посильнее, чем прочие… разумеется, мы поместили его в специальную возрастную секцию. На другой день сыщики Скотленд-Ярда завизировали его лично – и сказали, что он слишком страшен для показа широкой публике, и его надлежит убрать вовсе. Какая жалость! Это ведь превосходное произведение подлинного искусства! В отсутствие сэра Роджерса я не решился направить жалобу в суд. Он не одобрил бы, думается мне, лишней шумихи вокруг своей работы. Но время докажет правоту…
По непонятной для себя причине Джонс ощутил нежданную тревогу.
– Вы, господин Джонс, – продолжил Орабона, – истинный ценитель и знаток. Полагаю, что не нарушу никаких законов, если дозволю вам в порядке исключения ознакомиться с этой скульптурой. Быть может, мы ее уничтожим – решать в любом случае сэру Роджерсу, – но, если хотите знать мое мнение, это будет актом вандализма, вот и все.
Джонс почувствовал необъяснимое – и очень сильное – желание повернуться и уйти из музея, но Орабона уже вел его под руку. В закрытой секции, изобилующей безымянными ужасами, не было посетителей. В дальнем углу холст отгораживал глубокую нишу – туда-то и увлекал Джонса Орабона.
– Экспонат называется «Жертвоприношение Ран-Теготу». Ран-Тегот – великое чудовище богоподобной силы из преданий, что изучал сэр Роджерс. Вы, помнится, ему говорили, мол, все эти легенды – тот еще вздор… и знаете, я с вами согласен! Существа, прибывшие на Землю три миллиона лет назад откуда-то свыше и обосновавшиеся в Арктике, требующие справления крайне жестоких жертвоприношений… для принятия на веру – более чем нелепо, для воплощения в воске и наведения страху на праздных зевак – в самый раз! Сэр Роджерс вдохнул в образ невиданную жизнь.
Мучаясь неукротимой нервной дрожью, Джонс стиснул бронзовый поручень перед задрапированной нишей. Он порывался попросить Орабону остановиться, не являть ему то, что было скрыто драпом, – но некое болезненное любопытство придерживало ему язык.
Смотритель довольно улыбнулся:
– Вы только взгляните!
Джонс покачнулся – не спасла его даже опора:
– Боже всемогущий!
На гигантском троне из слоновой кости, покрытом нелепыми резными украшениями, восседало чудовище неописуемо жуткого вида. Оно присело на задних лапах, чуть подавшись вперед, словно готовое к прыжку, – и тем не менее даже в такой позе достигало около десяти футов. Во всей фигуре его таилась дьявольская угроза. Двумя средними лапами шестиногий монстр держал нечто раздавленное, искореженное и обескровленное, испещренное тысячами отверстий и местами будто бы обожженное кислотой. Изувеченная голова жертвы, отвисшая набок, показывала, что когда-то тело принадлежало человеку.
Монстр был копией существа, запечатленного на фотографии. Та проклятая карточка оказалась излишне правдивой, хоть и не могла передать весь ужас, насылаемый на зрителя этой циклопической фигурой. Скругленное туловище и голова с треугольником злодейских глаз; завитой хоботок и распушенные жабры; сплетения темных щупалец, оканчивавшихся алчущими ртами, шесть длинных суставчатых конечностей, переходивших в клешни – в те самые жуткие клешни!
Губы Орабоны скривились в злодейской усмешке. Джонс, затаив дыхание, всматривался в восковую скульптуру; растущее в душе очарование ее формами одновременно озадачивало и тревожило его. Что заставляет его стоять и отыскивать глазами мельчайшие детали? От подобного созерцания сошел с ума Роджерс – великий художник, утверждавший, что не все его детища – искусственные…
Вдруг Джонс понял, что именно приковало его внимание: странное сходство угадывалось им в запрокинутой набок голове жертвы. Уцелевшая часть лица показалась ему знакомой; взирая пристальнее, он понял, что рассматривает весьма подробную посмертную маску хозяина сего музея, Джорджа Роджерса! Какие чувства двигали одаренным сумасбродом? Эгоистическое желание запечатлеть собственные черты в бессмертном творении? Или вот так нашел выход подсознательный страх перед собственным произведением?
Изуродованное лицо было передано с безграничным искусством. Следы уколов… сколь совершенно они воспроизводили мириады ран, нанесенных несчастному псу в мастерской Роджерса! Однако был еще один едва заметный нюанс: на левой щеке жертвы выделялась неправильная бороздка, нарушавшая общее впечатление – словно скульптор пытался скрыть дефект своего первого слепка…
И чем дольше приглядывался Джонс, тем ему становилось страшнее. А затем он вдруг вспомнил одно обстоятельство, которое повергло его в совершенно неописуемый ужас: ведь после той жестокой ночной схватки он заметил у связанного Роджерса длинную и глубокую царапину на левой щеке!
Пальцы Джонса, уцепившиеся за поручень, медленно разжались, и он бесчувственно осел на пол.
Орабона смеялся.
