Она поднялась на поверхность, приподняла очки, вытряхивая из-под них капли пота, выдернула изо рта нагубник и проговорила с одышкой – Корнешов ее голос слышал, а Михалыч уже нет:
– Все, Лева, можно аккуратно буксировать груз, – улыбнулась обессиленно – м-да, действительно она что-то устала, хотя приподнятое настроение по-прежнему не покидало ее.
– Молодец, Ир, – едва приметно шевельнул ртом Корнешов, также раздвинул губы в улыбке. В ответной улыбке.
Судя по всему, то, что было вдребезги разбито несколько лет назад, можно будет, наверное, восстановить. Склеить по кусочку, объявить об этом друзьям и собраться, как и прежде, на кухне за дымящейся рассыпчатой картошкой с малосольной селедочкой, с такими же малосольными огурцами, пахнущими укропом, около обмахренной инеем бутылки, вытащенной из морозильного отделения и спеть песню про моряков, наконец-то вернувшихся в родной Портленд… Так, во всяком случае, ей показалось.
Корнешов пересел на банку, где находился Михалыч, махнул рукой Ирине:
– Уходи на корабль, Ир! Ты свое дело сделала! Чего тебе мокнуть в море?
– Не-ет, я пока побуду, посмотрю, как пойдет мина, в крайнем случае подстрахую. Иначе все опять придется начинать с нуля.
– Михалыч, давай потихоньку… внатяжечку, – скомандовал Корнешов коку.
Тот понимающе наклонил голову, пробормотал что-то неслышно, потом, выбивая из горла хрип, прочистил горло и выкрикнул неожиданно звучно:
– А погодка-то, а? Похоже, никакого Гольфстрима с его теплом тут отродясь не бывало.
– Гольфстрим ушел отсюда далеко, – Корнешов покачал головой. – Приготовились! И-и… тихо-тихо, – р-раз!
Линь натянулся, начал потихоньку выползать из воды, мокрый, отяжелевший, но все еще гибкий, Ирина, находясь рядом, поправляла его, перехватывала, если выползал какой-нибудь занозистый кусок, а впереди оказывался угол, в котором линь мог застрять или выщербина, оставленная тросом.
Небывалое дело, но и на сторожевике, и в самой шлюпке было тихо, очень тихо и вообще казалось – ни тяжелого гуда валов, ни шипучего плеска воды, ни голосов людей, стоявших на баке, – ничего этого нет, все пропало. Звук моря ушел куда-то в небо, завис там и растворился.
Линь продолжал понемногу выползать из воды, сейчас поползет трос, разлохмаченный, колючий, тяжелый. Теплая вода Гольфстрима, о которой уже шла речь, когда-то преобразила эту землю, хотя несколько веков назад на здешних скалах ничего, кроме льда не росло, ныне же, по весне, пласты земли, прилипшие к суровым камням, покрываются зеленью и цветами… Хорошо становится на скалах.
Сегодня благодатная вода Гольфстрима, превратившая, например, Норвегию в пышный огород, ушла в глубину, придавила другое течение, холодное, со стылой водой – Лабрадор, сейчас Лабрадор в непростой борьбе подминает под себя Гольфстрим, и, когда это произойдет окончательно, отключится бесплатная печка Европы, а на севере вообще наступит лютый холод.
Вряд ли голландцы будут тогда выращивать свои знаменитые тюльпаны, а норвежцы ловить нежную треску прямо с берега. Не будет ни того, ни другого.
Нефтяная авария в Мексиканском заливе заставила двадцатого апреля две тысячи десятого года оторопеть знающих людей, они заявили, что после аварии начало стремительно приближаться похолодание Арктики – до этого печального мига осталось совсем немного…
Впрочем, совсем другой народ, также знающий, ученый, обремененный степенями и премиями, говорит об обратном – лет через пятьдесят Арктика растает вообще, останутся от нее рожки да ножки, мировой океан поднимется на пять метров, как минимум, зальет земли и континенты, города и облагороженные за тысячи лет возделывания поля, сделавшиеся такими дорогими, что их уже невозможно оценить – они стали бесценны.
Даже если богатый Уоллт-Стрит выпотрошит все свои карманы и не оставит ни доллара в заначке, даже если все деньги мира свезут железнодорожными составами и пароходами в одно место, все равно они, превратившись в гору, будут стоить дешевле древней ухоженной земли…
Линь натянулся, с него во все стороны брызнула вода – похоже, начал выползать зацепившийся за какую-то неудобную выбоину обрывок троса.
– Аккуратнее, аккуратнее, Михалыч, – обеспокоенно выкрикнул Корнешов, – не обрежь эту чертову веревку. Не рви ее.
– Да я не рву, тяну еле-еле, как мокрую туалетную бумагу с катушки – не прилагая усилий.
– Вот так и продолжай тянуть.
Ирина нащупала рукой линь, опустилась в воду до разлохмаченной головки ржавого каната, подергала в разные стороны, поправила его, и линь перестал брызгаться мелкими темными каплями.
– Спокойно, Михалыч, – на всякий случай предупредил Корнешов, – Ирина сделала все как надо.
– Все тип-топ, товарищ капитан третьего ранга…
Наконец из воды показался разлохмаченный ржавый бутон, и Михалыч, не выдержав, подмигнул ему одобрительно, будто старому знакомому.
