Тогда он попытался удержать отвратительные виды, которые прежде пытался отвадить, – старался удержать, ибо они уступали место еще более непотребным. Невольно память стала восстанавливать чуждые облики чудовищ-нелюдей, таившихся в темных углах, и все сильнее делалось убеждение, что сонм фантасмагорических уродцев окружает его плотным кольцом, наступая. Цаттогва, черный и страшный, выпростал вперед угрожающие дуги рудиментарных конечностей, а тощий, будто отлитый из каучука Ночной Страждец развел в стороны крылья, как если бы намеревался сомкнуть их вокруг жертвы – и задушить ее внутри этого кожистого савана. Джонс с трудом сдерживал крик; он понимал, что в страхе своем уподобился ребенку. Лишь взрослому под силу обуздать суеверие – а он все-таки человек солидных лет. Осознание помогло немного, и он снова зажег фонарик – сколь пугающими ни были сцены, возникавшие в луче фонаря, они все же не шли ни в какое сравнение с тем, что рисовало в полной темноте его разыгравшееся воображение.
Но недолго длилось его облегчение – ведь даже при свете Джонс не мог избавиться от иллюзорного впечатления, твердящего: завесы огороженного алькова что-то колеблет. Память услужливо подбросила ему внешность иных наиболее выдающихся обитателей закрытой секции. Что, если Йог-Сотот – пусть и выглядел он всего-навсего массивным скоплением переливающихся всеми цветами радуги сфер, на него не получалось смотреть без дрожи даже днем, – уже близится к нему, форсируя последнюю преграду – эту ненадежную ткань? Что, если Гнофхе, плотоядный зверь гренландских льдов (длиннорукий и косматый, шестилапый, но способный ходить и на своих двоих, как человек), изготовился пропороть занавесь своим рогом – там, в правом дальнем углу? Надеясь избавиться от подозрений, Джонс решительно шагнул с включенным фонариком к зашторенному приделу. Конечно, все страхи были сугубо иллюзорны, но все-таки… разве не подрагивают щупальца на лице Ктулху еле заметно? Их податливость не была секретом для Джонса, но разве сквозняка, вызванного приближением человека, достаточно, чтобы привести эти восковые придатки в движение?
Вернувшись к себе на скамью, несчастный Джонс смежил веки, предпочтя слепоту созерцанию. Куранты разродились единственным ударом. Всего лишь час? Джонс подсветил фонариком собственные карманные часы и убедился, что это так. До утра целая вечность!.. Роджерс появится в восемь, до Орабоны. Задолго до его прихода на улице рассветет, но в подвал не проникнет ни единого лучика света. Все окна заложены каменной кладкой, за исключением трех тусклых прямоугольников, глядящих во двор из мастерской. Будь проклята его самонадеянность – и будь проклят этот бессмысленный спор…
Теперь Джонса преследовали уже и слуховые галлюцинации – он мог поклясться, что из-за закрытой и запертой двери мастерской отчетливо слышатся осторожные, крадущиеся шаги. Ни в коем случае не стоило сейчас вспоминать превозносимого Роджерсом воскового идола. Скверная вещь – уже довела до одержимости Роджерса, и один только взгляд на ее фотоснимок пробудил в воображении жуткие кошмары. Однако, как бы там ни было, тварь не могла находиться в мастерской: она надежно схоронена за дверью с навесным замком и магическим символом. Значит, «шаги» – нехитрая игра обманутого слуха.
Но вот Джонсу показалось, будто в двери мастерской начал медленно поворачиваться ключ. Он зажег фонарь и с облегчением отметил, что тяжелая деревянная панель на шести петлях находится в прежнем положении; снова погасил свет и закрыл глаза – но возвратиться к слепому ожиданию ему не дал скрип.
Скрип не бутафорской гильотины, а осторожно отворяемой двери мастерской.
Лишь бы не выдать себя криком! Сорвавшись, он растеряет остатки самообладания. Нужно немедленно взять себя в руки – иначе собственная впечатлительность уничтожит его прежде любого врага, реального или кажущегося. Разве не вышло у него, благодаря только лишь трезвости ума и бесстрашию, отвадить иллюзию надвигающихся из мрака чудовищ?
Шаги приближались. Они подступили вплотную, и решимость Джонса улетучилась. Он не закричал – дерзкий вызов больше походил на хрип:
– Кто здесь? Кто идет?
Ответа не последовало. И шаги не замерли. Джонс не мог определиться, какой из двух вариантов страшил его больше: зажечь фонарик и не увидеть никого – или остаться в темноте против неведомого непрошеного гостя. Это новое явление разительно отличалось ото всех уже пережитых ужасов ночи. Давление окружавшего мрака усилилось настолько, что молчать стало невыносимо, и он снова выкрикнул:
– Кто здесь? Остановитесь!
Палец Джонса судорожно скользнул по кнопке, вспыхнул свет – и в следующий же миг Джонс выронил фонарь, понимая, что не может сдержать рвущийся крик.
Существо, наступавшее из тьмы, не было человеком – то был громоздкий уродливый монстр. Шкура его обвисла на теле, собравшись жирными складками, на удлиненной шее не было четко оформленной головы – шея сразу же переходила в обрубок, с которого взирали со звериной идиотичностью и пустотой застывшие глаза. Разведя увенчанные острыми когтями передние лапы, тварь застыла, скованная агрессивным, выжидающим оцепенением. Крики Джонса побудили ее к действию – фонарь погас, и зверь прыгнул, придавив жертву к полу. Борьбы не последовало – Джонс сразу же потерял сознание.
