраняли свой угрюмый асфальтовый цвет. Михальчук подумал, что эта особенность существует только у воды Баренцева моря, у других морей ее нет. Холодное Карское море внешне, например, выглядит куда приветливее, нежнее, уютнее, чем Баренцево.
Вода в Карском море – зеленоватая, пузырчатая, волны украшены яркими кипенными гривами, катятся бодро, веселят взгляд. Рыбы в Карском море почти нет, водятся какие-то головастики, а не рыба, есть этих головастиков почти нельзя: невкусные, костяшки застревают в зубах.
Зато в Баренцевом море рыбы полно всякой – и треска есть, и пикша, и налимы, и зубатка, и окуни – чего только нет! И главное – в большом количестве развелись крабы. Огромные, королевские, завезенные сюда с Камчатки.
Вначале рыбаки жаловались: крабы прожорливы непомерно, не брезгуют ничем, съедают все, что попадает им на зуб, кушают даже ракушек, а уж что касается молоди, то молодь им только подавай, чем больше – тем лучше, но потом перестали жаловаться, поскольку оказалось, что крабы съедают только больную рыбу, здоровая рыба, в том числе и мальки, им не по зубам. Не дано страшному неповоротливому костяному пауку догнать какую-нибудь проворную малявку. Так крабы получили у рыбаков паспорт на жизнь в будущем времени.
Крабов в Баренцевом море развелось столько, что впору открывать промысловый лов. А так квоты на добычу их имеют только научные суда, изучающие жизнь этих донных жителей, да еще разные экспедиции, приезжающие из Москвы специально изучать характер и вкусовые свойства деликатеса в живом виде.
Впрочем, хоть и недоступен был краб простому люду, вкус его в Мурманске распробовали хорошо. И прежде всего люди оборотистые. «Троя» сейчас стояла недалеко от Териберки – места, где есть подъезд к морю посуху, тут можно подкатить на автомобиле к самой воде. Вообще-то по всему берегу длинного Кольского чулка проложена дорога, если брать по прямой, без объезда сопок, то кидай на счеты сто сорок пять километров, если учитывать сложности рельефа и объезжать разные балки и березовые рощицы, именуемые колками, то – сто восемьдесят километров… Может быть, даже и больше – все двести.
Крабов здесь добывают лихие ребята, ловят втихую, на легких резиновых лодчонках; впрочем невесомые лодчонки эти страхуют лодки нормальные, настоящие, на которых стоят мощные моторы по двести пятьдесят лошадок, а на отдельных «плавсредствах» смонтированы даже по два мотора – итого пятьсот силенок. Да не силенок, а полновесных лошадиных сил.
Такая лодка от любого торпедного катера оторвется.
В укромных местах, которые не отыщешь ни с воздуха, ни с моря и со спутника не разглядишь, крабов варят в морской воде и разделывают согласно кулинарному протоколу. Отрубают лапы – лапы могут быть отрублены целиком, а могут быть разделаны на фаланги: первые фаланги, самые лакомые, вторые – смешанные, отдельно откладывают клешни (краба могут сварить и целиком, таких заказов тоже бывает много), запечатывают в фирменную упаковку и отправляют в Мурманск. Оттуда товар уходит в Питер.
Через сутки сваренный в каньоне Териберки краб может оказаться где-нибудь в дорогом ресторане, выходящем своими окнами на Невский проспект, посещаемый самыми уважаемыми гражданами города Санкт-Петербурга…
И совсем не ведают те граждане, что едят краба контрабандного, запрещенного и к вылову и к вывозу с мурманской земли. Народ наш всегда был изобретателен по части заработать деньги, еще со времен государя Николая Александровича.
С другой стороны, много крабов уходит к берегам Норвегии – там и течения благодатные, вечно теплый Гольфстрим посильнее, пошире будет, и вода понежнее – в ней можно принимать оздоровительные ванны. Вот мурманские крабы, презрев патриотизм, и начали эмигрировать туда. Но оказалось, что и там неспокойно – в Норвегии тоже ловят крабов. Но без всяких научных, блатных, незаконных, учетных, статистических, проверочных и прочих квот.