Теперь надо было оттащить мину на полмили в сторону, к глухому каменному острову, где ничего, кроме сигнального поста, не было, и кораблей там не было, поскольку на картах было отмечено несколько мелей – там мину можно было смело превращать в вонючий, пахнущий тухлой кислятиной воздух – никому вреда она уже не принесет.
Гребцы неторопливо, широким кругом развернулись, перевалили через зло шипевшую гряду и мягко, не делая ни одного неосторожного, непродуманного гребка, поволокли мину в сторону от широкого «караванного пути», по которому и иностранцы ходили, и наши рыбаки, и сугубо «штрюцкие» бегали – гражданские суда, и большие военные корабли, похожие на плавающие города – этой дорогой, собственно, пользовались все.
И как только никто из них не наткнулся на этот изъязвленный морем железный шар, неведомо никому. Видать, у каждой плавединицы был собственный ангел-хранитель, не иначе.
Ирина плыла рядом со шлюпкой, страховала – мало ли что…
Михалыч, честно говоря, думал, что все мины в здешних местах были выловлены еще в пятидесятые годы, может быть, даже при жизни Сталина, а оказалось, это не так.
В ту пору здешние воды бороздил в команде одного из военных транспортников его отец – опытный главстаршина…
– Михалыч, не молчи, говори что-нибудь – все веселее будет, – попросила Ирина.
– Тебе, Ир, давно уже пора находиться на «Трое», – перебивая ее, выкрикнул Корнешов, нахмурился, хотя раньше у него этой привычки – хмуриться, – не было. – Давно пора!
– Еще чуть проплыву с вами и развернусь на сто восемьдесят градусов. Для меня ведь это – тренировка. Иначе форму потеряю.
Корнешов безнадежно махнул рукой: Ирина всегда поступала так, как считала нужным.
– Товарищ капитан третьего ранга, объясните мне, пожалуйста, одну загогулину, – попросил Михалыч, – чем моряки отличаются от неморяков?
Корнешов вскинулся, глянул на него непонимающе.
– В каком смысле?
Михалыч смахнул рукавом пот с лица, отцикнул в сторону собравшуюся во рту соль.
– Почему моряки, даже беспогонные, говорят «Ходить в море», а неморяки – «Плавать»?
– Верно, это я тоже замечал, – хмыкнул Корнешов, – моряки даже обижаются, когда про них говорят, что они плавают в море.
– Обижаются – это слишком мягко сказано, могут и по шее накостылять.
Услышав это, Корнешов нахмурился вновь – не умел он держать хмурое выражение на лице, не научился еще – оно все время соскальзывало с лица, словно бы смытое водой, Ирина поняла, что он сейчас скажет – только одно: «Возвращайся немедленно на корабль!» – больше ничего не скажет.
– Ирина, возвращайся назад! Это приказ!
– Еще сто пятьдесят метров, и я уйду от вас. Ты думаешь, мне приятно видеть ваши с Михалычем посиневшие физиономии? Ошибаешься, друг мой!
– Назад!
Да, все-таки время, которое Корнешов провел без нее, оставило свой след – в Леве появилась жесткость, которой раньше не было: военная служба есть военная служба, север есть север – ничего бесследного в этом мире не бывает. Ирина, словно бы нейтрализуя Левину жесткость, вскинула над собой руку, помахала ею приветственно.
Наверное, взмахи эти были видны даже с крупного судна, появившегося неподалеку – оно как в сказке всплыло среди грозных лохматых волн, огромное, белое, словно бы освещенное солнцем, не боящееся ни штормов, ни бедствий – это был международный круизный лайнер. За лайнером показалось еще одно судно – такое же белое, неземное, вызывающее у взрослых людей школярское восхищение.
Море при появлении этих судов даже волноваться стало, кажется, меньше.
Прошло несколько минут, и все услышали звук, похожий на каменный скрежет, будто по дну здешнему катились огромные булыжины, мололи друг дружку, крошили, обламывали бока, давили все живое, что попадалось им по пути, потом странный звук этот исчез. Словно бы был вытравлен начисто, его не стало. Вместо него в ушах возник затяжной кровяной звон.
Мина, будто живая, шевельнулась в воде. Через мгновение по валам, не прекращавшим своего бега и по-прежнему шумевшим, – только шум этот почему-то не был слышен, – растеклась мелкая колючая дрожь, затем раздалось едва слышное сипение, и мина неожиданно просела, уходя с головой в воду.
Всех троих удивило это движение мины – ну словно бы внутри нее заработал некий механизм, сделал бездушное, хотя и страшное железо живым, – и у всех троих, как по команде, возникла одна и та же удивленная мысль: отчего же мертвое железо сделалось живым, что произошло? Почему оно ожило?
Михалыч первым очнулся от оторопи и неожиданно прокричал, задыхаясь от того, что ему не стало хватать воздуха:
– Знаете, друзья, когда вы вновь поженитесь, я у вас этим самым буду… ну, посаженным отцом. Это так, кажется, называется. Ведь я уже это… – он цапнул себя пальцами за висок, – я уже седой. Значит, старый.
– Спасибо, Михалыч! – звонко, как-то по-девчоночьи легко отозвалась Ирина, хотела спросить, откуда он знает, что они с Левой собираются склеить свою семью, но не успела – рядом с нею взбугрилось море, с вышибающим барабанные перепонки звуком лопнуло, поднимая в воздух так некстати подкативший морской вал.