Обморок его продлился недолго: когда Джонс очнулся, тварь все еще свирепо волокла его по полу. А звуки, которые она издавала при этом – звуки голоса, – заставили его окончательно прийти в себя. Голос был человеческий – и, более того, узнаваемый. Эти раскатистые лихорадочные воззвания к несуществующим божествам мог произносить лишь один человек.
– …я иду, о Ран-Тегот, я несу тебе яства! Ты ждал долго! Но ожидание твое да окупится! Вот еще один дрожащий червь, взлелеявший сомнения в мощи Твоей! Сокруши его, раздави его, испей его крови – и да умножит кровь сия силу Твою! Бренное тело его да станет символом твоей славы и мощи! О Ран-Тегот! Извечный и властный! Я есмь жрец твой, и я несу тебе яства! Я дам тебе кровь, ты наделишь меня властью! Йа! Шаб-Ниггурат! Великая Черная коза и ее Легион Младых…
Все суеверные страхи покинули рассудок Джонса. Враг его был зрим, реален и более чем объясним. Не против безымянного чудовища ему предстоит биться за жизнь – а лишь против буйного сумасброда Роджерса, наряженного очередным фантастическим чудовищем. Против сумасброда, намеренного принести жертву своему выдуманному высшему богу из воска. Надо полагать, Роджерс проник в мастерскую через внутренний двор, облачился в приготовленный костюм и вышел в зал, готовый напасть на человека, утомленного одиночеством и снедаемого подозрениями и страхами. Сила помешанного поражала, и только стремительное противодействие могло спасти от него. Рассчитывая на уверенность Роджерса в бессознательном состоянии жертвы, Джонс решил напасть резко, пока хватка противника ослаблена. Почувствовав спиной порог, он понял, что находится уже в дверях затененной мастерской.
С силой, удесятеренной страхом смерти, Джонс резко рванулся, высвобождаясь из рук изумленного Роджерса. В следующую же секунду после удачного броска он принялся срывать с головы противника куски резиновой шкуры. Роджерс в ответ вцепился ему в бока, и они сошлись в отчаянной схватке. Атлетическая подготовка Джонса оставалась, похоже, его единственным шансом на спасение, ибо противник его уподобился берсерку и обрушивался на него с пугающим, поистине звериным рвением.
Но Джонс все же вышел победителем – в ходе схватки ему удалось добраться до горла маньяка, лишившегося своего устрашающего маскарада. Молчаливо борясь за собственную жизнь, Джонс вкладывал в свои удары максимум сил. Роджерс же нелепо махал руками, царапался, пинался и даже плевался, находя силы для грозных инвокаций на неизвестных языках, обращенных к некоему Ран-Теготу. Перестав воспринимать эти проклятия всерьез, Джонс улучил момент и нанес припавшему на колени Роджерсу суровый удар коленом в грудь. Тот повалился ничком, и спустя некоторое время Джонс понял: победа за ним.
На нетвердых ногах он побрел вдоль стен, шаря рукой в поисках выключателя, памятуя о разбитом фонаре. Противника он волок за ногу следом, стараясь быть начеку и не упустить момент, когда Роджерс попробует снова атаковать.
Наконец рубильник был найден – вспыхнул яркий электрический свет, явив беспорядок разгромленной в ходе их битвы мастерской. Отыскав веревку, Джонс принялся связывать Роджерса. Спавшая с главы музея шкура – вернее, клочья, что остались от нее, – была сделана из необычного сорта кожи. От прикосновения к ней у Джонса пробежали мурашки по спине; странной затхлостью дохнули морщинистые складки. В пиджаке Роджерса отыскалась связка ключей, которую усталый победитель немедленно забрал себе. Окна в мастерской наглухо закрывали шторы, и он не стал распахивать их.
Смыв у одного из чанов кровь, Джонс выбрал наиболее прозаический и приблизительно подходящий размером костюм из тех, что сыскались в гардеробе Роджерса. Переоблачившись и осмотрев дверь, выходившую во двор, он понял, что закрывалась та на пружинный замок, совладать с которым можно было и без ключа. Связку, однако, Джонс оставил себе, чтобы избежать затруднений по возвращении с подмогой – тут, очевидно, уместен алиенист. В музее не было телефона – предстояло найти ночной паб или аптеку, чтобы сделать звонок; и Джонс уже открывал дверь, когда в спину ему понеслись вопли из дальнего угла комнаты. Роджерс, чьи видимые повреждения ограничивались глубокой царапиной на левой щеке, пришел-таки в сознание.
– Ну и мерзавец! Гнусь Ноот-Йидка, недостойное отродье Ктууна! Ободранная шавка, завывающая в Азатотовой пучине! Ты мог стать благой жертвой и обрести бессмертие, а вместо этого – предаешь Его и Его жреца! Берегись, ибо Он голоден! На твоем месте стоило быть Орабоне, но этот чертов плебей раз за разом предает меня и Его! Тебе была оказана честь – теперь уж берегись и не жди помилования! Гляди на плавильни! Ты, утверждавший, что все мои фигуры – лишь воск, должен был сам стать лишь экспонатом! Когда