Электрический палач[3]
Для человека, которому никогда не угрожал смертный приговор, я питаю довольно необычный страх к электрическому стулу. Право, я думаю, что боюсь его гораздо больше, чем те, кто действительно был близок к смертной казни. Причина в том, что я связываю это приспособление с одним происшествием сорокалетней давности – происшествием очень странным, едва не приведшим меня к краю черной бездны неизведанного.
В 1889 году я как аудитор и коллектор был связан с горнодобывающей компанией «Тлакскала» из Сан-Франциско, которая управляла несколькими серебряными и медными рудниками в горах Сан-Матео в Мексике. На руднике № 3, где помощником управляющего служил угрюмый и хитрый человек по имени Артур Феллон, произошла неприятность: 6 августа фирма получила телеграмму с сообщением, что Феллон скрылся, прихватив с собой все отчеты, ценные бумаги и секретные документы, оставив канцелярские и финансовые дела в полном беспорядке.
Такой поворот событий явился жестоким ударом для компании. В тот же день, ближе к вечеру, президент Маккоум вызвал меня и распорядился отыскать бумаги во что бы то ни стало. Он знал, что для этого есть серьезные препятствия. Я никогда не видел Феллона и о его внешности мог судить лишь по имевшимся очень нечетким фотографиям. Кроме того, на следующий четверг была назначена моя свадьба – оставалось всего лишь девять дней, – поэтому я, естественно, не горел желанием неопределенное время гоняться по Мексике за преступником. Однако необходимость была столь велика, что Маккоум счел оправданной свою просьбу, а я, со своей стороны, решил, что ради моего положения в компании стоит молча согласиться.
Я должен был выехать в тот же вечер в личном вагоне президента сначала до Мехико, а оттуда – по узкоколейке на рудники. Джексон, управляющий рудника № 3, расскажет мне все подробности, а затем начнутся настоящие поиски в горах, на побережье или в закоулках Мехико – там будет видно. Я отправлялся с решимостью как можно быстрее завершить дело и утешал себя, рисуя картины скорого возвращения с документами и преступником, а равно и своей свадьбы, которая от этого превратится в настоящее торжество.
Известив свою семью, невесту и ближайших друзей и наскоро собравшись, я встретил президента Маккоума в восемь часов вечера на станции Саутерн-Пасифик, получил от него письменные инструкции и чековую книжку, а затем пустился в путь в его личном вагоне, прицепленном к трансконтинентальному экспрессу, отправлявшемуся на восток в 8:15.
Путешествие, казалось, не предвещало никаких особенных событий, и, хорошо выспавшись ночью, я наслаждался покоем в отдельном вагоне, так заботливо мне отведенном, внимательно читая врученные мне инструкции, строя планы поимки Феллона и возвращения документов. Я знал район Тлакскалы довольно хорошо – возможно, гораздо лучше, чем пропавший, и, следовательно, имел небольшое преимущество, если только беглец уже не воспользовался железной дорогой.
Как говорилось в записке президента, управляющего Джексона уже давно тревожила скрытность Феллона и его загадочная работа в лаборатории компании во внеурочное время. Имелись серьезные подозрения, что вместе с мексиканцем-надсмотрщиком и несколькими пеонами он был замешан в кражах руды. Пару местных рабочих уволили, но избавиться от хитроумного белого, не имея доказательств, было не так-то просто. В самом деле, несмотря на всю свою скрытность, этот человек вел себя скорее вызывающе, чем осторожно. Он искал повода для ссоры и держался так, словно не он обжуливал компанию, а она – его! Слишком явная слежка со стороны коллег, писал Джексон, по-видимому, все больше и больше раздражала его; и вот теперь Феллон исчез со всеми находившимися в конторе важными документами. О его возможном местонахождении нельзя было предположить ничего, хотя в последней телеграмме Джексона упоминались пустынные склоны Сьерра-де-Малинче – высокой, окутанной легендами вершины, похожей очертаниями на человеческую фигуру. Оттуда, как говорили, и были наняты нечистые на руку рабочие.
В Эль-Пасо, куда мы прибыли на следующую ночь в два часа, мой вагон отцепили от поезда и прицепили к паровозу, специально заказанному, чтобы доставить меня на юг, в Мехико. Утомленный видом пустынной равнины Чивава, я продремал до рассвета и весь следующий день. Поездная бригада сообщила мне, что мы приедем в Мехико в пятницу в полдень, но вскоре я заметил, что бесчисленные задержки отнимают у меня драгоценное время. Следуя по одноколейке, мы все время застревали на запасных путях. То и дело перегрев буксы или какое-нибудь иное затруднение все больше нарушали мой график.
В Торреон мы прибыли с опозданием на шесть часов. Было уже почти восемь часов вечера пятницы – мы отстали на добрых двенадцать часов, и проводник решил увеличить скорость, пытаясь наверстать время. Нервы мои были на пределе, но я мог лишь в отчаянии вышагивать по вагону. Наконец я обнаружил, что ускорение достигается дорогой ценой: через полчаса у моего вагона загорелась букса, так что после досадной задержки бригада решила снизить скорость раза в четыре и, добравшись до следующей станции – фабричного поселка Кверетаро, где имелись магазины, – проверить все подшипники. Это было последней каплей, и я