Разрешается там ловить крабов по пятнадцать штук в день – ровно полтора десятка. Официального учета никакого – все на честном слове: на берегу достаточно позвонить инспектору и сказать по телефону:
– Я поймал двенадцать крабов. – И все. Верят на слово. Или поймал тринадцать крабов. Другого учета нет.
Не надо предъявлять каждую клешнявку или глаза, похожие на черный круглый мусор, прилипший к тычинкам – по паре глаз на каждого краба.
Мы же до такого учета пока не доросли: то ли не хватает ума у нас самих, то ли чиновники наши такие слабоумные, никто этого не ведает.
За незаконный лов в Мурманске наказывают штрафами, но штрафов никто не боится, поскольку один краб, сваренный в морской воде, приносит добытчику не менее тысячи рублей чистого дохода. Тут выручки на любой штраф хватит. И не только на него, но и на виллу на Лазурном Берегу, на золотой унитаз для тещи, чтобы не лаялась, когда рыбак приходит домой подвыпивший, на справный, хотя и не новый «мерседес» для тестя, хорошую машину для себя, новую квартиру в городе и такую же квартиру на Большой земле, может быть, даже в столице нашей Родины… И так далее.
Камчатские крабы на мурманской земле – золотое дно для оборотистого человека.
«Троя» стояла в ожидании московского гостя, специалиста, который должен был познакомиться с этой колючей проблемой, – она, к слову, многим стоила и выговора, и премий, и штанов, и кресла, ненадежно прилипшего к этим штанам и многого чего еще.
На корму той порой выбрался Михалыч, утепленный – над головой толстым козырьком нависал меховой треух, в коротких сапогах, плотно натянутых на шерстяные носки домашней вязки. Под мышкой Михалыч держал дрек.
Что такое дрек? По-моему, это чисто северное изобретение: доска, на которую намотана прочная плетенка – леска, способная выдержать большой вес. Автомобиль на такой леске буксировать, может быть, нельзя, порвется на третьем или четвертом повороте ухабистой дороги, но прицеп с парой пассажиров – запросто.
На конце плетенки у Михалыча болталась килограммовая блесна, сваренная из нержавейки с прикрепленным к ней крупным тройником. С другой стороны блесны, словно бы в противовес тройнику, было прикреплено алое, очень игривое пластмассовое перо, затейливо играющее при любом движении лески.
Ловить с кормы рыбу – дело, конечно, наказуемое, может быть, даже запрещенное, но Михалыча этот запрет не касался. Он – кок, человек, который обязан кормить команду. И желательно едой свежей и вкусной. Так что Михалыч выполнял прямые свои обязанности, вмененные ему штатным расписанием.
Михалыч быстро размотал дрек и, поплевав на блесну, как на обычного червяка, – рыбацкие привычки сидели в нем прочно, – швырнул тяжелый серебристый стакан за борт. Тот вошел в подкатившую асфальтовую волну без единого звука. Место здесь было глубокое, штурман еще вчера замерил, – сто пять метров. Если зацепится треска в полпуда весом – одному ее не вытащить – вытягивать придется вдвоем.
А треска считается лучшей здешней рыбой. Никакая другая рыба рыбой не считается вообще, даже толстый морской налим и верткая хищница-зубатка, очень вкусная, когда ее снимают со сковородки, только треска.
Михалыч неспешно подергал плетенку, поиграл блесной, ощутил, как у него сладко заныло сердце: так всегда бывает с рыбаком, если, конечно, он настоящий рыбак.
Блесна работала трудно – слишком большая была здесь глубина.
Неожиданно в сотне метров от «Трои» с шумом раздвинулось море, показалась широкая черная спина, похожая на длинную железнодорожную цистерну, спину украшал небольшой косой плавник; раздалось раздраженное хриплое фырканье, в воздух взвился высокий фонтан, и «железнодорожная цистерна» вновь ушла в морскую глубину.